187, сделалась известной и признанной.
«1905 год» Коваленского не стал удачей. Продуманный конформизм, раздвоенность, как ни старался автор подхлестывать стиховой рассказ спондеической энергией, сказались. Успеха поэма не имела, хотя появилась в «Красной нови», затем попала в революционную антологию. Но ее своеобразная, местами выразительная метрика отозвалась даже в зрелых стихах Андреева. Он навсегда запомнил строфы с барабанной дробью спондеев:
Гонит чужой долг,
Дышат ряды шпал,
– Слушай снегов толк:
– Пал, Порт-Артур, пал…
– Пал, Порт-Артур, пал!
– Строй, и за ним строй…
Вон – впереди – встал
Новых Цусим рой…188
Поэме Коваленский предпослал два эпиграфа. Первый – из Ленина, второй – из «Медного всадника» Пушкина. Ленинские слова – «Революция началась… Вероятно, волна эта отхлынет, но она глубоко встряхнет народное сознание… За нею вскоре последует другая» – очевидно перекликаются с утверждением Андреева в письме брату, что революции, как и все вихревые движения, имеют и движение обратное. Но больше впечатляла его другая поэма Коваленского – «Гунны», о революции 1917-го. Позже, на следствии, он уклончиво определил ее мысль: «Великая революция – это грандиозный сдвиг национального сознания…»
Судя по всему, «Солнцеворот» был поэмой о Революции и Гражданской войне, о новой смуте, связанной «вихревым движением» с временами самозванцев. Некоторые строфы ее позже органично вошли в «Симфонию о смутном времени» «Рух».
Но не только уроки домашнего ментора усваивал Андреев. Поэзия 1920-х, и не одни Маяковский и Есенин, Хлебников и Волошин, но и Асеев, Сельвинский, Пастернак, часто совсем чуждые его мироощущению и поэтике, отзывалась в его начальных опытах. Работая над «Солнцеворотом», он с особым пристрастием читал размашистые поэмы Сельвинского, прежде всего «Уляляевщину», тоже поэму о смуте. «Слышал ли ты что-нибудь о нем? – спрашивал он брата о Сельвинском. – Хотя поэзия не ступала на эти страницы даже большим пальцем правой ноги, – все же этот “поэт” – самое значительное, на мой взгляд, явление нашей литературы за последние несколько лет. Он чрезвычайно остроумен, и если разъять слово – то и остр, и умен (по-настоящему).
Он считает себя учеником школы Пастернака, но надо отдать ему честь, отнюдь не Пастернак. Кстати: твоей любви к Пастернаку не разделяю. Мне в оба уха напели, что это гениальный поэт, – но я, как ни бился, сумел отыскать в его книгах всего лишь несколько неплохих строф. Вероятно, я его просто не понимаю. Но мне претит это косноязычие, возводимое в принцип. Он неуклюж и немилосердно режет ухо. Но талантлив – несомненно, и жаль, что заживо укладывает себя в гроб всяческих конструкций».
Пишет он брату и о других новинках:
«Кроме Сельвинского еще рекомендую: Чапыгина, роман “Разин Степан” – первый роман о России, заслуживающий названия “исторического”; Тынянов, “Смерть Вазир-Мухтара” – блестящий роман о Грибоедове и – “Кюхля” о Кюхельбекере. Писатель очень культурный, что ставит его выше огромного большинства наших литераторов, которые, не в обиду им будет сказано, при всей своей революционности, обладают, однако, куриным кругозором. Даже Шолохов – несомненный талант (читал его “Тихий Дон”?), но ведь интеллектуально это ребенок.
В последнее время у нас наблюдается острый интерес к Хлебникову. Появилось наконец 1-е собрание его сочинений, и среди поэтов циркулирует слух, что это – гений, которого в свое время проглядели. Не думаю, конечно, что гений, но черты гениальности – есть».
В том же письме он делится с братом литературными интересами и предпочтениями:
«…нельзя ли достать у вас там Вячеслава Иванова что бы то ни было (если нет какого-нибудь собрания сочинений)? Здесь он стал величайшей редкостью и стоит бешеных денег. Если б тебе удалось его добыть – очень прошу, пришли: это один из моих любимейших поэтов, и я по-настоящему страдаю, не имея его постоянно под рукой.
Мандельштама я знаю скверно – его тоже очень трудно достать – как и Ин<нокентия> Анненского, которого я безрезультатно ищу вот уже 1½ года. Вообще же, если хочешь знать наконец определенно, то ставлю точку над i: учителя мои и старинная и нержавеющая любовь – символисты, в первую голову – Блок…»189
Солнцеворот – 25 декабря, в этот день солнце поворачивает на лето, зима на мороз. В названии поэмы символика времени: солнце, как Божий лик, говорит, что мистическое время уже поворотило «на лето», а историческое, зимнее время явно поворачивает «на мороз». Не зная поэмы, подобный сюжет можно только предполагать. Но, прослеживая постепенно складывающийся в миропонимании Даниила Андреева образ исторического времени, видевшего в нем то вихревые движения, то смену красных и синих эпох, почти с физическим ощущением мистериальности событий, можно думать, что похожая мысль присутствовала и в «Солнцевороте».
Часть четвертаяТрубчевская Индия. 1930–1934
1. Первое лето в Трубчевске
В начале августа 1930 года Даниил Андреев, Коваленские и Беклемишева с сыном, только что окончившим физико-математический факультет Московского университета (шестой спутник нам неизвестен), отправились в Трубчевск.
Юрий Беклемишев в письме другу с бодрым юмором так описал дорогу:
«…в 20 ч. 10’ я отбыл с Брянского вокзала… Когда на другой день я прибыл на станцию Суземка, то оказалось, что поезд опоздал на три часа и что поезд, идущий в Бобруйск, ушел. Следующий будет завтра. Катастрофа. Однако тут все могло бы кончиться более или менее благополучно, не будь со мной мамаши и ее чемоданов (впоследствии я подсчитал, что их было 6 штук, не считая мелких вещей). Моя мамаша, конечно, спаниковала, и вот через полчаса мы в компании четырех других товарищей по несчастью на паре колхозных суземских лошадей тронулись в Бобруйск (Суземки – Трубчевск, 50 верст по песку!). Мамашины чемоданы угрожающе грохотали за нашими спинами, связанные в какую-то фантастическую пирамиду предприимчивыми колхозниками. Встречные аборигены с удивлением и испугом смотрели на странное сооружение, медленно движущееся по песчаной дороге среди дремучих брянских лесов. Примерно каждые три версты происходили аварии, и мы ремонтировали наше сооружение. Всю дорогу нас сопровождали тучи слепней и комаров. Заночевать пришлось в пути, не доезжая 15 верст до Трубчевска, потому что лошади явно собрались подыхать. Ночевали на каком-то старом сене, съедаемые комарами. Всю дорогу у меня болел зуб. Однако, несмотря на все, я был тверд, как скала.
На другой день в 12 часов, промокнув под дождем, мы торжественно въехали в Бобруйск. Это удовольствие стоило нам 10 рублей, не считая, конечно, ж. д. билетов. Устроились хорошо.
Трубчевск один из самых старых русских городов. Он упоминается еще в “Слове о полку Игореве”. Здесь масса исторических древностей. В местном музее я видел откопанные черепа финских племен и гуннов с очень покатыми лбами, а также монеты арабов и Римской империи, неизвестно как попавших в трубчевские пески.
Здесь довольно хорошая компания молодежи, в которой я и вращаюсь»190.
Описание дороги у Юрия Беклемишева, в недалеком будущем ставшего писателем-орденоносцем Юрием Крымовым, несмотря на смешливое переиначивание «Трубчевска» в «Бобруйск», документально точно. Но в следующие приезды Андреев с попутчиками мог доезжать уже не на тряской подводе, а на «кукушке», одноколейкой шедшей от Суземки до Бороденки – поселочка у векового соснового бора под Трубчевском.
В Трубчевске мучившийся больным зубом Беклемишев отправился к врачу. Это был Евлампий Николаевич Ульященко, старый земский врач, близко знавший семейство Велигорских еще по Орлу, где учился в гимназии с Петром и Павлом Велигорскими, и помнивший не только Добровых, у которых бывал в Москве, но и родителей Даниила. Жил он с большой семьей в доме при больнице.
Небольшой городок Трубчевск с 1930 года вырос, но не намного, и, может быть, в этом его не всякому понятное счастье. Упоминавшийся в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях как удельное владение Новгород-Северского княжества, славный легендарным Бояном и князем Всеволодом, братом бессмертно невезучего князя из «Слова о полку Игореве», связанный судьбой и именем с княжеским родом Трубецких, тысячелетний Трубчевск пережил все русские несчастья. Ни одна большая война не обошла город. Его неповторимость не в одной древности, но и в редкостном местоположении не только на некогда роковой засечной черте, а и на землях, соединявших Русь Московскую и Малую. Рубежность его, возникшего там, где соседствовали некогда радимичи, вятичи и северяне, всегда была не разъединительной, а объединительной. Помнит город и раздольное Черниговское княжество. Вокруг Трубчевска до сих пор чудом уцелел, почти без порух, древнерусский былинный простор, открывающийся с высокого берега Десны. Даль распахивается, когда выходишь к Троицкому собору. Здесь стоял детинец, размещался княжеский двор, отсюда рос посад. Это место, заглавное в Трубчевске, и называется Соборной горой. Андреев не мог не очароваться зеленым всхолмьем, откуда «вдруг разверзается простор…». Разверзшись, простор затягивал «зелеными певучими дорогами», вившимися среди темных лесов, тихоструйных рек, лебединых озер. Здесь он увидел «непроглядную страну», приоткрывшую и праотеческую Русь, и тайну «космического сознания».
Видный издалека, с Десны, Троицкий собор с обступившим его тенистым парком – душа Трубчевска и память. От допетровских времен сохранилась сводчатая крипта с надгробиями князей Трубецких, затем каждое столетие добавляло свое. В 1824 году пристроили колокольню, в 1910-м Ниловский придел. Во времена первых приездов Андреева в соборе шла служба, целы были храмовая ограда и четыре часовни вокруг. Стояла деревянная часовня и над святым ключом Нила Столбенского. Вниз к нему крутым берегом вели подгнившие ступени.
Здесь его дед Велигорский прожил одиннадцать лет: служил управляющим удельными лесными дачами, избирался гласным трубчевской управы.