другая – госпожа города.
Но он рассказывает в стихах и о спасшей заблудшего, о Пресвятой Богородице, Звезде морей, завершая повествование о своем падении молитвенным обращением:
Дай искупить срыв в бездну роковой,
Пролить до капли кубок темной жизни
Перед Тобой.
«Даниил рассказывал мне, – писала его вдова, – как удивительно произошло его освобождение от той темной руки. Это случилось буквально в одно мгновение. Он прекрасно помнил, как вошел в переднюю часть бывшего зала квартиры Добровых и с него внезапно просто как бы спáло что-то темное»146.
Того, что с ним произошло, он долго не мог осмыслить. Его всегдашняя страсть к систематизации, поэтическая логика толкала на рассудочные попытки свести концы с концами в объяснении необъяснимого. Это он пытался сделать не раз, переживая светлые озарения. Начатое им в 1933 году сочинение «Контуры предварительной доктрины», оставшееся незаконченным, было не первой попыткой. Но слишком уж бессвязными, хотя и яркими, как цветные предутренние сны, казались краткие озарения, а умозрительные схемы ничего не связывали. Все это он понял гораздо позже и объяснил: «Конструкции оказались ошибочными, разум не мог стать вровень со вторгавшимися в него идеями, и потребовалось свыше трех десятилетий, насыщенных дополняющим и углубляющим опытом, чтобы пучина приоткрывшегося в ранней юности была правильно понята и объяснена».
То же было и с «темными» видениями и переживаниями. Их смысл стал угадываться гораздо позже, когда он увидел мир Дуггура с его демоническими насельниками, с прихотливыми подробностями инфернального устройства.
Все же ему хотелось с кем-то поделиться еще не осмысленным, болезненным опытом. Он писал в Париж брату:
«Долго лежало у меня большое письмо к тебе, во много страниц, долго не мог решить – посылать его или нет. И наконец понял, что это невозможно. Понимаешь: так все выходит в нем плоско, деревянно, грубо – просто неправильное впечатление может получиться. Да и трудно вообще посылать подобное.
А многое нужно было бы рассказать тебе. В моей жизни произошло очень много тяжелого за последний год. А так как ни с кем я об этом не говорю, то все это накопилось в душе и требует какого-нибудь выхода»147. Его он искал на бумаге и много писал.
Оставался и другой, настоящий выход. Одно из завершающих и, может быть, главных стихотворений дуггуровских циклов – «Двенадцать Евангелий». Так называется церковная служба Великого четверга на Страстной неделе, в которой вспоминается Тайная вечеря. Он не раз бывал на ней и в храме Христа Спасителя, и в храме Покрова в родном переулке. В ноябре того же 1931 года, когда начато это стихотворение, Малахиева-Мирович записала в дневнике такой разговор: «Спрашиваю Даниила:
– Отчего ты так мрачен? Что-нибудь случилось?
– Да. Случилось. Но не внешнее.
– Поправимо?
– Не знаю. Я потерял отправную точку. Ту, которая связана с Евангелием»148.
Вдова поэта вспоминала, как Даниил читал ей Евангелие. «Особенно о Воскресении Христовом и явлении Господа Марии Магдалине. Он читал так, что я до сих пор слышу его голос, а то, что произошло две тысячи лет тому назад, чувствую, как если бы невидимо присутствовала в Гефсиманском саду»149. С таким же чувством написано стихотворение «Двенадцать Евангелий».
Великий четверг называют еще Чистым, потому что в этот день душа должна очиститься перед праздником Пасхи. Об очищении едва не погибшей души он и рассказал. О выходе, явленном ему в христианской вере:
Прохожу со свечкою зажженной,
Но не так, как мальчик, – не в руке —
С нежной искрой веры, сбереженной
В самом тихом, тайном тайнике.
Часть третьяСолнцеворот. 1927–1930
1. Большая отрада, что я не писатель
Весной Даниил Андреев поехал в Ленинград. Там он чаще всего останавливался в бывшей квартире отца на углу Мойки. На нее выходили длинные окна кабинета, а из спальни виделся кусок Марсова поля, и дальше, за липами Летнего сада, можно было разглядеть краснеющий Михайловский замок. Четырехкомнатная квартира стала коммуналкой, но здесь жили двоюродные братья Даниила. В этот раз в Ленинграде он познакомился с потомственным «василеостровским немцем» Георгием Давидовичем Венусом. О нем ему писал Вадим. С Венусом брат подружился в Берлине в начале 1923 года. Они входили в одну литературную группу – «4+1», тогда же выступившую, но без особенного успеха.
В Берлине Венус успел выпустить книгу стихов «Полустанок». Берлин и оказался для него «полустанком», через год после выхода книги он, единственный из группы, вернулся в Россию. В том же 1926 году издал книгу о своем опыте Гражданской войны – «Война и люди. Семнадцать месяцев с дроздовцами». О книге одобрительно отозвался Горький. Она стала пропуском в советскую литературу, куда Венус, поддержанный Алексеем Толстым, вошел легко: одна за другой стали выходить его книги рассказов, романы. Но в 1934-м, после убийства Кирова, он был сослан, в 1938-м арестован, обвинен вместе с группой ленинградских писателей в подготовке теракта против Сталина и через год с отбитыми следователями легкими умер в Сызранской тюрьме.
Венус прошел тот же путь, что и Вадим Андреев. Белая армия, Константинополь, Галлиполи, эмигрантская тоска в Берлине, где одновременно вышли их первые книги. Попытки возвратиться на родину. Тогда они оба получили разрешение, но Андреев, не дождавшись ответа из советского консульства, уехал, как ему казалось, ненадолго, в Париж. Этого другу Венус долго не хотел прощать. От Венуса Даниил узнал о брате то, о чем не мог прочесть в его письмах. Да и вообще они могли найти общий язык. Венус, как и он, страстно любил Блока, поэзию. «Он мне очень понравился», – написал Даниил Вадиму. В том же майском письме были строки: «Очень надеюсь на следующий год съездить в Париж. Большая, очень большая отрада для меня в том, что я не писатель (не смейся)».
Наивные даже для того, еще снисходительного времени, так и не сбывшиеся надежды увидеть Париж и кажущаяся странной «отрада» не быть писателем. Но, поговорив с Венусом, с энтузиазмом возвращенца, вступившим на советскую писательскую стезю, созерцая литераторские будни Коваленского, Даниил почувствовал горечь этой стези и не лукавил. Он так и не опубликовал при жизни ни одной стихотворной строки.
Но и ему приходилось думать о заработке, особенно после того, как он оставил курсы. 1926 год сулил надежды: вышли в Госиздате «Избранные рассказы» Леонида Андреева с вводным этюдом Луначарского и четыре небольшие книжки в других издательствах, в театрах ставились пьесы. Казалось, книги знаменитого писателя теперь будут издаваться регулярно, как и других русских классиков. Даниил рассчитывал на отцовские гонорары. «Сейчас мои дела несколько поправляются (денежные), и я думаю, что в ближайшее время смогу тебе высылать регулярно по 30–40 рублей в месяц. Если же выгорит дело с Госиздатом – то тогда будет совсем хорошо»150, – сообщал он брату. В Госиздате вышли в 1927-м отдельными книжечками рассказы «Кусака» и «Петька на даче», но с каждым годом чуждого пролетариату писателя издавали все реже.
В одну из прежних поездок в Ленинград он посетил выставку, открытую к пятой годовщине отцовской смерти в сентябре 1924-го в Пушкинском Доме, куда Римма Николаевна передала часть архива брата, его вещи, хлопоча об открытии музея. Потом газеты сообщали и о том, что вещи и книги писателя решила принести в дар «одному из наших музеев»151 вдова. Но после разговоров с тетей 1 октября 1927-го Даниил написал, как он считал очень резко, Анне Ильиничне: «До меня дошли сведения, что значительная часть папиных картин и пр<очих> вещей передана Вами из Ваммельсуу кому-то в Выборг, где сейчас и находится. В Ленинграде сейчас открылся музей Леонида Андреева, который находится под ведением Пушкинского Дома. Там представлены всевозможные фотографии, снимки, иллюстрации к пьесам, книги, рукописи и т. д. Там находится также несколько папиных картин, спасенных дядей Павлом. Я обращаюсь к Вам от имени Пушкинского Дома с просьбой передать в музей вещи, находящиеся в Выборге»152.
Но музей не открылся – у Академии наук не нашлось денег.
2. Второе озарение
Весной 1928 года, перед Пасхой, антирелигиозная пропаганда становилась все более оголтелой. Пасха в том году пришлась на 15 апреля. Март оказался морозный, и зима отпускала медленно, то подморозит, то завьюжит – снегу оставалось много. 14-го вечером Даниил отправился на пасхальную службу в храм Покрова в Левшине – на углу Большого и Малого Левшинских переулков. Построенный на деньги стрельцов в 1712 году, скромный, белый, прямоугольный, с синим в звездах куполом и невысокой колокольней – восьмерик на четверике, храм славился хором. По преданию, строившие храм стрельцы приискали для него юродивого своего, из стрельцов. Но благодать на юродивого не снизошла, он здесь не прижился, и с тех пор в Москве псевдопредсказателей именовали «левшинскими юродивыми». Напротив храма некогда жил автор «Юрия Милославского», здесь у него бывали Гоголь, Аксаковы, Погодин, Вельтман.
По воспоминаниям соседки, когда в храме Покрова служил патриарх Тихон, то обедал он в семье Добровых.
Патриарх Тихон почти ежедневно служил в московских храмах, особенно часто в храме Христа Спасителя, в кремлевских храмах, в храмах Арбата. В церкви Покрова Пресвятой Богородицы в Левшине святейший служил литургию трижды – 12 /25 сентября 1921 года, затем, уже после заключения (апрель – июнь 1923 года) во внутреннюю тюрьму ГПУ, 29 октября / 11 ноября 1923-го и 1 / 14 декабря 1924 года153. Конечно, на этих службах присутствовали добровские домочадцы. Тетушки Даниила, Феклуша – непременно. Кто-то из них мог быть и среди тех верующих женщин, которые поддерживали патриарха в дни его гонений и заключения в Донском монастыре. Они собирали для него средства, содержали «специального человека, готовившего кушанье для Святейшего», дежурили под окнами. Охрана им грубо угрожала. Среди них, по свидетельству современницы, были «и интеллигентные, высокообразованные и безукоризненно воспитанные дамы, и старуха прачка, и “серые” бабы…»