Кроме Блока и Врубеля в темных странствиях его сопровождал Достоевский, которого он называет первым из величайших русских художественных гениев. Поступая в институт, на вопрос, в какое время года шел убивать старуху Раскольников, Андреев ответил так, что экзаменовать его больше не стали. Достоевского он перечитывал постоянно, читал о нем все, что попадалось, от Гроссмана до Ермилова. Бессарабова упоминает в дневнике о том, как у Добровых говорили «о “Бесах” Достоевского, о работе Гроссмана о Бакунине и Ставрогине…»102.
Достоевский в «Розе Мира» назван среди тех, кто претворил память о собственных падениях в мудрость познания добра и зла, а также среди великих созерцателей «обеих бездн». Многоголосые романы Достоевского будоражили, их страницы переживались как мистические откровения, их взыскующие последней истины герои и отчаянные «кощунники» присутствовали рядом. Так Андреев воспринимал не только Достоевского, в любом произведении искусства он различал отражения иных миров. В душах Ставрогина и Свидригайлова ему открывались сумрачные отсветы Дуггура. Достоевский «проводит нас, – писал он, – как Вергилий проводил Данта, по самым темным, сокровенно греховным, самым неозаренным кручам, не оставляя ни одного уголка – неосвещенным, ни одного беса – притаившимся и спрятавшимся».
3. Блок
Среди великих созерцателей «обеих бездн», горней и демонической, кроме Иоанна Грозного и Достоевского в «Розе Мира» назван Лермонтов. «Четвёртым, – говорит Андреев, – следовало бы назвать Александра Блока, если бы не меньший, сравнительно с этими тремя, масштаб его личности». Но именно Блок оказывается его самым близким спутником в «темные годы».
Даниил Андреев вырастал с блоковской поэзией. Блока, чувствуя с ним внутреннее родство, почитал не только его отец, он стал главным поэтом для поколения его сестры. Александра Филипповна рассказывала потьминским солагерницам о Блоке – «не только о творчестве, но и отдельные эпизоды из жизни поэта»103, с актерским воодушевлением читала стихи. Ее муж, троюродный брат Блока, воспитывался в ближайшем символистском окружении поэта.
Когда-то Блок написал о себе: «“Мистицизм” дал мне всю силу к жизни, какая есть <…> она проявилась хотя бы в тех же стихах…»104 Андреев воспринимал блоковскую поэзию именно мистически, переживал ее не как «литературу», а как жизненное откровение. Слова любимого поэта о том, что «революция совершалась не только в этом, но и в иных мирах», что она проявление «помрачения золота и торжества лилового сумрака»105, для него не метафоры, а протокольное описание событий. Глава о Блоке в «Розе Мира» названа «Падение вестника». В ней судьбу поэта он представляет как трагедию духовного спуска по лестнице мистических подмен. В его стихах он узнает урбанистические пейзажи Дуггура, слышит призывы лунных демониц: «Бегите все на зов! на лов! / На перекрестки улиц лунных!»
Для него очевидно, что Блок побывал в Дуггуре. Ведь «каждая душа человеческая, побывавшая в этом темнолунном городе, не может не помнить этого, хотя бы и совсем смутно». А в петербургских стихах Блока ему видятся ожившие призраки Дуггура, и среди них демоница Воглеа, исподволь подменившая образ поруганной Прекрасной Дамы. Стихи – самые убедительные свидетельства пребываний там, и, рисуя демонический мир, над которым высится статуя Всадника с дымящимся факелом на исполинском змее, а не на вздыбленном коне, он цитирует строфы блоковского «Петра».
В лирических книгах Блока Андреев всюду обнаруживает демонические отблески и образы. Незнакомка для него существо, влекущее сквозь чадные, мутные ночи в лунный Дуггур, его обитательница. Считая Блока зараженным неутолимым томлением к Незнакомке, он здесь говорит столько же и о себе, сколько о любимом поэте. О своей очарованности лунным образом, мерещившимся за очевидно посюсторонним обликом одноклассницы – Галины Русаковой. За ним ему и позднее чудился Дуггур, ее имя он называл в стихах лунным.
Некоторые стихи Блока Андреев считает документами, говорящими «о жажде саморазрушения, своего рода духовного самоубийства». Эту же тягу к гибели, которой хочет сердце и «тайно просится на дно», пережитую Блоком, влюбленным в Волохову, но видевшем за ней другой, мистически соблазнительный образ (непременно связанный с Дуггуром!), Андреев ощутил вслед за гипнотизировавшим его поэтом. У него гибельность приходит с несчастной любовью к Русаковой. Поэтому, чтобы понять происходившее с ним в «темный период», нужно вчитаться в то, что он пишет о «падении» Александра Блока. В главе «Розы Мира», ему посвященной, любовь и горечь. Он переживает «падение вестника» как собственное:
«Блок всю жизнь оставался благородным, глубоко порядочным, отзывчивым, добрым человеком. Ничего непоправимого, непрощаемого, преступного он не совершил. Падение выражалось во внешнем слое его жизни, в плане деяний только цепью хмельных вечеров, страстных ночей да угаром цыганщины. Людям, скользящим по поверхности жизни, даже непонятно: в сущности, какое тут уж такое будто бы ужасное падение, о какой гибели можно говорить?»
Блоку падение в итоге прощается – после кратковременного пребывания в чистилищах, вместе с Леонидом Андреевым, с Фетом и другими небезгрешными творцами, он – согласно «Розе Мира» – помещается в Синклит Небесной России.
4. Галина Русакова
Поэзия Блока так переживалась Даниилом, что стала высвечивать события его жизни, трансформируясь в образы собственных незнакомок, двойников и снежных масок.
Еще в 1923 году написана позже переработанная «Элегия», обращенная к Галине Русаковой, когда он надеялся, что их «свиданья рассыпаны млечною пылью / У будущих солнц, на еще не пройденном пути». «Элегию» он включил в посвященный первой любви цикл «Лунные камни». Это камни ночного пейзажа Дуггура. Через стихотворения, повторяясь, проходят мотивы заиндевелой, вьюжной Москвы, озаренной фонарями.
«Бульвар уже был совсем пуст, когда на него вышел молодой поэт, – повествовал он в «Сказочке о фонаре», – разгоряченный стихотворным письмом к своей возлюбленной, которое и писал весь вечер. Теперь ему хотелось, чтобы прохладный ветер освежал его лоб, а над головой сверкали звезды. Но тысячи городских фонарей затмевали свет небесных светил, небо казалось невыразительным и бледным». Поэт сказочки автобиографичен, и в его стихах связавшиеся с блоковской «Снежной маской» переживания ведут в мир заснеженный, ночной и узнаваемо московский.
Там, за городскими пустырями,
За бульваром в улице немой
Спит под газовыми фонарями
Снег любви зеленоватый мой.
Виновница воспаленных страданий поэта вряд ли понимала мистериальный масштаб, до которого они вырастали в его стихах. Но под голубоватым лунным светом тени на снегу становились фиолетовыми, вытягивались и оживали, увлекая, на грани сумасшествия, в иррационально сумрачные миры. Эти миры, для него непреложно реальные, представлялись Дуггуром, в подробностях увиденным позже, в сновидческие тюремные ночи.
Терзания неразделенной любви влекли на полуночные улицы. Часто ему сопутствовал закадычный друг, Юрий Попов. Их бессонные гулянья легко заводили в лунный морок. А в воображении она, земная и своенравная, не кокетливая, но гордящаяся собой, косами «цвета меда», тянувшаяся к человеческому счастью, представлялась нездешним образом, «правящим снами».
Я молил, чтоб идти вдвоем
Сквозь полуночный окоем
В убеленные вьюгой края
В совершенном царстве моем.
Не услышал мольбу никто.
Плотным мраком все залито…
Путь в «совершенное царство» оказывался невозможен без ее лица, ее светящихся глаз.
О Галине Русаковой и Юрии Попове, двух действующих лицах поэмы «Дуггур», нам известно мало. Был ли Попов удачливым соперником поэта? Но именно этот «треугольник» – главное переживание на «темных» и «светлых» кругах юности. Первая и неразделенная любовь выводила на извилистые тропы, воздвигала миражи отчаяния.
5. Юрий Попов
Одноклассника Юрия Попова Даниил Андреев называет темным другом ненастной молодости. Попов был единственным спутником и поверенным его полуночных плутаний, которого он любил «горчайшею из дружб». Дружбу запутала несчастливая любовь:
И вот, святое имя юное,
Намеком произнесено,
Зашелестело птицей лунною,
С тех пор – одно… всегда одно.
Оба соперника были отвергнуты. Но, наверное, только Андреев так мучительно переживал «неразвязуемый» узел. Поэтому в задуманном «безумном бунте» с упорством решил идти до конца, не считаясь ни с чем и ни с кем. Попова он невольно увлекал за собой, так ему казалось.
Долг осмеян. Завет – поруган.
Стихли плачущие голоса,
И последний, кто был мне другом,
Отошел, опустив глаза…
Брезжит день на глухом изгибе.
Время – третьему петуху.
Вейся ж, вейся, тропа, в погибель,
К непрощающемуся греху.
К тому, что сказано Андреевым о друге в стихах, добавить можно немногое. Тогда, в ненастной молодости, Юрий Попов начал пить, потом спиваться. Он стал художником – карикатуристом и мультипликатором. Сотрудничал в «Крокодиле», работал как художник-постановщик, его имя стояло в титрах известнейших в те годы мультфильмов – «Квартет» (1935), «Котофей Котофеевич», «Любимец публики» (1937). Но друзья-художники о нем с осуждающей усмешкой говорили: «Попов всюду, где бывает в гостях, выпивает весь одеколон»106.
Трагедия произошла в сентябре 1941 года. Попов в подпитии дежурил на крыше, тушил зажигалки и сорвался. В его гибели Даниил винил и себя. Почему? Вряд ли кто-нибудь сможет ответить. То ли он считал себя ответственным за то, что друг стал спиваться, и пил так, что даже казался похожим на одержимого бесами. Так о нем говорили. Или речь идет о неведомом нам поступке? Чуткие совестливые люди всегда ощущают вину, когда погибают близкие. Он переживал эту вину мучительно: