163, и о том же писал невестке: «Жду лета – солнечных полевых дорог, и все не верится: неужели мы все вместе будем скоро бродить по лугам и лесам Тарусы?»
Завороженный природой, зеленой тишиной, Даниил Андреев не замечал захолустного неустройства: «тут и там завалившиеся домишки, упавшие заборы, одичалые сады, бесприютные заросли, бурьян, крапива…» О тогдашнем тарусском разоре, о «бедности и тишине вековечной» написал Иван Касаткин в очерке «Тарусяне»164. Он поведал, как мгновенно местные власти «свалили начисто» вековой сосновый лес на Игнатьевской горе, «прихватив кстати и березовые рощи вокруг города». Изобразил торговую площадь с выкрашенной в черный цвет «буйной головой Маркса», окруженной привязанными лошадьми, главную улицу с наполовину нежилыми купеческими домами, с выбитыми стеклами, проржавевшими худыми крышами. Упомянул пивную и чайную «Не унывай» Замарайкина, исполком, дверь в который изнутри запирал кочергой недавно присланный начальник – «рабочий с производства». Тарусяне, обходившиеся без электричества и телефона, кормились своим хозяйством и многочисленными дачниками, сдавая им комнатушки, продавая парное молоко…
Некогда Таруса была окраиной земель Великого Черниговского княжества. И, наверное, не случайно село Трубецкое под Тарусой, так же как Трубчевск, связано с достославными князьями Трубецкими. Не случайно и то, что отсюда Даниил Андреев через год попадет на другие зеленые просторы того же древнерусского княжества, ощутит с ними родовую и мистическую связь. А восхищение тарусскими полями стало радостью первой встречи с прародиной, таящей грядущие откровения. В них он верил.
5. Ленинград
Вернувшись из Тарусы, Даниил отправился в Ленинград. О поездке подробно написал Вадиму:
«На днях я приехал из Ленинграда, куда ездил “призываться” на воинскую повинность. Пока что ничего не известно, дадут мне отсрочку на год или нет; придется ехать туда в конце октября вторично. Жил я там у Левы и Люси, в старой папиной квартире на Мойке. С Люсей у меня создались очень близкие отношения; это один из весьма немногих людей, с кем я говорю на одном языке. Долгие ночные разговоры по многу часов кряду. Он очень интересный человек. Говорили и о тебе; он рассказывал о тебе с большой теплотой, видно, что он тебя очень любит. Я сказал, что по приезде в Москву буду тебе писать, и он просил передать большой привет.
Левика дела довольно-таки скверны. С ним происходит то, что теперь со многими: сильно пьет, нравственно и умственно опустился. Жаль ужасно: он по существу очень хороший и добрый»165.
В Ленинграде жило много родных. Дочь Павла Николаевича Андреева, умершего в 1923 году, и Анны Ивановны – Лариса, его двоюродная сестра, с мужем. Другое семейство – сестры отца, Риммы Николаевны, ее дети – Лев, Леонид и Галина. Римма Николаевна в те годы старательно занималась литературным наследием брата, хлопотала об изданиях. С ее сыном, Люсиком, как его звали в семье, Леонидом Аркадьевичем Андреевым (он носил не фамилию отца – Алексеевский, а знаменитого дяди, своего крестного), чем-то очень похожим на молодого Леонида Андреева, Даниил сошелся ближе всего. С ним можно было разговаривать о мистическом.
Но трудно сказать, говорили ли они о мистическом. В начале июля закончился Шахтинский процесс. Судили «саботажников строительства социализма». Арестованных «спецмерами» заставили признаться во всех злодеяниях. По стране организовывалось возмущение трудящихся, требовавших покарать инженеров-вредителей. В Ленинграде на площадь перед Мариинским дворцом выводились толпы с плакатами «Требуем высшей меры наказания!»166. Даниил не видел этих плакатов, но знал о них. В стихотворении о Рылееве, написанном в следующем году, имперская столица мрачна:
Вечера мгла седая
По сумрачной шла Неве,
К травам острова Голодая,
К мертвой моей голове.
Несмыкающимися очами
Я смотрел – через смертный сон, —
Как взвивает трехцветное знамя
Петропавловский бастион.
Грубо, упрощенно, так, как требовалось следствию, взгляды его того времени изложены в протоколе допроса от 5 мая 1947 года: «Начало моей антисоветской деятельности относится к 1928 году. К этому времени более четко определилось мое отрицательное отношение к советской власти. Я, считая неправильным отношение советской власти к религии, утверждал, что в СССР не существует свободы печати и неприкосновенности личности. Невозможность свободно выехать за границу для каждого желающего я расценивал как насилие над личностью»167. Конечно, никакой «антисоветской деятельностью» Андреев не занимался, но несоветские взгляды считались уже злейшим преступлением. В том же протоколе он перечислил тех, с кем был тогда близок, с кем делился взглядами: Юрия Попова (тогда покойного), переводчика и стиховеда Игоря Романовича (погибшего в лагере), художника Синезубова (оставшегося во Франции) и тех, с кем давно не виделся, и надеялся, что им его признание не повредит, – Глеба Буткевича и Вадима Сафонова.
6. Восток
Вернувшись из Ленинграда, он вновь углубился в литературные занятия, хотя и продолжал радоваться, что «не писатель».
«Теперь начинается зимний образ жизни: город, работа, тетради, книги. Очень хотелось бы мне к концу октября, когда меня заберут, наверное, на военную службу, окончить мой пресловутый роман; но, кажется, не успею, – отчитывался Даниил перед братом. – Фамильный недостаток: берусь за темы, с которыми почти невозможно справиться. Кроме того, с каждым годом повышаются требования и к себе самому, и к своему “детищу”; приходится чрезвычайно много переделывать, видоизменять, совершенствовать.
Прекрасные отношения создались у меня с мамой, Шурой и ее мужем. Мой дом стал моей совестью, понимаешь? И даже, кажется, я не могу без него долго существовать. Даже за две недели житья в Питере – начал мучаться»168.
Добрые отношения дома, внутреннее равновесие помогали писанию, а оно высвечивало жизнь смыслом. Больше всего усилий уходило на роман «Грешники», то страницами продвигавшийся, то останавливавшийся, то переписывавшийся. Сочинялись стихи. Была написана поэма «Красная Москва». Позже она отозвалась в триптихе «Столица ликует» и, может быть, в «Симфонии городского дня». Был начат поэтический цикл «Катакомбы», завершенный в 1941-м. Судя по всему, в не дошедших до нас стихах так или иначе говорилось об уходе истинной православной веры в катакомбы. В «Железной мистерии» катакомбы изображены в шестом акте – «Крипта». К «катакомбной» церкви, как назывались «тихоновцы», принадлежали и некоторые из его друзей.
По рассказам Алексея Смирнова169, в которых правда, увы, неотрывна от домыслов, Даниил Андреев близко общался с «тихоновцами» на их даче в Перловке, где иногда жил подолгу (в 1934, 1935 и 1936-м).
«Приезжая ранней весной и разместившись во флигеле, он топил на ночь железную печку-буржуйку, – картинно рассказывает Смирнов о происходившем до его рождения, – подвесная труба которой была выведена в форточку. На своем медном примусе он постоянно кипятил крепкий, черный, тюремного пошиба чай. У Андреева был ключ от флигеля, он появлялся неожиданно и так же неожиданно, не прощаясь, уезжал в Москву.
Рядом с флигелем стоял построенный из горбыля дровяной сарай, а под ним – схрон, землянка со скрытым воздуховодом. В этом схроне периодически прятались катакомбные монахи и священники, днем спавшие во флигеле вместе с Андреевым на старинных черных железных кроватях с набитыми сеном тюфяками. Если появлялись подозрительные прочекистские люди, монахи уходили через люк в схрон. По ночам бабушка носила еду и для катакомбников, и для Андреева. <…>
Периодически по ночам в доме около иконы начала XVIII века “Знамение” вполголоса служили молебны»170.
«Моя жизнь ровная – как ниточка на катушке – день за днем, внешних событий нет. Но последнее время это уже не гнетет и не томит, как бывало раньше, и, думаю, в этом виновата не привычка, а что-то другое. Вижу, что полосы “кабинетной” жизни бывают время от времени нужны чрезвычайно.
Осенью довольно основательно засел за Древний Восток – это мне очень нужно, – но скоро выбили меня из колеи хлопоты относительно папиного сборника (Диме я рассказал уже), – и только теперь я мало-помалу вхожу снова в этот изумительный мир – Халдеи. Страшно интересно, не могу Вам выразить как!»171 – делился Даниил с женой брата. Он поведал об этих кабинетных бдениях под голубой лампой:
Один опять. В шкафах – нагроможденье книг,
Спокойных, как мудрец, как узурпатор, гордых:
Короны древних царств роняли луч на них,
И дышит ритм морей в их сумрачных аккордах…
Мемфис, Микены, Ур, Альгамбра, Вавилон —
Гармония времен в их бронзе мне звучала,
Томленье терпкое мой дух влекло, вело,
По стертым плитам их – к небесному причалу.
В сказания Древнего Востока он углубился не без влияния Коваленского. Причудливая древность увлекала не менее, чем современность, переплетаясь с ней. К новинкам литературы он тоже не был равнодушен, но следить за появляющимися книгами не успевал, да и не хотел утонуть в сегодняшнем, текучем.
Какие же книги открывали ему фантастический мир Халдеи? Двухтомная «История Древнего Востока» Тураева, крупнейшего русского востоковеда, имевшаяся в его библиотеке. Вероятно, популярная «История Халдеи» Рагозиной, использовавшей труды западных востоковедов. И в особенности труды по истории религий. Может быть, еще с отрочества были в его библиотеке два тома из поэтичной «Иллюстрированной истории религий» профессора теологии Шантепи де ла Соссей, посвященные индуизму, буддизму и религиям Китая. Религиозный мир Востока – сокровенное знание жрецов Вавилона и Египта, буддизм, мистическая Индия, увлечение ими в предреволюционные годы кто только не пережил. Даниил Андреев шел следом, ища свое.