ения профтехобразования на базе Литературной студии Всероссийского союза поэтов, руководимые тем же Брюсовым. С 1926 года это – Государственные литературные курсы Моспрофобра. В следующем году курсам присвоили наименование «Высших», присоединив к ним и Курсы живого слова, как, видимо, тогда уже именовался Институт Слова. Готовили ВГЛК, согласно уставу, «творческих, редакционно-издательских и клубных работников»117.
Часть студентов брюсовского института также продолжила учебу на Литературных курсах. Они были вечерними и платными, принимали всех желающих. Заведующий учебной частью Николай Николаевич Захаров-Мэнский – поэт и актер, тридцатилетний, с подпрыгивающей походкой и прядью на лбу, называвший студенток «деточками», – шутил, когда приходили абитуриентки из «бывших»: «У нас уже есть две княжны Гагарины!» Курсы собрали не только молодежь, но и разнообразных чудаков, тянувшихся к литературе, вроде шестидесятилетнего крестьянского поэта-самоучки Степана Аниканова.
Вот как вспоминала о курсах их слушательница Наталья Баранская (тогда – Радченко):
«На курсах собралась довольно пестрая публика: девчонки, только окончившие школу… пожилые учительницы, желающие “обновить знания”; молодые люди разных профессий, пробующие свое “перо”; экстравагантные подруги нэпманов, меняющие еженедельно цвет волос и ежедневно туалеты; девицы, стремящиеся облагородить свою речь; красотки в поисках интересных знакомств. Немногие одаренные талантом и многие просто любящие литературу. Среди них – отвергнутые государственными учебными заведениями за “плохое происхождение”. В их числе были потомки причастных к литературе семейств. На нашем курсе учился Андрей Бэер – праправнук Авдотьи Петровны Елагиной (в первом браке Киреевской) – это имена близких знакомых Пушкина; Игорь Дельвиг (может, и не прямой потомок Дельвига-поэта), внучка знаменитого издателя Лена Сытина. Поступали на курсы и “чуждые элементы” не столь громких фамилий, дети священников, церковных и государственных деятелей прошлых, “царских” времен, так называемых лишенцев (людей, лишенных гражданских прав)»118.
Почти все на курсах оказались стихотворцами. Поэтами стали немногие. Сомнительным заведением казались эти курсы. Канцелярия их какое-то время ютилась в доме Герцена на Тверском, вместе с таким же временным и пестрым Союзом поэтов. ВГЛК даже не имели собственного помещения – занятия шли то в школах, на одной из Тверских-Ямских, на Садовой-Кудринской (дом 3), то в других местах.
«По преподавательскому составу, по программе учебной – эти курсы, – вспоминала Мария Петровых, – были совершенно блестящим учебным заведением»119. Профессура на ВГЛК действительно собралась замечательная, многие перешли сюда из Брюсовского института. Здесь преподавали: теорию драмы – Владимир Михайлович Волькенштейн, римскую и итальянскую литературу – Аполлон Аполлонович Грушка, французскую литературу – Борис Александрович Грифцов (в Институте Слова он читал курс всеобщей литературы), литературу Востока – Алексей Карпович Дживелегов, теорию прозы – Константин Григорьевич Локс, русскую литературу читал Иван Алексеевич Новиков, немецкую, а потом и курс перевода – Григорий Алексеевич Рачинский (некогда позволявший себе говорить студентам: «Свобода! Покажут еще вам вашу свободу!» – и цитировал Гёте: «Никто в такой мере не раб, как тот, кто мнит себя свободным, им не будучи»), историю искусств – Алексей Алексеевич Сидоров, стихосложение – впалостью щек и торчащей бородкой напоминавший Дон Кихота, «мистически настроенный» Иван Сергеевич Рукавишников, старославянский язык – Сергей Иванович Соболевский, древнегреческую литературу – Сергей Михайлович Соловьев, эстетику – Густав Густавович Шпет. Семинар «Поэты пушкинской поры» вел Иван Никанорович Розанов (также преподававший в Институте Слова), приглашавший студентов к себе домой, удивляя исчерпывающим собранием русской поэзии. Домой приглашал студентов и Рачинский, живший неподалеку. Старик, типично профессорской внешности – седой, бородатый, в очках, слышавший речь Достоевского о Пушкине, приятельствовал с Андреем Белым и пламенно говорил о Блоке. А тот же Захаров-Мэнский начинал свой курс с того, что наизусть, высоким по-женски голосом звонко декламировал «Слово о полку Игореве». Курс современной литературы читал (скучно и серо) Николай Николаевич Фатов. Но к Даниилу Андрееву он, написавший книгу не только о Демьяне Бедном, но и о его отце – «Молодые годы Леонида Андреева», мог питать особенный интерес. Но тот вряд ли явил расположение биографу отца, писавшему о нем: «Последние годы он добровольно провел “по ту сторону” советской черты, глубоко возмущая всех честных граждан Р. С. Ф. С. Р. своими клеветническими выпадами против рабоче-крестьянской власти…»120
Студенты и восхищались профессорами, и вышучивали их в курсовых «куплетах».
Рукавишникова:
Знак масонский – на груди,
С бородой козлиной,
Рукавишников гряди
В альмавиве длинной!
Розанова:
Слова неспешны,
Слова безгрешны
Под розановским языком.
У Каролины
Справлял крестины
И лично с Вяземским знаком121.
Перед скандальным закрытием курсов в газете «Безбожник» появилась заметка «На черную доску. Кто калечит нашу молодежь» с подписью «Свой» о преподавателях, названных «букетом вонючего черносотенства»:
«Вот: бывший академик, член Союза русского народа, ближайший друг Распутина, почетный член всех русских и многих заграничных духовных академий А. И. Соболевский, его брат – С. И. Соболевский, не выходящий из церкви И. П. Лысков, на своих уроках грамматики не умеющий подобрать никаких других примеров, кроме примеров из священного писания, собравший всех их Н. Н. Захаров, в религиозном экстазе посещавший лекции тихоновской контрреволюционной духовной академии, занимавшейся в одной из церквей, ксендз Красно-Пресненского костела С. М. Соловьев и, наконец, бывший член святейшего синода при Керенском, известный мракобес Г. А. Рачинский.
Не правда ли, блестящий состав профессуры для центрального вуза, подготовляющего деятелей нашей будущей литературы?»122
Занятия на курсах шли вечером, а днем студенты занимались в Румянцевской библиотеке, терпеливо сидя в читальном зале у ламп с зелеными абажурами. Сиживал там и Даниил Андреев. В тюрьме он написал гимн библиотеке «в молчаливом дворце».
На ВГЛК училась его одноклассница – Муся Летник, как и он, глубоко верующая и тоже писавшая стихи, маленькая, тоненькая, с легкой косинкой задумчивых глаз и почти детским голоском. Плохо ее знавшим она казалась жеманной и кокетливой. Они дружили. Муся его познакомила с подругами – Натальей Радченко, Ириной Всехсвятской и Ниной Лурье. Наталья Радченко оставила набросок, рисующий Андреева тех лет: «Он бывал, как и мы, Мусины подруги, неизменным гостем на дне ее рождения. Даня – Мусин одноклассник, друг школьных лет, – думаю, был духовно близким ей человеком. В те юношеские годы он производил на меня впечатление цветка с надломленным стеблем, вернее всего ириса, не яркого, но изысканного, привядшего и все же живого. А может, это сравнение с цветком и надломленным стеблем подсказано словами самого Дани, произнесенными в каком-то споре с Ириной: “У вас типично короткий стебель сознания”. Мы подсмеивались над этими словами, повторяя их с Даниной томной интонацией, которую называли “декадентской”»123.
На курсах он познакомился с приехавшим из Керчи Вадимом Сафоновым, крепко стоявшим на грешной советской земле, несмотря на увлеченное стихописание. Оно их и сдружило. В те годы Сафонов не только сотрудничал в «Труде», а даже напечатал несколько стихотворений, начав с отклика на смерть Ленина. Как и Даниил, был принят во Всесопо – Всероссийский союз поэтов. Его возглавлял профессор ВГЛК и почти земляк Сафонова – Георгий Шенгели124. Союз, объединявший стихотворцев разного толка и калибра, просуществовал до 1929 года, но вряд ли чем-то мог помочь молодым поэтам. Поэзия, любовь к Лермонтову, юность, когда и самые разные люди легко сходятся, – их подружили. Сафонов заходил в гостеприимный дом Добровых, а поселившись в Сергиевом Посаде, иногда оставался ночевать.
8. Семья
Весной 1926 года Даниил неожиданно получил письмо от брата, от которого долго не было известий.
После смерти отца, окончив гельсингфорсскую гимназию, живущий стихами и романтическими порывами Вадим Андреев в октябре 1920-го через Францию отправился в Добровольческую армию, потом из Батуми попал в Константинополь, где недолго поучился в русском лицее, оттуда в Софию и затем, в апреле 1922-го, в Берлин, город, где родился брат, где умерла их мать. Поначалу он и жил на той самой зеленеющей окраине, в Грюневальде, у поселившейся там мачехи. Не это ли сказалось на том, что Берлин Вадим, как и его отец, невзлюбил. Берлинские годы он позднее назвал «возвращением к жизни», замечая, что «пустить корни на чужой земле так же трудно, как сосне вырасти в солончаковой степи»125.
В Берлинском университете он изучал историю живописи, живя на стипендию Уиттимора для русских студентов. В Берлине в начале 1924-го вышла его первая книга стихов «Свинцовый час». Было в ней стихотворение с вызывающим названием – «Ленин»: «Весь мир, как лист бумаги, наискось / Это имя тяжелое – Ленин – прожгло». Летом того же года, не дождавшись обещанного советского паспорта, он перебрался в Париж, поступил в Сорбонну и занялся русской филологией. Но и в Париже, где дышалось легче, но жилось так же трудно, время от времени Вадим Андреев, плохо представлявший, что на самом деле творится в России, рвется на родину. В 1926 году он женился на Ольге Викторовне Черновой. Черновой она была по отчиму – знаменитому эсеру, настоящий ее отец – художник Митрофан Федоров. Семейство Черновых жило в кругу русского литературного Парижа. Одно время у них нашла приют Цветаева, дружили они с Ремизовыми. Ее сестры вышли замуж за друзей Андреева, Наталья – за поэта Даниила Резникова, Ариадна – за прозаика Владимира Сосинского.