И камень зыбких лестниц мрака
Шатнулся под твоей ногой:
Ты канул – и не будет знака
Из рвов, затянутых пургой.
Лишь иногда, пронзив ознобом,
Казня позором жизнь мою,
Мелькнет мне встреча – там, за гробом,
В непредугаданном краю.
Андреев считал себя недостаточно наделенным способностью к раскаянию. Писал об этом жене из тюрьмы, когда та заметила, что он мучает себя тем, что от него не зависит, что он напрасно не пытается «забыть тропинок», закручивавших его юность107. Он возражал:
«Я нахожу, напротив, что одарен этой способностью в весьма недостаточной степени. <…> Я вообще считаю, что человек, если он хочет быть глубоким, и в особенности мужчина, не должен прятаться ни от каких переживаний, сколь бы мучительны и тягостны они ни были. Наоборот, он должен стремиться пройти сквозь них до конца. А концом может быть только полное развязывание данного кармического узла, – хотя бы за порогом смерти. Например, у меня есть на памяти одна большая, очень серьезная вина перед покойным Ю. Поповым. Здесь она развязана не была, и теперь, поскольку его уже нет в живых, так и останется – чтобы развязаться – не знаю, где, когда и как. Но пока она не развязана, острое, жгучее чувство этой вины будет во мне жить, хотя, разумеется, случаются целые дни, когда я ни разу даже не вспомню об этом. А не вспоминаю – по легкомыслию, тупости сердца, по недостатку глубины»108.
Но зачем же головокруженье
Захватило сердце на краю
В долгий омрак страстного паденья,
В молодость бесславную мою?
Узел жизни – неужели это,
Что я в молодости завязал?
Подобные мучительные вопросы Даниил Андреев не переставал себе задавать всю жизнь, считая, что именно он погубил Юрия Попова, что «виноват, и притом сознательно, в пьянстве друга»109. В черновиках «Розы Мира» есть запись о нем, о себе и Дуггуре: «Ю<рий> был в Дуг<гуре> спасен сил<ами> Св<ета> без самоуб<ийства>; т. е. не изжив соблазн до конца. Противовес слаб, но все же есть, и поэтому [он] не отягчит себя так, как мил<лионы> др<угих>. Об этом люди почти всегда молчат, да и смутно понимают. – У меня был противовес, и в момент решит<ельного> выбора ты бы отверг Дуг<гур>».
6. Поступки
«Когда произносишь слово “соблазн”, напрашиваются привычные ассоциации с набором недостойных поступков, совершаемых человеком, поддавшимся ему. Ничего этого в жизни Даниила не было: он не пил, не употреблял наркотиков, не предавался и не помышлял ни о каких извращениях, не касался женских объятий. Было сложнее и страшнее. У Даниила все и всегда уходило из реального плана в бесконечность. Так было и в темном периоде юности: да, есть и факты, о которых я знаю и не стану рассказывать, потому что дело не в них, немногих, а в том, что он слушал тот призыв к гибели»110 – так сдержанно о «темном периоде», о котором он очень откровенно рассказывал ей, свидетельствует его вдова.
Андреев искал полной гибели: ряд поступков, ведущих вниз, следовало завершить самоубийством. В блоковские «лиловые миры» и «серую бездну» должны свести, ступень за ступенью, всё более преступные действия. Он выстроил придуманную методологию духовной смерти. Следуя ей, воображал он, можно осуществить уничтожение собственной души. Среди этих поступков должны были быть – убийство животного, женитьба на нелюбимой и даже, если верить одной из современниц, приводящей признание поэта о такой попытке, убийство человека. «Он не сумел это сделать, но при этом поранил себе ножом руку (об этом у него были стихи)», – сообщает мемуаристка, добавляя: «Правда, предлогом для такого намерения было оскорбление девушки (вовсе ему не близкой)»111.
Эти поступки он называл тогда «служением Злу». Что ж, самоубийство тоже демонический вызов, и последний, какой может бросить человек Богу: «Возвратить Творцу билет». Этим вызовом, а не сладострастием тайной блоковской гибели, бредил Маяковский, маниакально, по крайней мере в стихах, примеряясь к самоубийству.
Но Даниил Андреев во власти морока и темного искуса с самого начала чувствовал, что Кто-то хранит его и на гибельном краю. В поэме «Немереча», обращаясь к Судьбе, он откровенен:
Как много раз Охране покориться
Я не хотел, но ты права везде:
Дитя не тонет в ледяной воде,
И ночью рвется шнур самоубийцы.
Ледяная вода – вода проруби на Черной речке, куда он влетел, катаясь на санках, в радужном детстве. Был ли рвущийся шнур петли? Вернее всего, что был, хотя нигде и никому об этом не рассказывал: в стихах он, как и всегда, ни о чем не говорил всуе. Не мог он не пережить те «роковые дни», о которых сказано Тютчевым: «И кто в избытке ощущений, / Когда кипит и стынет кровь, / Не ведал ваших искушений – / Самоубийство и Любовь». О подобном своем состоянии он написал почти теми же словами: «…росла и пенилась в крови / Тоска, ничем не утоляемая, / О смерти, страсти, – о любви».
Но самым страшным соблазном стал кощунственный замысел духовного самоубийства, последнего вызова: «Все святыни отдам за мгновенье – / Бросить вызов законам Отца…»
Стихотворение, написанное, когда он уже изживал пору Дуггура, в марте 1930-го, говорит о страшном проступке на задуманном пути. После его совершения в душу должна хлынуть мистическая ночь и погубить ее: «Мерно вонзит нож / В сердце свое душа».
Об одном деянии, ведущем вниз, к саморазрушению, рассказано в «Розе Мира»:
«В моей жизни был один случай, о котором я должен здесь рассказать. Это тяжело, но я бы не хотел, чтобы на основании этой главы о животных у кого-нибудь возникло такое представление об авторе, какого он не заслуживает. – Дело в том, что однажды, несколько десятков лет назад, я совершил сознательно, даже нарочно, безобразный, мерзкий поступок в отношении одного животного, к тому же принадлежавшего к категории “друзей человека”. Случилось это потому, что тогда я проходил через некоторый этап или, лучше сказать, зигзаг внутреннего пути, в высшей степени темный. Я решил практиковать, как я тогда выражался, “служение Злу” – идея, незрелая до глупости, но благодаря романтическому флёру, в который я ее облек, завладевшая моим воображением и повлекшая за собой цепь поступков, один возмутительнее другого. Мне захотелось узнать наконец, есть ли на свете какое-либо действие, настолько низкое, мелкое и бесчеловечное, что я его не осмелился бы совершить именно вследствие мелкого характера этой жестокости. У меня нет смягчающих обстоятельств даже в том, что я был несмышленым мальчишкой или попал в дурную компанию: о таких компаниях в моем окружении не было и помину, а сам я был великовозрастным багагаем, даже студентом. Поступок был совершен, как и над каким именно животным – в данную минуту несущественно. Но переживание оказалось таким глубоким, что перевернуло мое отношение к животным с необычайной силой и уже навсегда. Да и вообще оно послужило ко внутреннему перелому».
Внутренний перелом, о котором сдержанно сообщается, мог быть похож на пережитый в молодости старцем Зосимой в «Братьях Карамазовых» Достоевского – любовная неудача, дурной поступок, затем раскаяние и прозрение. Но и позднее Дуггур, судя по стихам, пытался настичь его.
Дуггуром веяло в годы его юности и над домом Добровых, превращенным в стесненную коммуналку. Неожиданный роман обожаемого всеми главы дома. Омраченная кокаином судьба Арсения Митрофанова, двоюродного брата. Присутствие двойственной, порочно обаятельной Эсфири – «падшего Серафима». Нервное болезненное состояние Шуры, живущей образами «Цветов зла». С 1917 года началось блуждание по богемному Дуггуру его брата Саши, любимца женщин: кокаин, анаша, алкоголь, беспутство. Осенью 1925-го он попал в больницу. Бессарабова записала в дневнике: «Беда-горе о Саше переполнило дом, как чашу, до краев. <…> Мать его, как распятая на кресте»112.
7. Высшие литературные курсы
Темный зигзаг внутреннего пути пришелся на студенчество. После школы Даниил Андреев собирался поступить в университет, но даже к экзаменам «сына контрреволюционного писателя» не допустили. Тогда он стал учиться в Институте Слова, где уже занималась Ариадна Скрябина. Туда принимали всех, занятия проходили по вечерам. В Институте Слова было четыре факультета: декламационный, художественного рассказывания, ораторский и литературно-творческий. На декламационный поступила его одноклассница Елизавета Сон. Помещался институт на Большой Никитской, недалеко от Никитских ворот.
Институт Слова был образован из института декламации осенью 1920-го. В его организации принимал участие Брюсов, преподававший в нем поэтику. Не всем его уроки казались «занимательными», «уж очень все было точно и формально, – вспоминал художник Сергей Лучишкин. – Но знал он свой предмет блестяще. К тому же он привлекал к занятиям известных поэтов-символистов, поэтому мы имели возможность общаться с Андреем Белым, Вячеславом Ивановым, Константином Бальмонтом»113. С 1924 года в нем профессорствовал Юрий Верховский, читая курс по истории итальянской литературы, а после его закрытия весной 1925-го, на Литературных курсах «при Союзе поэтов»114. Андреев в автобиографии сообщает, что поступил в Литературный институт «в следующем году» после окончания школы. Но, видимо, это потому, что институт преобразовывался, менял названия. В дневнике Бессарабовой 19 октября 1923 года отмечено, что «Даниил учится в Институте Слова»115.
Брюсовский Литературно-художественный институт, который сам поэт называл «консерваторией слова», после его смерти просуществовал недолго, об учебе в нем Андреева ничего неизвестно. Но осенью следующего года «развились взамен покойного института из Студии Союза Поэтов»116 Высшие государственные литературные курсы – ВГЛК. История их возникновения непроста. Первоначально, с 1925 года, существовали Литературные курсы Главного управл