180. Друг с другом они могли говорить обо всем – и о стихах Гумилева, и о злободневности.
В 1930 году в Москве впервые проходила Спартакиада народов СССР. Первый ее день завершился карнавалом на Москве-реке. У Парка культуры проплывали баржи с конструкциями и муляжами на темы пятилетки, пели хоры, гремели духовые оркестры, по берегам толпились зрители. Представления закончились фейерверком. Зрелище впечатлило Даниила Андреева. В поэме «Симфония городского дня» отзвуки этого «советского карнавала» с «социалистической скинией».
В марте в статье «Головокружение от успехов» Сталин одергивал старательно выполнявшую верховные указания номенклатуру. Они, оказывается, перестарались, и «дело организации артели начинают со снятия колоколов. Снять колокола – подумаешь какая революционность!»181 – иезуитски язвил вождь.
В том же году, в октябре, прошли аресты по делу «Промпартии», вредителей, проникших, как писали газеты, повсюду, развернувших шпионаж и диверсии под руководством генштабов Франции, Англии и прочих капиталистических государств. Но бдительное ОГПУ их разоблачило. Опыт Шахтинского дела учли, процесс, закончившийся 7 декабря, прошел гладко, приговоренных отправили в лагеря.
Будущая жена поэта, Алла Бружес, пятнадцатилетняя школьница, заканчивавшая семилетку, запомнила страх того времени: «Арестовали моего дядю. И я полгода стояла у окна каждую ночь и ждала, что за папой придут. Кончилось это трагикомично. Во двор въехала машина… Я была совершенно уверена (это было уже полгода такого еженощного стояния у окна), что приехали за папой. Потом машина развернулась, оказалось, что это – грузовик. Со мной сделалась истерика»182.
Даниил в апреле засел за работу «над книжкой для детей о рыбной промышленности». Вероятно, заказ помог получить Коваленский, бывший тогда членом «комиссии по созданию новой детской книги» при ВЦИКе. Работа не вдохновляла, требовала усидчивости, мешала писать свое. Но заработок был необходим.
Его товарищ по курсам Вадим Сафонов, почти забросив стихи, уже числился опытным очеркистом, издав книгу о естествоиспытателях – «Ламарк и Дарвин». С ним можно было советоваться о новой работе как с профессионалом. И хотя они встречались реже, Даниил не мог не приехать к нему на свадьбу. Жил в ту пору Сафонов в Сергиевом Посаде, где жила и Малахиева-Мирович. Только что, в январе, городок переименовали в честь взорванного эсерами большевика в Загорск. Гостей собралось немного, невеста, с которой Андреев познакомился еще в школе, где она училась классом или двумя младше, а потом встречался на Литературных курсах, сидела за скромным свадебным столом и ежилась от прохлады. Внимательный Даниил накинул ей на плечи свою куртку. Чувствуя себя взрослой, она вызывающе спросила: «Даня, вы бывали у проституток?» И он со всей доверчивой честностью ответил: «Да, был один раз», хотя и не любил вспоминать о временах «Дуггура».
11. Некоторые перемены
В добровском доме происходили перемены. Они казались не слишком существенными. Но происходили. Саша Добров расстался с Ириной. Жизнь пары, искавшей, но не нашедшей опоры друг в друге, не задалась. Появилась веселая Маргарита. Соседка, тогда совсем маленькая девочка, Викторина Межибовская, любимица дома, на всю жизнь запомнила ее «сказочный подарок – маленьких стеклянных розовых свинок». Но Саша и его жена жили совсем иными интересами, чем Коваленские и Даниил, в последнее время особенно сблизившийся с Александром Викторовичем. Характеры у всех были непростыми. Да и жилось многолюдной семье, где главным кормильцем пожилых женщин, опорой молодых пар и не готовых к житейским сражениям поэтов оставался старый доктор.
Феклуша его боготворила, трогательно старалась ему услужить, угодить. «Она всегда боялась пропустить момент, когда надо было подать калоши и палку Филиппу Александровичу, когда тот выходил на улицу», – вспоминала соседка. Доктор ежедневно шел пешком на Пироговскую, в больницу, а по вечерам обходил пациентов, почти всегда бесплатно.
В огромном, во всю стену зеркале, которое висело в прихожей, входящие в дом и поднимавшиеся по широким деревянным ступеням взглядывали на себя, прежде чем войти, открыв белую застекленную дверь налево, в переднюю. Приемная доктора теперь помещалась в столовой, перегороженной занавеской. А из передней дверь налево вела в бывший кабинет доктора, где жили его сын с женой, а направо – в гостиную-столовую, где поместился Даниил. Рядом теснились соседи, к которым вел темный и узкий коридор. И вот Саша с Маргаритой уехали попытать счастья в строящийся, прославленный газетами город металлургов, куда только что подвели железную дорогу, – Магнитогорск. Станция – деревянный барак, над стройплощадками среди степи высится гора Магнитная. На «стройке социализма» работали не одни комсомольцы, но и тысячи заключенных.
«Их отъезд немного разрядил атмосферу, которая в нашем доме сгустилась за последние 2 года до того, что стала трудно переносимой. – Не могу тебе в письме описать всех обстоятельств, взаимоотношений, причин и проявлений антагонизма – для этого потребовалась бы целая тетрадь. К этой зиме семья разделилась на резко очерченные лагери: Шура, ее муж и я – с одной стороны, Саша и Маргарита, с другой, мама и дядя посередине, то ближе к одному стану, то к другому. Все это было ужасно мучительно».
Заняв освободившуюся – до их возвращения – комнату, Даниил не скрывал радости, делился ею с братом:
«После 7 лет, проведенных в нашей “ночлежке”, где жило 5, одно время даже 6 человек, после семилетней варки в хозяйственно-столово-телефонно-разговорно-спально-крико-споро-сцено-дрязго-семейном котле (я преувеличиваю мало!) – после 7 лет почти полной невозможности систематически работать и заниматься – и вдруг очаровательная, тихая, солнечная комната, с двумя окнами на юго-запад, мягкой мебелью, библиотекой, легкими летними закатами за окном – пойми!!
Жаль только одного: я до сих пор мало пользовался этим великим жизненным благом для “своей, серьезной” работы. Третий месяц сижу над книжкой для детей о рыбной промышленности. Это скучно (и трудно), но ничего не поделаешь. Рассчитываю недели через 2 кончить, получить часть гонорара и укатить куда-нибудь. Далеко, вероятно, не придется – разве только, б<ыть> м<ожет>, на Украину. Но и то под сомнением. А осенью, возможно, будет очень интересная работа: о древнеперуанской культуре. Да и “своим” займусь.
С воинской повинностью у меня так: я попал во вневойсковую подготовку, т. е. 1 месяц на протяжении года или двух должен проходить военную премудрость здесь, в Москве. Я доволен этим: к войне и военному делу не чувствую никакого тяготения»183.
Малахиева-Мирович, у которой перед глазами проходили горести и радости добровского дома, писала о нем: «Странноприимница для одиноких скитальцев, душевный санаторий для уязвленных жизнью друзей и нередко “дача Канатчикова” – для самих членов дома». И добавляла: «Разнообразные горести, усталость, нервы всех членов семьи не мешают попадающему в атмосферу этого дома ощутить себя в теплой целебной ванне и уйти согретым и размягченным»184.
12. Солнцеворот
Поэма «Солнцеворот» стала одним из главных замыслов 1930 года. Работать над ней он стал, возможно, уже весной и сообщал об этом Вадиму в не дошедшем до нас письме. В нем даже могло быть начало поэмы. В следующем письме он говорит о стихотворческих проблемах, волновавших его в связи с поэмой, позднее пропавшей:
«Форма диктуется заданием. Поэтому ни в каком случае нельзя осуждать ни того, ни другого принципа, ни “классического”, ни вольного. Можно лишь говорить о конкретностях и частностях. Напр<имер>: тому или иному заданию не свойственна ни монументальная четкость ямба, ни мечтательная напевность дактиля; сама тема диктует: рваный стих.
Можешь ли ты представить себе “Двенадцать” написанными с первой до последней строки, скажем, анапестом? – Абсурд. – Или “Демона”, вздернутого на дыбу “советских октав” Сельвинского? – Абсурд. У Демона затрещат суставы, порвутся сухожилия, и тем дело и кончится: вместо Демона получится мешок костей.
И утверждаю: тема Революции, как и всех вихревых движений, имеющих к тому же и движение обратное (тут А опережает Б, В отстает от Б, а Г движется назад), – ни в коем случае не может быть втиснута ни в ямб, ни вообще в какой бы то ни было “метр”.
Но, с другой стороны, столь же неправильно было бы пытаться дать напряженную боль и мощь массового движения, сметающего все преграды и все рубежи, в расслабленно-лирических вольных стихах с их развинченными суставами. Вольный стих – явление декаданса, и, напр<имер>, в моей поэме он будет фигурировать именно в этой роли»185.
Поэму он писал с вдохновенным запалом и в сентябре собирался закончить первую часть: «вероятно, строк около 600». Предыдущая поэма «Красная Москва» ему уже казалась несовершенной, хотя лучшие куски из нее он включил в «Солнцеворот». Впрочем, позже он и «Солнцеворот» назовет ученической поэмой. В ней, по его признанию, он находился под сильным влиянием Коваленского, разделяя «его временное увлечение спондеями». Впоследствии он провозглашал спондеику одним из принципов стихосложения в поэтике «сквозящего реализма».
Умелый версификатор, Коваленский широко использовал спондеи и в драме-мистерии «Неопалимая Купина», писавшейся им в 1927 году, но оставшейся незаконченной, и в написанной через год поэме «Гунны». Тогда Даниил находился под всеподавляющим влиянием Александра Викторовича. Впадая в особые мистические состояния, тот просил Даниила записывать его высказывания. Какими они были – неизвестно. Состояния Коваленского, природу которых он умел внушительно, но туманно объяснять, могли быть откровениями иноприродного.
В то время, когда Андреев задумал «Солнцеворот», Коваленский завершал поэму «1905 год»186. На революционную поэму он возлагал надежды, намереваясь выдвинуться «в первые ряды советских поэтов». Исполнялось 25-летие со дня начала первой русской революции. Этой темы он уже коснулся в вышедшем в том же году в издательстве «Молодая гвардия» историческом очерке «Нескучный сад», уделив 1905 году отдельную главку. Но в поэме, вольно или невольно, Коваленский вступил в самонадеянное соревнование с Пастернаком, чья поэма «Девятьсот пятый год», названная самим поэтом «относительной пошлятиной» и «добровольной идеальной сделкой со временем»