Слухи о Вадиме, об Анне Ильиничне, ее детях до Добровых доходили с трудом. Даниила неожиданное письмо брата, с которым он не виделся почти десять лет, очень обрадовало. Он торопливо отвечал:
«До чего хочется видеть тебя, говорить с тобой! Я уже привык к одиночеству, и оно давит все реже, но брата я хочу иметь до + ∞.
Я пережил недавно одну очень неприятную историю, когда был поставлен в глупейшее положение одним подлым человеком, которому я доверился вполне. Но это было мне наказание, ибо такую же подлость совершил и я сам перед тем с третьим человеком, учась лгать. Вышло восхитительно, роль свою сыграл я удачно, и даже очень, потому что результат превзошел все ожидания. Но это подло с моей стороны, и я был наказан за дело. Все это путаная и скверная история, которую я расскажу тебе, когда увижу тебя.
А сейчас я очень много занимаюсь; ибо идут зачеты (проклятые!). А перед тем очень много работал над своим романом».
Речь идет о романе «Грешники». Он его начал писать еще перед поступлением в институт, и этот замысел, как и многие его замыслы, прошел через всю жизнь, меняясь, трансформируясь. Позже, когда он писал «Странников ночи», Коваленский заметил: «Это те же “Грешники”». Даниил делился с братом в том же письме: «Знаешь, я прихожу к убеждению, что я за всю свою жизнь напишу всего 2 или 3 романа (и вовсе не длинных, – тот, который я пишу 2 ½ года, будет иметь всего 150 или около страниц, написал сейчас треть). А сижу я целые недели над тетрадями. У меня 16 толстых тетрадей черновиков. И думаю, что буду еще и еще переделывать – сотни раз – авось к старости что-нибудь и выйдет».
Его ночные бдения над романом время от времени перемежали стихи. Об этом он тоже бегло сообщает: «Писал тут стихи, и за них попал в Союз Поэтов. Сейчас уже больше месяца стихов не пишу – слишком занят прозой и учением.
Печататься не думаю еще лет 5–6».
Не спешили печататься и другие его однокашники, серьезно относившиеся к литературе, – Арсений Тарковский, Юрий Домбровский. Мария Петровых свидетельствовала: «Я не носила стихи по редакциям. Было без слов понятно, что они “не в том ключе”. Да и в голову не приходило ни мне, ни моим друзьям печатать свои стихи»126.
Писал Даниил брату и о семье: «А у нас в доме все то же – интересно, мирно и хорошо. Хорошие и интересные люди меня окружают. Все это очень приятно. Но бесконечно, тем не менее, хочется перемены, – и перемены самой простой – уйти и жить одному – совершенно одному, чтоб был сам себе господин. <…> Как твои делишки с переездом сюда?»
Повзрослевшему Даниилу жилось непросто. В переполненной квартире, в сердцах называемой «ночлежкой», трудно уединиться, чтобы писать. Некоторое время он жил в одной комнате с Сашей. С зимы 1922 года, когда Шура вышла замуж и в доме появился Александр Викторович Коваленский, а через полгода женился и Саша, он спал в столовой. Там привык – и привычка осталась навсегда – затыкать на ночь уши, иначе выспаться ему не давали. Тем более что рядом, за занавеской, раз в неделю проходил прием больных, начинавшийся рано, и в этот день Даниил, писавший по ночам, недосыпал.
«Их дом и после жестокого уплотнения так и остался Ноевым Ковчегом, где такие, как я, спасаются от потопа, бездомья и неустроения»127, – записывала Ольга Бессарабова в октябре 1925 года. Она в это время ночевала в спальне старших Добровых за занавеской, рядом, в прихожей-приемной, спал золотобородый живописец Константинов. Некогда обширный докторский кабинет разделили на шесть комнатушек, в одной большая еврейская семья – Межибовские, в другой Екатерина Михайловна с собакой Динкой, в следующей ее племянник Владимир Митрофанов, поджарый, высокий и остроносый, часто шутивший молодой человек под тридцать, здесь же ее сын Арсений, рядом – Даниил, дальше Фимочка. Напротив спальни – комната Коваленских. Видимо, чуть позже в комнату, где раньше помещалась Екатерина Михайловна, вселились братья Ламакины – старший Николай, ровесник Саши Доброва, и младший Василий. Оба – геологи, учившиеся в университете.
Но и в тесноте коммуналки умели радоваться и смеяться. Когда Даниил спал в столовой, случилась история, названная «Адам и Ева». К Межибовским как-то приехала сестра матери семейства, Евгении Петровны, Ева. А в квартире жили три кошки, одну из которых на ночь обычно запирали в кухонном подвале. Ночью, сквозь сон, Даниил услышал, что кошка лезет в буфет. Спавший нагишом, он поймал кошку, пошел с нею вниз. Услышав шум, Ева встала, зажгла свет, и обнаженный Даниил от смущения и неожиданности запустил в нее кошкой и юркнул назад.
Неутомимый выдумщик, он любил розыгрыши. Вот один из них. Шура Доброва каждый вечер долгое время проводила в ванной. Однажды Даниил, когда она принимала ванну, «ступая на цыпочках, снес из столовой и гостиной все стулья, кресла и даже маленький столик в коридор и бесшумно нагромоздил их друг на друга, так, что на протяжении двух саженей – от двери кухни до двери спальни – образовалось заграждение высотою в человеческий рост». Свет в коридоре зажигался в передней. Шура, не понимая, в чем дело, с трудом выбиралась из ванной, стулья мешали, с грохотом падали, а Даниил сдавленно хихикал. Утром его ругали, но для проформы, даже с тайным одобрением. Через годы эту и другие свои выходки он приписал трубчевскому теоретику инфантилизма Ящеркину, герою новеллы из книги «Новейший Плутарх».
Старшие Добровы вполне понимали Даниила, в семье самого младшего, и прощалось ему многое, но и он, избалованный тетушками, в те нелегкие годы обязан был помогать семье, каждый месяц приносить какие-то деньги на хозяйство.
По всей вероятности, летом 1927 года Даниил побывал в Судаке. Во-первых, там поселилась очень больная, с парализованными ногами Евгения Альбертовна. Жить ей на старости лет стало не на что. Поэтому бывшие ученики ежемесячно собирали для нее деньги. (Эта помощь, свидетельствовала вдова Андреева, продолжалась до ее смерти; и большую роль в ней играл Даниил.) Во-вторых, счастливый случай: для новых обследований Судакской крепости, начатых в 1925 году, из Москвы отправился профессор Александр Александрович Фомин. А он дружил с профессором Строгановым, мужем Надежды Александровны, их учительницы. Она и пригласила поехать с ними милую ее сердцу Зою Киселеву и Даниила. Это была возможность в то скудное время откормиться и отдохнуть.
Там, в Судаке, участвуя в раскопках византийской базилики (земляные работы – условие поездки), Даниил познакомился с первокурсником ВХУТЕМАСа Глебом Смирновым, и они подружились. Исследования Фомина по заданию Исторического музея и Археологического отдела Главнауки имели серьезное значение, о них тот делал доклад на археологической конференции в Херсонесе. Археология интересовала и Андреева: герой «Странников ночи», одна из проекций автора, Саша Горбов – археолог. Внушительные остатки генуэзской цитадели, стена из серого известняка с боевыми квадратными башнями, опоясывавшая гору Крепостную, откуда открывалась окруженная горами долина, искрящаяся на солнце бухта на юго-западе, – будили воображение. И сам уютный Судак с горами и морем, с саманными домиками и шелестящими тополями, и молодая компания действовали ободряюще. Но даже здесь мучительные переживания всплывали. Может быть, о них он писал, вспоминая берег с крепостными стенами:
За разрушенными амбразурами,
В вечереющей мгле – никого.
Брожу я, заброшенный бурями,
Потомок себя самого.
9. Коваленский
Для его писательства и мировоззрения многое значило общение с Коваленским, мужем Шурочки. Младше ее на пять лет, он был еще студентом. В детстве, по словам поэта Сергея Соловьева, его двоюродного брата, Александр казался блестящим принцем. Но судьба принцу не благоволила.
Род Коваленских, выходцев из Польши, стал русским в XVII веке. Известен в роду Михаил Иванович Коваленский, друг и биограф Григория Сковороды, ездивший к Вольтеру, не чуждый христианским мистикам екатерининских времен, то есть масонам. По отцу Коваленский в сродстве не только с Соловьевыми, но и с Бекетовыми, через которых приходился троюродным братом Александру Блоку.
В 1915 году Коваленский поступил на медицинский факультет Московского университета и, увлекшись физикой и аэродинамикой, одновременно стал заниматься у Жуковского, дедушки русской авиации. Казалось бы, наследственность: родитель – математик, приват-доцент при кафедре механики университета. Хотя настоящим отцом, как глухо говорит семейное предание, являлся старший брат приват-доцента – Николай. А он казался противоположностью младшему. Как характеризовал его племянник, «с молодых лет посвятил себя живописи, увлекался охотой, был очень активен, остроумен и несколько надменен и высокомерен»128. Мать Александра Викторовича, Вера Владимировна, урожденная Коньшина, женщина с решительным, мужским характером – уродилась в отца, отставного гусара. Достаточно образованная, она говорила по-немецки и по-французски. Этими же языками с малолетства овладел и сын, позднее освоивший еще и польский.
Коваленские входили в тот московский круг, который позднее назвали символистским. В нем нельзя было миновать ни поэзии, ни философии, ни мистики. В доме своими людьми были Эллис, кому показывал первые стихотворные опыты Александр Коваленский, и Андрей Белый, кому он читал стихи в 1924-м. Это его литературные наставники.
В переломном 1918 году Коваленский тяжело заболел – туберкулез позвоночника – и больше года пролежал в постели, потом лет семь носил гипсовый корсет. Кроме того, он страдал недугом избранных – эпилепсией. Болезнь сказалась на характере: сосредоточенность на себе, сдержанность манер, подчеркивавшая высокомерность. Женившись, он снова стал слушать лекции на физико-математическом факультете, но из-за болезни перешел в Психоневрологический институт, который и окончил.
Его брак с Шурой был браком по любви, оказавшимся идеальным. Бессарабова, увидев Коваленского, записала: «Муж Шурочки очень молодой, очень хрупкий и изящный. Первое, что мне пришло в голову о нем: Розенкрейцер и еще: Шелли»