– Боже мой! Данечка! Не расшибся ли? Не сломал ли ногу или руку?
Нет, цел, ничего не сломал. А то, что разбита вазочка, это уже пустяки.
Слава Богу, что сам-то не разбился! Все это Даня рассказывал так живо, с жестами, мимикой и различными интонациями всех восклицаний, что я запомнила эту сценку, как бы сыгранную талантливым актером»97.
После выпускного вечера кисовцы решили поехать на Сенёжское озеро. На дачу к однокласснице Нелли Леоновой. Именьице Леоновых находилось в шести километрах от Сенёжа в Осинках. Деревня Осинки недалеко от блоковского Шахматова. Друзья бегали на озеро, помогали заготавливать сено, играли в крокет. Поездка в сентябре 1923 года ознаменована эпосом – «Осиниадой», шуточной поэмой в шести главах. Поэму написали Даниил и Ада Магидсон, «два титана» кисовцев, так они названы в другом сочинении тех лет – «Победа острящих». «Осиниада» начиналась с описания приезда:
Порой веселой сентября,
Желаньем шалостей горя,
Три восхитительные рожи
Помчались к берегам Сенёжа.
Кирилл, Данюша и Елена…
(Есть вариант: Некрасов, Даня и Елена). Кирилл Щербачев, Даниил Андреев и Елена Леонова (или, как все ее звали, Нэлли, «прелестная, как ветки ели») были первыми, затем к ним присоединились четыре кисовки – Тамара, ее фамилии мы не знаем, Лиза Сон, Ада Магидсон и Галя Русакова и – тем же вечером – Юpий Попов и Борис Егоров. «Теперь здесь был почти весь “Кис”», – говорится в поэме.
Ночевали на сеновале – девочки направо, мальчики налево. Даниил спал, натянув на голову простыню, которую, смеясь, назвали его чепчиком. Погода не задалась, дождило (на редкость дождливым оказалось все лето 1923 года), но они веселились. Острили, обмениваясь рифмованными репликами. Это был «кисовский» стиль. Вот одна из сцен их времяпрепровождения, описанная, возможно, не без участия Даниила, в сочинении в пятнадцати главах с эпилогом «Победа острящих».
Вот они играют в крокет. «– Увы! напрасны все уловки! Сижу я прочно в мышеловке! – патетически скулил Алеша, стараясь незаметно пододвинуть свой шар на позицию».
Вот их забавы на сеновале. Мальчишки забираются на поперечные балки и прыгают в сено. «– Сейчас такое будет сальто, что вздрогнет остров Мальта!» – кричит Юра Попов. Забравшись выше всех, увлеченный, он непрерывно острит: «– Я сижу на этой балке, как в катафалке!» В «Победе острящих» здесь следует ремарка: «Оля вздрогнула: он предчувствует! Как это мистично!»
Откуда было знать Оле Блохиной, что в 1941-м Попов сорвется с крыши? Судьбы семнадцатилетних кисовцев, талантливых, безоглядно веселящихся, окажутся трагически сложными, как выпавшее им время.
Под «Победой острящих» дата – июль 1924. Победители, как явствует из сюжета, Даниил и Ада, сочинители «Осиниады» и сценариев «живого кино», которым они тогда увлекались. Предпоследняя глава «О нетерпимости посредственных людей и о гонении на истинный талант» вполне в стилистике ее героя:
«Даня несколько лет тому назад, еще в бытность свою цветущим юношей, почувствовал в себе вдруг влечение к живописи. Со свойственной ему талантливостью и широтой кругозора, он в ту же минуту постиг всю сложную технику старых и новых школ. Вместе с Адой они стали искать новый подход к искусству. Эти две многогранные натуры всюду встречали удачу и успех. Все, за что ни брался их гениальный ум, выходило необыкновенно талантливо и ново. Главное, ново. Они создали новую область в деле кинематографии, балета и драмы. Знаменитый Парижский театр [«Comédie-Française»] во время постановки их пьесы обрушился от аплодисментов, и тысячи людей и франков погибли во славу этих двух самородков. Три режиссера сгорели от стыда и превратились в три кучки пепла, которым остальные посыпали себе головы. Они подвизались на поприще акробатики, и их “мосты” приобрели всемирную известность. Они даже получили приглашение заменить своими телами Бруклинский мост, – но своевременно отказались. Даже Кирилл, построивший мост через ручеек в Осинках, впал в ничтожество и начал наново учиться. При столь сильном напряжении интеллекта они нуждались изредка в абсолютном покое, и в Канатчиковой даче у них были сняты две постоянные комнаты, куда завистливые врачи ежегодно отправляли их на отдых. Вообще вся жизнь их, все их искания и достижения было сплошным триумфальным шествием.
Итак, они решили искать нового направления в живописи. При гибкости их ума они очень скоро нашли его. Он был основан на том же принципе остроумия и заключался в том, что на одном гигантском холсте изображался ряд предметов с одинаковым окончанием названий. Например, и всемирно известная картина “Сон в Иванову ночь”, висевшая в Лувре, изображала целый ряд предметов, оканчивавшихся на “ОН”: граммофон, вагон, Магон, трон, фараон, слон, Лиза Сон, хамелеон и т. д. Необходимым условием композиционного равновесия таких картин являлось то, что правую половину холста писала Ада, а левую Даня; или наоборот.
Теперь они работали над гигантской мистической картиной, называвшейся “Муза Блока” и изображавшей предметы на “АРЬ”: фонарь, дикарь, гарь, пахарь, звонарь и пр. Ее они готовили к Осенней выставке в Москве и рассчитывали на особенный успех.
Меж тем Сережа, тайно от общежития, занял пост эксперта по приемке картин на выставку. Тут-то и разыгралась драма: когда Ада с Даней приволокли картину, им отказали, сказав, что не принимают картин “острящих художников”. В этой интриге Сережа играл, конечно, роль предводителя. Но Ада с Даней не видели его руки в этом грязном деле и, вернувшись домой и рассказав всем о своем фиаско, повесили картину в столовой в назидание потомству».
Часть втораяДуггур. 1923–1927
1. Дуггур
Отрочество и юность Даниила Андреева совпали с революционным сломом. Иногда казалось, что вихри улеглись, жизнь, текущая своим чередом, соединяет разрывы и не везде зажата гранитно-чугунными берегами утопии. Но ощущение, что происходящее – отражение неуследимой ожесточенной борьбы, в которой верховодят силы тьмы, появилось в нем тогда. Оно было поэтическим и мистическим. Грозное и безжалостное проглядывало за лицами и ликами совершавшегося.
Состязания в острословии, придумывание «живых картин», сочинительство, убегание в природу – это не только избыток юных сил, но и попытка уберечь свой мир от натиска злой действительности.
Можно предположить, что «погружение в Дуггур», как Андреев называл несколько лет своей юности, началось следом за последними шумливыми днями в школе, за поездками дождливым летом на Сенёж. Об этом «темном периоде», его наваждениях и соблазнах дошли самые смутные сведения. Не потому, что он утаивал нечто постыдное. Хотя и походя вспоминать о том времени не любил. Но многое, не внешнее, а внутренне пережитое – «соблазн, кощунство, ложь, грехи» – отозвалось и в «Розе Мира», и в трех циклах, названных «Материалами к поэме “Дуггур”». В них ставший мифопоэтическим эпосом рассказ о духовных мороках и развилках ранней молодости:
Не летописью о любви,
Не исповедью назови
Ты эту повесть:
Знаменовалась жизнь моя
Добром и злом, но им судья —
Лишь Бог да совесть.
Имя Даниил в переводе с древнееврейского означает: «Бог мне судья». Суд над самим собой, суд совести, в сущности, тоже Божий суд, требующий порыва к Вышнему. Стихотворения дуггуровских циклов и есть суд, заканчивающийся молитвой к Звезде морей, Богородице.
Безумных лет кромешный жар
И путеводный свет Стожар
В любой секунде
Тех непроглядных, вьюжных дней,
Да вспыхнет гимном перед Ней…
Но здесь суд превращается в мистериальное видение собственной юности, когда душа проходит по грани и в ней идет борьба с демонической тьмой. Дуггур – инфернальный слой, где царят демоны великих городов. Это мир хмурой городской ночи, в которой преобладают «тона мутно-синие, сизые, серые, голубовато-лунные». В каждом из городов Дуггура своя великая демоница, населяют же их мелкие демоны обоего пола, едва отличающиеся от человека. Сущность этих демонов – безмерное сладострастие. Дуггур описан в «Розе Мира»:
«Демоницы Дуггура телесно отдаются одновременно целым толпам, и в их обиталищах, полудворцах-полукапищах, идет непрерывная, почти непонятная для нас оргия во славу демонической царицы Луны, той самой, чье влияние испытываем иногда мы, люди, в городские лунные ночи: оно примешивается к маняще возвышенному и чистому влиянию светлой Танит, возбуждая в человеческом существе тоску по таким сексуальным формам наслаждения, каких нет в Энрофе… Единственным светилом в Дуггуре, его солнцем, служит Луна, поэтому большую часть времени этот слой погружен в глубокий сумрак. Тогда вступает в свои права искусственное освещение – длинные цепи мутно-синих и лиловатых фонарей…»
Там есть и предупреждение: «Для человеческой души срыв в Дуггур таит грозную опасность. Срыв происходит в том случае, если на протяжении жизни в Энрофе душу томило и растлевало сладострастие к потустороннему…» Какое же мистическое сладострастие смущало юность Даниила Андреева?
1923 годом помечено стихотворение «Юношеское», дописанное или поправленное в 1950-м. В нем угадываются очертания Дуггура: «Смутно помнятся конусы древнего, странного мира – / Угрожающий блеск многогранных лиловых корон…»
Стихотворение о богоборческих соблазнах первой строкой – «Мы – лучи Люцифера, восставшего в звездном чертоге…» – заставляет вспомнить гумилевскую «Балладу»: «Пять коней подарил мне мой друг Люцифер…» Тем более что у Гумилева можно найти и намек на лунную демоницу Дуггура: «И я отдал кольцо этой деве Луны / За неверный оттенок разбросанных кос…» Были стихи о Люцифере и у домашнего мэтра, Коваленского, в ту пору захваченного сомнительной мыслью о предстательстве перед Богом за Люцифера. Но о каких соблазнах говорит Андреев? Его строки – «Вспомни собственный дух в его царственном, дивном уборе! / Цепь раба растопи в беспощадном, холодном огне!» – действительно «нашептаны» Богоборцем или они отголосок ницшеанства? Нет, за символистскими формулами и словарем не одни книжные умозрения, а и жизненные вопросы. На них поэт не отвечает, но они говорят о состоянии еще не оперившейся души, когда ее затягивают вихревые потоки злого, растерянного времени: