154. За несколько дней до последней службы патриарха в Левшине зверски убили его келейника. На отпевании, как доносил агент ОГПУ, патриарх «выглядел… плохо-болезненно… Бабы кудахтали, что он находится в самом плачевном материальном положении…»155.
Всему этому Андреев не мог не быть свидетелем. В «Розе Мира» он написал о похоронах патриарха Тихона, вылившихся, по его словам, «в такую миллионную демонстрацию, что перед ней померкли все внушенные правительством и партией массовые изъявления горя, которые годом раньше поразили москвичей в дни похорон или, вернее, мумификации первого вождя». Назван патриарх Тихон среди вошедших в Синклит Небесной России.
Свое «второе озарение» в 1928 году Андреев обозначил с трогательной точностью. Оно произошло «после пасхальной заутрени на раннюю обедню: эта служба, начинающаяся около двух часов ночи, ознаменовывается, как известно, чтением – единственный раз в году – первой главы Евангелия от Иоанна: “В начале бе Слово”. <…> Внутреннее событие, о котором я говорю, было, и по содержанию своему, и по тону, совсем иным, чем первое: гораздо более широкое, связанное как бы с панорамой всего человечества и с переживанием Всемирной истории как единого мистического потока, оно, сквозь торжественные движения и звуки совершавшейся передо мной службы, дало мне ощутить тот вышний край, тот небесный мир, в котором вся наша планета предстает великим Храмом и где непрерывно совершается в невообразимом великолепии вечное богослужение просветленного человечества».
В рассказах поэта о своих озарениях есть нечто, отсылающее к трем видениям Владимира Соловьева. Их Андреев подробно описал в «Розе Мира». Сам философ поведал о них кратко и не без отстраненной иронии («…факты рассказал, виденье скрыв») в поэме «Три свидания», но отнюдь не ссылался на духовидческий опыт в своих софиологических построениях. В «Розе Мира», напротив, говорится об особом опыте как основании трактата. Но отдельные прорывы, причем разных степеней, духовного сознания долго не складывались в целостную картину. Они оставались свидетельствами мистической реальности, без той полноты постижения, к какой он так стремился. Но светлые видения к нему приходили, как правило, или у церковной ограды, или во время службы.
Гонения на церковь становились все беспощаднее. Еще в 1927 году началась кампания по изъятию церковных колоколов. Под окрики властей и репрессии совершалось «богоотступничество народа». Легко вовлекалась в антирелигиозную пропаганду молодежь. Участвовала в разрушении храмов, в глумлении над священниками. В шедшего по улице монаха могли бросить камнем. Уже после Пасхи, в мае, ОГПУ провело аресты в Троице-Сергиевой лавре, примолкшей и разоренной. Арестовали отца Павла Флоренского, о котором нередко говорили у Добровых.
3. Обыденность
Вся жизнь – как изморозь. Лишь на устах осанна.
Не отступаю вспять, не настигаю вскачь.
То на таких, как я, презренье Иоанна —
Не холоден и не горяч! —
это строки тех дней 1928 года, когда Даниил Андреев вновь, и не в первый раз, искал себя, свое, иногда, казалось, находил, терял опять.
Но обыденность настигала каждодневно. Уйдя с курсов, он считал себя обязанным чем-то, кроме писания, заниматься, приносить в дом, пусть небольшие, деньги – «на хозяйство». Издания отца мало что давали, к тому же он долго не мог вступить в права наследства. Судьбой Даниила были удручены нежно его любившие тети – Екатерина Михайловна, в эти годы добровольно пошедшая работать в психиатрическую клинику, поскольку считала, что «душевнобольным помощь нужнее всего», и Елизавета Михайловна, обремененная заботой обо всей семье. В письме Вадиму она писала:
«…Я все-таки считаю, что вообще учиться Дане необходимо, а также необходимо привыкать к постоянным правильным занятиям, нельзя же считать правильной работой его писание, за которым, правда, он может просидеть целые сутки, а то другой раз сколько времени пройдет, прежде чем он сядет за работу. Ты сам пишешь и понимаешь, что по заказу эту работу делать невозможно.
Относительно нашей жизни могу сказать, что работаю столько, что больше невозможно. Семья у нас, как всегда, большая: нас двое, Шура с мужем, Саша с женой, Катя живет с нами вот уже пятый год, конечно, она помогает в работе; а также живет у нас одна сирота: отец ее четыре года тому назад случайно попал к нам да у нас и умер; осталось 9 детей, 8 из них благодаря одной энергичной женщине удалось устроить, а она так и осталась у нас; еще живет у нас Феклуша, которая ходила за маминой и Бусенькиной могилами, а теперь живет у нас, т<ак> к<ак> ей некуда деваться. Вот так и живем, такой большой семьей»156.
Особенно трудно ей приходилось с сыном. С первой женой, Ириной, Александр через несколько лет расстался. Вино и кокаин он испробовал еще в гимназии. От наркомании удалось избавиться, но время от времени он запивал. При всем том знавшие его утверждали, что, несмотря на слабости, Александр Добров был «порядочным и добрым человеком». Высокий, красивый, голубоглазый – таким его запомнили соседки. Он получил диплом архитектора, но, переболев энцефалитом, работать по специальности не смог, стал оформителем. Шрифтовой работе обучил и брата. «Я не вдумываюсь в то, что пишу, – говорил Даниил об этом ремесле, – только прикидываю количество знаков по тарифам»157. Потребность у всех учреждений для разворачивания наглядной агитации оказалась большей, чем у торговли в рекламе.
В обыденность врывались отзвуки державных событий. 29 марта 1928 года страна с государственным размахом отметила шестидесятилетие Горького, семь лет назад уехавшего из России. Он уезжал недовольный большевиками, Лениным, уставший протестовать против арестов и расстрелов. Но оторваться от бывших «союзников» не удалось. С воцарением Сталина Горького стали опутывать неприметной паутиной: переписка перлюстрировалась, визитеры из СССР подсылались, контролировались. Юбилей он отметил за границей. Но в конце мая неожиданно сел в берлинский поезд и приехал в Москву. Приезд «пролетарского писателя» стал советским торжеством. Пришвин записал в дневнике: «Правительство может сказать сегодня: “целуйте Горького!” – и все будут целовать, завтра скажет: “плюйте на Горького!” – и все будут плевать <…> Юлия Цезаря так не встречали, как Горького <…> Юбилей этот есть яркий документ государственно-бюрократического послушания русского народа…»158
Возможно, именно в этот приезд Горького, опекаемого ОГПУ, к нему, крестному отцу, и приходил Даниил Андреев с тем, чтобы тот удостоверил, что он действительно сын писателя Леонида Андреева. Бумага требовалась для вступления в права литературного наследства. Как передает один из мемуаристов рассказ об этом визите, Андреев объяснил, что деньги ему нужны для того, чтобы, не связывая себя службой, «пуститься в странствия по городам и весям» Руси, как это сделал когда-то сам Горький. Тот же советовал крестнику найти работу по душе, в чем предлагал содействие, а не бродяжничать – времена сейчас другие159. Могли они беседовать и о судьбе Вадима, продолжавшего мечтать о возвращении. Вадима Горький тоже считал своим крестником, хотя его официальным крестным отцом был дед Велигорский.
4. Тарусские поля
Летом Андреев попал в Тарусу. Этот городок на Оке давным-давно облюбовала московская интеллигенция, искавшая дачного роздыха и природных красот, писатели и художники. А в 1920-е годы Таруса, находившаяся в двадцати с небольшим километрах от железнодорожной станции, стала и приютом административно высланных.
В Тарусу Даниил приехал с Коваленскими и Беклемишевой, видимо, их и зазвавшей. Очень любил эти места ее сын Юрий. Он приезжал сюда, по его словам, для того, чтобы «промыть себе глаза русской природой и послушать тишину»160. Но в этом году сын Веры Евгеньевны все лето пробыл на Черном море и вернулся в Москву лишь в сентябре.
Из Тарусы Даниил писал Владимиру Митрофанову (тот все еще жил вместе с тетей в Малом Левшинском) с восторженностью, несмотря на деловитость сообщения: «Дорогой Вольдемар, советую приезжать непременно. Места действительно необычные. Комнату достать легко за 15–20 рублей в месяц; к концу августа цены снизятся, наверное, еще больше. Продукты, в общем, не дороже, чем в Москве. Сейчас (2 дня) погода плохая, но, наверное, скоро пройдет»161.
Места не зря показались ему необычными. Зеленый тихий городок на взгорьях над Окой со светящимися крестами храмами. Один – внушительно высившийся собор Петра и Павла, другой – Воскресения Христова, белевший на Воскресенской горке. Всего через несколько лет и до них дойдут руки богоборцев, храмы закроют, обезобразят. Улицы, ближе к окраинам, совсем деревенские, в тенистых палисадах, выбегающие в просторы. В поля, перемежающиеся березовыми рощами, купами былинных дубов, к светящейся Оке, открывающей холмистый, поросший темнолесьем другой ее берег. Там неподалеку, в усадьбе Борок, долго жил знаменитый живописец Поленов. Туда можно было переехать на пароме. Плашкоутный мост власти недавно продали соседнему Алексину. А впадающая в Оку Таруска, а пересыхающая в зной Песочня, речки, где еще водились и бесстрашно всплескивались щурята? А зовущие дойти до них и вбежать увалистые холмы?.. А ключевая вода? А травы? Заросший клочок поля, золотисто-бронзового от пижмы. Блекло-розовые поросли бальзаминов. Голубые вспышки цикория. Просторы, в живом и редкостном многотравье, Даниил назвал Тарусскими полями. В эти поля он уходил бродяжить.
В конце сентября писал старшему брату: «Лето… провели в Калужской губернии на Оке, в необыкновенно красивом месте. Это дало мне страшно много. Ведь я уже несколько лет почти не выезжал из Москвы. И попав в эту сказочную красоту – черт его знает, даже не знаю, как определить. Природа – хмелит; разница в том, что в ее опьянении нет ни капли горечи»162.
И в следующем году, опять вспоминая Тарусу, восклицал в письме: «Дима, Дима, неужели ты будешь здесь, вместе будем в Тарусских полях – думать невыносимо!!»