Что разум, и воля, и вера,
Когда нас подхватят в ночи
От сломанных крыл Люцифера
Спирали, потоки, смерчи?
Вообще интерес к мифологическим ликам зла присутствовал в самом тогдашнем воздухе. Бессарабова упоминает в дневнике 1918 года, как они с двоюродной сестрой Даниила разбирали «вереницу демонических ликов»98: Люцифера Мильтона, Сатану Бодлера, Мефистофиля Гёте, Черта Достоевского, демонов Лермонтова и Врубеля, дьявола Ропса и Вия Гоголя.
Рассказывая о трансфизических странствиях, Андреев говорит и о коснувшемся его потустороннем сладострастии:
«Если подобные странствия совершаются по демоническим слоям и притом без вожатого, а под влиянием темных устремлений собственной души или по предательскому призыву демонических начал, человек, пробуждаясь, не помнит отчетливо ничего, но выносит из странствия влекущее, соблазнительное, сладостно-жуткое ощущение. Из этого ощущения, как из ядовитого семени, могут вырасти потом такие деяния, которые надолго привяжут душу, в ее посмертии, к этим мирам. Такие блуждания случались со мною в юности, такие деяния влекли они за собой, и не моя заслуга в том, что дальнейший излучистый путь моей жизни на земле уводил меня все дальше и дальше от этих срывов в бездну».
В те годы он часто рассуждал о теории двух бездн (взятую у Достоевского, ее некогда развивал Мережковский): есть «бездны горнего мира и бездны слоев демонических». В порыве к горнему грозит опасность оказаться в темной бездне. Но это все же лучше плоского существования в затягивающем «болоте». Из темной бездны можно вырваться и взлететь. Раскрывшаяся перед ним бездна приобретала в его сочинениях все более впечатляющие подробности. Среди тех созерцателей горнего, кого сумела затянуть демоническая бездна, Андреев называет Иоанна Грозного. В поэме о нем, потому и названной «Гибель Грозного», он говорит и о собственном опыте. Его Грозный пережил те же детские видения Небесного Кремля и Солнца Мира, играя мальчиком в кремлевском саду, что и он (они описаны в триптихе «У стен Кремля») прошел то же испытание обеими безднами. И от страшного испытания отказаться не хочет:
Но не отрекусь от злого бремени
Этих спусков в лоно жгучих сил:
Только тот достоин утра времени,
Кто прошел сквозь ночь и победил…
Речь идет не только о личном, но и о пепелящем историческом опыте. Такое понимание блужданий еще не определившейся души пришло через годы. А тогда, в «темный период», ему было 18, 19, 20 с небольшим лет – возраст отчаянной влюбленности, болезненности переживаний, возраст безумств, подвигов, преступлений, самоубийств.
Россия переживала тот же темный период. Военный коммунизм, кровавый, тифозный, голодный, в шинелях и кожанках, закончился. В 1921 году провозгласили нэп. Москва с обшарпанными фасадами, прислушивающаяся к погрохатываниям Гражданской войны, медленно оживала. Даниил шел в школу через Арбат, где прилавки становились заманчивыми, расцветая колбасами, сырами, балыками, а витрины пестрели дамскими туалетами и побрякушками. Прохожие с усталыми и угрюмыми лицами, барышни и неунывающие дети останавливались, глазели. Вечерами загорались огни, высвечивая ресторанные подъезды, на Тверском гурьбой расхаживали проститутки.
ЧК действовала уверенно, аресты никого не удивляли. Заканчивались вооруженные схватки, а война идейная становилась беспощадней: ширилась борьба с религией, религиозной философией, со свободомыслием. Выслали неугодных писателей и мыслителей. В «Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы…» из массовых библиотек в первую очередь включены религиозные философы – Платон, Кант, Шопенгауэр, Ницше, Владимир Соловьев. В библиотеках в отделах религии разрешались только антирелигиозные книги. Но Даниилу, его друзьям, как это и должно быть в юности, казалось, что все плохое вот-вот кончится, они старались расслышать зов будущего.
В январе 1924 года кисовцы поехали в деревню Дунино под Звенигородом кататься на лыжах. Оловянишникова вспоминала: «Останавливались в избе, которая была перегорожена надвое. В большей части расположились мальчики. Даня спал на старой кушетке, в которой, по его выражению, было “море железа”. Мы, девочки, спали на полу, на сене, во втором закутке. После дня, проведенного на морозе, в лесу на лыжах, Даня и Алеша [Шелякин] разлеглись на нашем сене, не оставив нам места, и вели какой-то философский разговор, рассказывая потом, что “девочки с благоговением слушали нас у наших ног”»99.
22 января умер Ленин, на зданиях вывесили красные флаги с нашитыми черными полосами. Жуткий мороз, надрывные сиплые гудки, молчаливые люди на улицах. Немая очередь в Дом союзов, потрескивание больших костров, у которых грелись тоже молча. Плакат «Ильич умер, Ленин жив». Всеми читается переданная по телеграфу из Тифлиса статья Троцкого «Ленина нет!». Учащихся в Колонный зал пропускают без очереди. Торжественно-мрачное явление государственной смерти, завершившее первое советское царствование, задело всю Москву, всю насторожившуюся зимнюю страну.
2. Врубель, Лермонтов, Достоевский
Образы Дуггура Андреев увидел на «люциферических» полотнах Михаила Врубеля и в стихах второго тома Александра Блока. Блок видел рядом с собой Врубеля, различал на его полотнах «дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового»100. Так и андреевский темный мир с врубелевским колоритом вырастает из символистского, блоковского. Этот вполне декадентский колорит конца – начала века присутствовал и в добровском доме. Малахиева-Мирович описывала комнату Шуры Добровой: «Бердслей, Уайльд и Боделэр / В твоем лилово-синем гроте / Своих видений и химер…»
В «Розе Мира» «Поверженный демон» назван демоническим инфрапортретом, в «Странниках ночи» – «иконой Люцифера». В романе полотно описано с восхищением, рискующим перейти в мистическое сладострастие:
«Казалось, на далеких горных вершинах еще не погасли лиловые отблески первозданного дня; быстро меркли его лучи на исполинских поломанных крыльях поверженного, – и это были не крылья, но целые созвездья и млечные пути, увлеченные Восставшим вслед за собой в час своего падения. Но самой глубокой чертою произведения было выражение взора, устремленного снизу, с пепельно-серого лица – вверх: нельзя было понять, как художнику удалось – не только запечатлеть, но только хотя бы вообразить такое выражение. Невыразимая ни на каком языке скорбь, боль абсолютного одиночества, ненависть, обида, упрек и тайная страстная любовь к Тому, Кто его низверг, – и непримиримое “нет!”, не смолкающее никогда и нигде и отнимающее у Победителя смысл победы».
Расплата за люциферический соблазн неизбежна. Врубелю приходилось спускаться к ангелам мрака. И – вырывается у Андреева – «было бы лучше, несмотря на гениальность этого творения, если бы оно погибло». Художник метался между евангельскими сюжетами, становившимися у него совсем не каноническими, тревожно болезненными, и неодолимой тягой к изображению взбунтовавшегося ангела, олицетворения мятежного человеческого духа.
Врубелевский Христос необычен, в его эскизах «Надгробный плач», «Воскресение» Он предстает неожиданным космическим символом. Такими же мистериальными образами-символами кажутся не только его ангелы и пророки, но и многочисленные демоны. Все они сохраняют лермонтовское начало, и это не только цикл иллюстраций к поэме. Но «Демона поверженного» даже жена художника называла современным ницшеанцем. А Даниил Андреев видел в этом болезненно впечатляющем образе и падшего ангела, и, вслед за Блоком, свидетельство вселенской борьбы, увиденной художником-вестником в инфернальных мирах. В стихотворении «Перед “Поверженным демоном” Врубеля» (1950) описано то, что грезилось ему перед полотном в Третьяковке, где он ощущал и себя «на границе космической ночи»:
В сизый пасмурный день
я любил серовато-мышиный,
Мягко устланный зал —
и в тиши подойти к полотну,
Где лиловая тень
по трёхгранным алмазным вершинам
Угрожающий шквал
поднимала, клубясь, в вышину.
Андрееву казалось, что в нем самом «тлеет» «тусклым углем – ответный огонь…». Но огонь чего – «Бунта? злобы?.. любви?..» – он ответить еще не мог. Стихотворение написано в тюрьме, когда юношеские искусы осмыслены. Но картины преисподних миров, развернувшиеся перед ним, навсегда облеклись во врубелевский пепельно-лиловый колорит. Блок писал в статье «Памяти Врубеля»: «Падший ангел и художник заклинатель: страшно быть с ними, увидать небывалые миры и залечь в горах. Но только оттуда измеряются времена и сроки; иных средств, кроме искусства, мы пока не имеем». Блок называет Демона Лермонтова и Врубеля «символом нашего времени», а самого художника – вестником, который принес весть «о том, что в сине-лиловую мировую ночь вкраплено золото древнего вечера»101. Андрееву не могли не вспоминаться эти слова Блока, из них вырастало его понимание вестничества.
Зачарованность Врубелем связана с любовью к Лермонтову, гениальному поэту-мистику, причисленному в «Розе Мира» к тем, чье «творчество отмечено смутным воспоминанием богоборческого подвига, как бы опалено древним огнем». Лермонтовский Демон для Андреева не литературный образ, а отражение опыта встреч с иерархиями зла.
В «Розе Мира» говорится о духовном разладе, начавшемся в России еще в XVII веке, о том, что творчество и Лермонтова, и Достоевского, и Врубеля, и Блока лишь разные его исторические этапы. Разлад коснулся многих творцов-вестников. Говоря об этом, Андреев обращается прежде всего к собственным переживаниям: «Есть гении, свой человеческий образ творящие, и есть гении, свой человеческий образ разрушающие. Первые из них, пройдя в молодые годы через всякого рода спуски и срывы, этим обогащают опыт своей души и в пору зрелости постепенно освобождаются от тяготения вниз и вспять, изживают тенденцию саморазрушения, чтоб в старости явить собою образец личности, все более и более гармонизирующейся, претворившей память о своих падениях в мудрость познания добра и зла».