129. Описала она и свадьбу, венчание в Левшинском храме (12 февраля), где присутствовали самые близкие: «Дома на пороге разостлали меховую пушистую шубу. Встретили Шурочку и ее мужа золотой иконой и хлебом-солью. На головы их бросали золотой дождь хмеля и ржаных зерен. Это не обряд, а обычай, но здесь даже вид хмеля и ржи был как бы священным от строгих светлых лиц Шуры и Александра Викторовича»130. Писал в эту пору Коваленский, по ее словам, «что-то о лимурийцах, о Люцифере, о Лилит, о грехопадении» и рассказывал «о розе Ада, о Люцифере, о борьбе его и с ним, о предстательстве за него перед Богом, о космическом значении явления в мир Христа»131.
Влияние на Даниила зятя, поначалу подавляющее, объяснялось, конечно, не только его старшинством и образованностью. Поэт и мистик, уже прошедший некий литературный путь, захватывал и увлекал интеллектом, таинственностью внутреннего опыта, уверенной властностью. Даниил долго восхищался им, часто говорил: «Он талантливее меня» – и уважительно замечал, что Коваленский, в противоположность ему, «способен творить, не надеясь ни на каких читателей»132. Речь шла о писаниях «для себя», хотя тот не гнушался писаниями для заработка и успеха. Позже он трезвее оценивал его черты: властную самоуверенность, эстетский вкус, рафинированность.
Бессарабова приводит рассказ Александра Викторовича «о возникновении мира по учению оккультистов»: «Знаешь ли ты, как в ясные дни за чертой привычного видимого горизонта вдруг возникают новые полосы леса, поля, даль? Так и здесь новая, а может быть, уже и знакомая, но как бы забытая и вспоминаемая даль…»133 Вокруг Коваленского были и люди, принадлежащие к неким мистическим кругам. Муж его сестры, Евгений Константинович Бренев, в 1930 году был арестован по делу «Ордена света» (анархисты-мистики) и сослан, в 1938-м расстрелян.
О своем мистическом опыте Коваленский говорил туманно, ничего не обозначая и тем, замечал Андреев, безусловно ему веривший, создавая «почву для всяких путаниц, недоразумений, подмен и qui pro quo134»135. Одного из героев «Странников ночи», Адриана Горбова, он сделал похожим на него. Голубоглазый блондин с породистым лицом, иронической улыбкой на тонких губах, для малознакомых – неприступный, высокомерно механический – таким запомнили знавшие его.
Характеристику Коваленского оставил Ивашев-Мусатов:
«…всякий, сталкивающийся с Александром Викторовичем, ощущал в нем присутствие могучего интеллекта, властно и неумолимо подчинявшего себе всякого. Трудно указать, в чем именно сказывался интеллектуализм Коваленского, но он ощущался постоянно…
Помимо этого, Коваленский был очень большим и интересным поэтом. Я знаю некоторые его поэтические произведения. Они обладали великолепными, своеобразными замыслами и замечательной художественной формой. Александр Викторович далеко не всем читал свои поэмы. <…> Александр Викторович был очень музыкален. Он даже поступил в консерваторию и не стал пианистом только потому, что с ним произошел случай, сделавший малоподвижной его правую руку»136.
Бессарабова рассказывает в дневнике о впечатлении от его импровизации на фисгармонии: «Сначала было мрачно, тяжело <…> Потом – борьба адовых и светлых сил. Потом было то, что бывает в конце богослужения в церкви, когда круг богослужения замыкается и тает в куполе храма. А потом – светлый, плавный лёт, полет вверх, в музыку сфер…»137
Коваленский естественно-научные знания и умения совмещал с гуманитарными, от теории музыки до теории стихосложения. Началом литературной работы он считал 1925 год. Речь шла действительно о работе. С 1926 по 1930 год он опубликовал десятка три детских книжечек, главным образом стихотворных: «Лось и мальчик», «Сахарный тростник», «На моторной лодке», «О козе-егозе, свинке-щетинке и о домашней скотинке»… Они пользовались спросом, переиздавались, включались в хрестоматии. В эти годы и Малахиева-Мирович кормилась той же детской литературой, сотрудничала с теми же издательствами. Но главным для Александра Викторовича представлялось писавшееся «в стол»: в 1927-м – драма-мистерия «Неопалимая Купина», в 1928-м – поэма «Гунны». Читал он их только самым близким. Но неизбежная с самого начала раздвоенность – одно сочинять для советских издательств, а другое, настоящее – втайне, для немногих, не могло не ломать и не уродовать его писательства.
В семье Коваленский получил прозвище Биша, так его называла жена. Любовь их была нежной и возвышенной. Эту трогательность сразу замечали все окружающие. Шура, выйдя за Александра Викторовича, посвятила себя служению мужу, считала его гением, новым Гёте. Театр она оставила навсегда. Тем более что муж осуждал театр, считал: цель человека – собирание многих сторон личности, разных жизней, заключающихся в нем, в одну, а актерство – распыление себя, растрачивание не собранных в одно ипостасей души.
На посторонних, не без оснований, он производил впечатление человека сухого. Но не для получившего от зятя прозвище Брюшон Даниила. Для него их отношения стали многое значащей дружбой. Они читали друг другу написанное. О их совместном чтении (9 марта 1924 года) упоминает Бессарабова: «Даня прочел поэму о России, Алекс<андр> Викт<орович> – первую главу поэмы»138. В уцелевшем отрывке одной из юношеских поэм сказано о близких отношениях тех лет с сестрой и ее мужем, называемых любимейшими друзьями, о таких чтениях:
Созвездий стройные станицы
Поэтом-магом зажжены,
Уже сверкают сквозь страницы
«Неопалимой Купины».
И разверзает странный гений
Мир за мирами, сон за сном,
Огни немыслимых видений,
Осколки солнц в краю земном…
– Будь осторожен вдвое! Страшный
Соблазн тобою завладел. —
Так говорит сестра…
10. Московские химеры
«Кто-то из Парижа привез Добровым две статуэтки, изображавшие химер собора Нотр-Дам. Когда это было, точно не помню, во всяком случае, во времена юности Даниила. Тогда было модно их привозить… Статуэтки химер оказались в комнате Саши Доброва, двоюродного брата Даниила. И вот спустя некоторое время с ним стали твориться страшные вещи. Он был чудным человеком, но вдруг сделался наркоманом, а потом тяжело заболел. Его мама, Елизавета Михайловна, сказала, что во всем виноваты эти чудища, все сделали эти чудища. Одну статуэтку она успела выбросить. Тогда на нее все закричали, в том числе и Даниил, что это произведения искусства, как можно быть такой суеверной, что за нелепость, что за предрассудки.
Уцелевшую химеру Даниил поставил в своей комнате. Тут и с ним стали твориться непонятные вещи. Наступил тот его темный период, который он описал в стихах, вошедших в “Материалы к поэме ‘Дуггур’ ”… Наконец, – рассказывала Алла Александровна Андреева со слов самого поэта, – он понял, что действительно в изображении химеры живет какая-то черная сила. Сказал об этом Гале Русаковой. Галя над ним посмеялась, так же, как он когда-то смеялся над Елизаветой Михайловной, и статуэтку у Даниила, хотевшего уничтожить ее, взяла себе. Вскоре она вышла замуж, они долго не виделись. Потом Даниил узнает, что ее муж тяжело заболел, у него туберкулез. Придя к ним, он увидел, что на шкафу рядом с диваном, где лежал больной, глядя вниз, прямо на него, стоит химера. Придумав какой-то повод, он взял ее и разбил. Но вскоре муж Гали Русаковой умер»139.
В стихотворении (25 августа 1930 года) Малахиевой-Мирович описана «комната Даниила». Это свидетельство, что «химеры» над ним реяли долго: «Со шкафа дряхлая, костлявая химера / Бессильно сеет заклинанья зла». Но над химерой, выше – «Дант и мост св<ятого> Марка, / И Беатриче с розою в руках».
Химеры, готические видения дьявольской свиты, чьи темные статуэтки долго стояли на книжных шкафах, навсегда остались для Андреева символом темных миров, инфернальной нечистью, подстерегающей нас неподалеку. И странным образом химеры в его представлении стали гнездиться в московском пейзаже, над ее темными заулками, над сумеречными окраинами. Присутствие нечистой силы в тогдашней Москве почувствовал не только он.
7 мая 1926 года во флигеле дома номер 9 в Чистом (Обуховом) переулке провело обыск ОГПУ. Обыскивали комнату жившего здесь Булгакова, уходя, забрали машинопись «Собачьего сердца» и дневник. Андреев часто бывал в этом переулке, в доме номер 3, где жили Муравьевы. В Чистом переулке в похожем доме он поселит героев «Странников ночи». А скоро Булгаков поселится на углу Малого Левшинского, в одной из квартир дома напротив добровского, номер 4, где на воротах сохранилась старинная надпись «Свободенъ отъ постоя». Но вряд ли о булгаковском соседстве мог знать Андреев, тогда упорно писавший «Грешников» и ведший свой дневник, тоже не миновавший Лубянки.
В эти майские дни он сдавал зачеты. Иногда ему и впрямь казалось, что и у них в доме, и вокруг «интересно, мирно и хорошо». Ему было 20 лет, и то, что творилось в нем самом, казалось, не связывалось с тем, что происходило вокруг. Но нет, демоническое, бесовское порождало клубящийся полумрак, в котором так легко сбиться с пути.
«Когда-то, в ранней юности, я любил город…» – писал он брату в 1936 году140. Нет, Москву он не разлюбил, но блуждания по освещенным, окликающим луну фонарями улицам открыли ему демонический город. Москва – вечерняя и ночная 1920-х не декорация происходящего с ним, а соучастница. Озаряет ее лунная демоница. Это уже не Москва, а преддверие ее изнанки, где властвует демоническая госпожа города, проявление кароссы Дингры, матери Мрака, в коей таится могущественная мистика пола. Она присутствует в пустынных скверах и притаившихся кварталах, там, где происходит «тайный шабаш страстной ночи», у вокзалов, где «взвыли хищные химеры». Такой ему видится полуночная столица, пронизанная излучениями Дуггура.
Это не только фантазии и сны болезненно переживающего половое созревание юноши, а обостренное восприятие того, что действительно реяло в нездоровом воздухе. Это чувствовал не только Андреев. В есенинской «Москве кабацкой», да и в «Черном человеке», тот же воздух, ночной гибельный разгул. «Революция лишила нас накопленной веками морали», – констатировал Евгений Петров, соавтор Ильфа. «Вместо морали – ирония. Она помогала преодолеть эту послереволюционную пустоту, когда неизвестно было, что хорошо и что плохо». В эти «темные» годы стихия Дуггура выплеснулась на улицы. Мораль религиозную с наглой властностью теснила мораль безбожная. В начале 1920-х проповедовалась свободная любовь. «В Москве появились совершенно голые люди