го, кроме бреда, но для меня – ужасающий по своему содержанию и безусловный по своей убедительности. Существо, которого касался этот опыт, я обозначал в своих книгах и обозначаю здесь выражением “третий уицраор”. Странное, совсем не русское слово “уицраор” не выдумано мною, а вторглось в сознание тогда же. Очень упрощенно смысл этого исполинского существа, схожего, пожалуй, с чудищами морских глубин, но несравненно превосходящего их размерами, я бы определил как демона великодержавной государственности. Эта ночь оставалась долгое время одним из самых мучительных переживаний, знакомых мне по личному опыту».
Зима, которой он решился пойти на завод, переживалась нелегко. Он писал брату: «Во-первых, все по очереди болели: мама, Шура, ее муж и я. В продолжение всей зимы свирепствовал грипп, зачастую заболевали целые семьи, целые квартиры; дядя Филипп поэтому был загружен работой, а ему ведь уже под 70 лет и у него грудная жаба. Кроме болезней были и другие тяжелые переживания. Тетя Катя получила телеграмму, что умер Арсений. Его жена была в это время в Москве, так что он умер в Нижнем Новгороде совершенно один. Известие это мы получили всего неделю назад, и сейчас тетя находится в Нижнем – поехала хоронить сына…»202
Ему приходилось думать о заработке. Хотя книги Леонида Андреева издавать перестали, до недавнего времени поступали авторские отчисления от постановок его пьес, иногда еще шедших в театрах, особенно провинциальных. Но и отчисления из «Всероскомдрама» стали редкими, а к 1934 году прекратились совсем.
6. Вечера
В том же 1932 году, осенью, он познакомился с художником-гравером, окончившим искусствоведческий факультет Московского университета, Андреем Дмитриевичем Галядкиным. Они были ровесниками. Познакомил их Александр Михайлович Ивановский, сын протоиерея, духовника Зачатьевского монастыря, тоже художник. С ним Андреев не раз подряжался на оформительские работы. Галядкин любил литературу, пробовал писать прозу. Критичный, независимый, чтобы не дуть в общеобязательную идейную дуду, от искусствоведческой карьеры он отказался. «Галядкин, восхищаясь произведением классического искусства, говорил, при советской власти искусство не может развиваться»203 – так позже зафиксировали в протоколе допроса бывшей жены Галядкина его взгляды. Граверное ремесло он унаследовал от отца, виртуозно резавшего почтовые марки, еще мальчиком работал с ним в мастерских Гознака, а теперь подвизался в издательствах. Галядкин вспоминал:
«Были несколько лет, когда я очень часто хаживал в этот дом. Слушал Данины стихи, спорил с ним, не одобряя его влечение к йогам и пагодам.
Привычна стала тяжелая парадная дверь с отскочившей кое-где краской, самый глубокий слой наложен, пожалуй, лет сто назад.
Желтая костяная кнопка звонка довольно высоко, и сегодня еще указательный палец левой моей руки живо ощущает ямку той костяной кнопочки.
А иногда проходил мимо, видел в окнах: поливает цветы Елизавета Михайловна; ловил отрывки вагнеровской увертюры, чаще всего тягучие басы “Тангейзера”. Это музицировал на рояле старый доктор Добров, супруг Елизаветы Михайловны.
Как правило, открывала дверь Александра Филипповна, по-домашнему – Шурочка, дочь Добровых и Данина двоюродная сестра.
Только надавишь кнопку, Шурочка здесь, – словно так и стоит все время за дверью: быстра, как ветер, большеносая, большеглазая, иногда до зелени бледная, с ярко накрашенными губами большого рта, у нее японская прическа, и с утра до вечера она в фиолетовом капоте вроде кимоно.
Очень декадентская и очень добрая была Шурочка, несмотря на громоподобный бас.
Даня тоже не ленился выходить на звонок, но быстрая Шурочка опережала двоюродного братца.
Бывало, хорошо увидеть в дверях красивое Данино лицо, добрый взгляд его удлиненных глаз, услышать его мягкий и музыкальный тенорок.
Носил он волосы, как старинный поэт, похож был на побритого Надсона, и казалось мне, что в нем живет вечно-поэтическое, как бывает “вечно-женственное”. Что-то от Владимира Ленского, недаром тенорок у обоих “и кудри темные до плеч”, у Дани, правда, они “до плеч” не были.
Иногда даже бант вместо галстука, и долго послужившая толстовка из темного вельвета.
Откроет, бывало, дверь и старенькая, немощная, но опора всего дома – Елизавета Михайловна. Она встречала любезного ей гостя тихим и ласковым приветствием, – бледная, седенькая, глаза серьезно-строгие. Были у нее, кажется, гости и нелюбезные, особенно в те дни, когда одолевала ее какая-то таинственная хворь.
В исключительных случаях выходил на звонок сам доктор – почтенный бородатый интеллигент. Под обличием сурового и не терпевшего возражений астматика, – добрый, самоотверженный человек. Непременное чеховское пенснэ с дужкой на переносице, тоненькая цепочка вдета в карманчик чесучовой толстовки»204.
Тогда же Галядкин познакомил Андреева со своим однокашником, бредившим поэзией, Виктором Михайловичем Василенко. Если Галядкин был сдержан, ироничен, то Василенко восторжен. Увлеченный западным искусством, но понимавший, что с дворянским происхождением следует выбирать иной предмет занятий, он по совету своего учителя Бакушинского обратился к народному искусству. Но призванием он считал поэзию. Некогда первые сонеты, написанные в подражание дельвиговским, приносил Брюсову. В Андрееве Василенко нашел сочувственную душу. Он жил с родителями неподалеку – в Трубниковском переулке, в Малый Левшинский приходил часто, засиживались они допоздна:
«Эти вечера были наполнены разговорами о поэзии, о Блоке, о Волошине, о Гумилеве… О Боге. <…>
Кстати, считая, что поэту необходимо знать о космосе, он много читал по астрономии. И я с тех пор пристрастился к книгам по астрономии. <…>
Любил он читать богословские книги, что в те годы казалось необычным. И рассказывал мне о том, как в детстве побывал в Оптиной пустыни.
У Дани была такая особенность: он не любил больших сборищ. Почти никогда я у него никого не встречал, и беседовали, обычно, мы лишь вдвоем…
Даниил читал мне все, что он писал… Помню, как он описывал свою предыдущую жизнь в иных мирах. Рассказывал он, откинув голову и полузакрыв глаза – прекрасные черты, бледное лицо, негромкий голос. Говорил он всегда медленно, без какой-либо экспрессии, никогда не вскакивал, не делал резких движений. Всегда глубоко сосредоточенный, внимательный, спокойный. А я ему надоедал. В те времена – это начало тридцатых – я часто влюблялся, и все неудачно, и потому приходил к нему и плакался в жилетку. <…>
Даниил был очень красив. Высокий. Стройный. Лучистые, чуть загадочные глаза. А главное, в нем ощущалась большая внутренняя сила. И в то же время он был мягок, дурного слова при нем сказать было нельзя. И женщины его очень любили. А он относился к ним возвышенно, благородно. И был романтически влюбчив.
Несколько раз, подолгу он рассказывал мне о своей жизни в каком-то ином мире. Там было три Солнца: одно голубое, другое изумрудное, третье такое, как наше. <…>
Стихи он читал великолепно. Он не был декламатором, не завывал. У него была какая-то особая проникновенно-певучая манера чтения. Читал большею частью с листа и говорил так: “Я читаю из тетради, Витя, потому что в стихах ошибаться нельзя”»205.
7. Индия Духа
Василенко вспоминал, что Даниил Андреев не только «чрезвычайно высоко ценил индийскую культуру», он считал, что «индуизм в своих высших проявлениях приблизился к духовному выходу в космос. Его занимала Индия Духа, возвышенные образы Вишну и Брамы»206. Конечно, он помнил «Северного раджу» из «Жемчугов» Николая Гумилева, строки: «Мы в царстве снега создадим / Иную Индию… Виденье». Как и строку о билете в Индию Духа «Заблудившегося трамвая».
Отзвуки Гумилева в цикле «Древняя память» очевидны. Но все же Андреев искал Индию не гумилевскую, а представлявшуюся реальной, веря в реинкарнацию, в непобедимое видение первой своей жизни на ее предгорьях. В Индии его интересовало все, но видел он прежде всего страну религиозно-поэтических озарений, святых гор и рек, многочисленных божеств и бесчисленных храмов. Страну, где почти каждый прикосновенен иным мирам, переживает жизнь природы как собственную, преклоняется перед ней и отправляется в путь босым. Несовпадение образов мучило.
«Недавно я попал на один фильм с громогласным заголовком: “Путешествие по Индии”, – писал он в одном из писем. – Но разочарование было страшное. Более пошло, более бездарно съездить в Индию не умудрился бы даже Демьян Б<едный>.
Представьте себе: половина времени ушла на показ каких-то фабрик, цехов, производственных процессов и т. п., а остальное время перед глазами маячила группа каких-то английских пошляков, то влезавших на слона, то слезавших с него, то входивших в руины, то из них выходивших… И только на несколько мгновений, как фантастический сон, как феерия, мелькнули полунагие, с белыми тюрбанами фигуры, сходящие к реке по каменным ступеням – и громоздящиеся один на другой храмы священного Бенареса.
Бенарес – мечта моя, одна из самых любимых и самых томительных»207.
В стихах он называет Индию «радугой тоскующего сердца», а Бенарес – «негаснущею радугой»:
Кажется: идет Неизреченная
Через город радужным мостом…
Необъятный храм Ее – вселенная.
Бенарес – лампада в храме том.
Бенарес – «лотос мира», город Шивы, священный город всех вер и толков Индии, и не только Индии, буддисты идут туда из Тибета и Непала. В Бенаресе начал свою проповедь Будда. Город запружен паломниками. Толпы у храмов, толпы у священного Ганга. Всюду молитвенное пение. Блаженны индусы, коим посчастливилось умереть у Ганга в Бенаресе. Здесь древнее средоточие религиозной жизни Индии.
Но и в современности явились герои Индии Духа. Прообраз деятелей грядущей лиги Розы Мира – Махатма Ганди. Книгу Ромена Роллана – видимо, поэтому в его творчестве Андреев нашел «отраженный отблеск вестничества», – рассказывающую о подвижничестве Махатмы, он прочел еще в 1920-х. Книга захватила начиная с эпиграфа: «Человек, который слился с творцом вселенной». Не только идеи Махатмы, но и его образ пророка, мистика и народного вождя стал олицетворять для него современную Индию. Ганди – первый «в новой истории государственный деятель-праведник», опровергший «ходячее мнение, будто политика и мораль несовместимы». Слова Ганди о том, что он хочет религию ввести в политику, его призывы к единению религий, рас, партий и каст, признание, что христианство часть его теологии, – все это было и его убеждениями. Индия с традициями соседства индуизма и мусульманства, с попытками соединения их – от Кабира до Рамакришны и Вивекананды, с терпимостью к толкам и сектам, конечно идеализированная, для Андреева и собственная прародина, и прародина чаемой Розы Мира.