В декабре 1933-го он писал Рейнфельд, подводя итоги уходящему году:
«Летом я никуда не выезжал, если не считать нескольких дней, проведенных у знакомых на даче. Вызвано это тем, что издательство задержало мои деньги за книгу до сентября месяца. Я должен был бы поехать в Трубчевск, но на этот раз поездка эта ничем бы не напоминала partie de plaisir221 прежних лет: она сулила мне только очень тяжелые переживания. Но их все равно не избежать – они закрутят меня в Ленинграде, куда я съезжу при первой материальной возможности. С февраля по июль я писал книгу – серию биографий ученых изобретателей (для юношества), в которую вошли Архимед, Л. да Винчи, Паскаль, Эйлер, Даниил Бернулли, Фрэнсис (изобретатель турбин) и наш акад<емик> Жуковский. Это была довольно приятная работа, но под конец она мне здорово опротивела. Сейчас к книге подобрано уже большое количество (свыше 50) иллюстраций, и она находится в печати. На невыплаченную мне еще часть гонорара вот за эту-то самую книгу я и надеюсь съездить в Ленинград. Думаю, что будет это в январе – феврале.
Теперь я работаю по другой линии – по графической: делаю диаграммы, таблицы и пр<очую> чепуху. Если б такая работа была постоянно – больше нечего и желать было бы. Работаем мы обычно вдвоем с одним моим приятелем-художником у меня в комнате. И благодаря механичности работы, мы имеем возможность большую часть времени предаваться разговорам или же просто молчаливому размышлению (каждый о своем)»222.
Сообщает он и о Добровых, Евгению помнивших. «Мама больна, она вообще очень ослабела и сдала за этот год, – пишет он. – Моя сестра и ее муж на днях переезжают на несколько месяцев в Калугу, и мы надеемся, что тогда мама сможет поехать к ним на несколько недель отдохнуть. Без такого отдыха все может кончиться для нее (еще больше – для нас, т. к. она сама этого не боится) – самым дурным образом.
Материально – хуже, чем в прошлом году, но по крайней мере есть уголь и в комнате тепло»223.
Книжка для «Энергоиздата», начатая в феврале, требовала серьезных усилий. Нельзя походя написать цикл биографических очерков об ученых-изобретателях, начиная с легендарного Архимеда. В эти годы резко повысился интерес к изданиям о науке и технике. Но каждая рукопись рецензировалась, проходила серьезную, прежде всего идеологическую, проверку. Известный автор научно-популярной литературы Лев Гумилевский, в те времена сотрудничавший с «Энергоиздатом», в воспоминаниях рассказал, как Главлит запретил в мае 1933 года его уже отпечатанную биографию Дизеля. Сорокатысячный тираж книги, в которой якобы «воспевался капиталистический строй», пустили под нож224. То же произошло и с трудом Андреева. В конце следующего года он сетовал в письме вдове Волошина: «В прошлом году я имел несчастье написать книгу – ряд биографий-очерков, посвященных ученым: Архимеду, Леонардо да Винчи и др<угим>. Часть денег была получена мной еще в прошлом году, а оставшуюся тысячу мне должны были уплатить этим летом или осенью. Теперь же оказалось, что книгу закрыл Главлит»225.
11. Контуры
Даниил Андреев рассказывает в «Розе Мира»:
«В ноябре 1933 года я случайно – именно совершенно случайно – зашел в одну церковку во Власьевском переулке. Там застал я акафист преподобному Серафиму Саровскому. Едва я открыл входную дверь, прямо в душу мне хлынула теплая волна нисходящего хорового напева. Мною овладело состояние, о котором мне чрезвычайно трудно говорить, да еще в таком протокольном стиле. Непреодолимая сила заставила меня стать на колени, хотя участвовать в коленопреклонениях я раньше не любил: душевная незрелость побуждала меня раньше подозревать, что в этом движении заключено нечто рабское. Но теперь коленопреклонения оказалось недостаточно. И когда мои руки легли на ветхий, тысячами ног истоптанный коврик, распахнулась какая-то тайная дверь души, и слезы ни с чем не сравнимого блаженного восторга хлынули неудержимо. <…> Содержанием же этих минут был подъем в Небесную Россию, переживание Синклита ее просветленных, нездешняя теплота духовных потоков, льющихся из того средоточия, которое справедливо и точно именовать Небесным Кремлем. Великий дух, когда-то прошедший по нашей земле в облике Серафима Саровского, а теперь – один из ярчайших светильников Русского Синклита, приблизился и склонился ко мне, укрыв меня, словно эпитрахилью, шатром струящихся лучей света и ласкового тепла. В продолжение почти целого года, пока эту церковь не закрыли, я ходил каждый понедельник к акафистам преподобному Серафиму – и – удивительно! – переживал это состояние каждый раз, снова и снова, с неослабевающей силой».
Небольшая церковь Святого Власия «на Козьем болоте» с начала XVII века и поныне стоит на углу Большого Власьевского и Гагаринского переулков. После закрытия в ней размещался овощной склад, но и тогда, проходя мимо, он чувствовал душевное просветление. Это состояние сказалось на замыслах. В первую очередь на сочинении «Контуры предварительной доктрины». Андреев пытался осмыслить и привести в определенную систему то, что, казалось, открылось ему в последнее время – на берегу Неруссы и в церквушке Святого Власия, в индуизме и буддизме. Очертить основы своего мировидения он пытался не один раз, не завершая, откладывая, вновь возвращаясь. Не закончив и это сочинение, он использовал многое из него в первых двух частях романа «Странники ночи».
«Контуры предварительной доктрины» не сохранились, но известно, что, как и в романе, речь шла о теории смены красных и синих эпох. О ней, изложенной в «Странниках ночи» и долго его занимавшей, есть свидетельство Ирины Усовой:
«…У Дани была интересная и оригинальная концепция исторических духовных циклов, охватывающих большие массы людей и даже целые народы. Нечто вроде своеобразной кривой: разгорание, подъем, взлет духовности, затем спад. Каждый цикл мог охватывать большее или меньшее время, большее или меньшее количество стран и народов, достигать большей или меньшей высоты или, наоборот, глубины падения. К сожалению, я не помню, как располагал Даня эти циклы во времени и пространстве, то есть по годам и народам. Помню только, что окраска циклов соответствовала их сущности: от золотисто-голубой, светло-лучезарной вверху до кроваво-багровой внизу»226.
На этой теории явно сказалось его увлечение астрономией. О спектральной классификации звезд он мог знать не только из книги Джемса Джинса «Вселенная вокруг нас» (любопытно, что тогда же ее прочел и Николай Заболоцкий). И вполне логично, что Андреев представляет эпохи как периоды жизни звезд, которые можно описать, в зависимости от их возраста и количества излучения духовной энергии, оттенками цвета – от красного до фиолетового или синего.
В «Странниках ночи» теорию излагает один из героев – Леонид Федорович Глинский. Суть ее «в чередовании красных и синих эпох в истории России… – пересказывала эти страницы Алла Александровна. – Цвета – красный и синий – взяты условно, но понятно, что они отображают: красная эпоха – главенство материальных ценностей; синяя – духовных. Каждая историческая эпоха двухслойна: главенствует окраска стремления властвующей части общества, и всегда в эпохе присутствует “подполье” противоположного цвета. Позже, созрев и накопив силы, это подполье становится главенствующей, связанной с властью, окраской следующей эпохи, а в подполье уходят силы и течения, прежде бывшие наверху.
С течением исторического времени смена эпох убыстряется, а цвет их становится ярче. В глубинах истории любое материальное стремление не теряло духовного отсвета, а любая духовность не разрывала связи с землей. Имеется в виду государственная структура, а не аскетический подвиг, это – явление другого порядка. Хотя очень часто этот аскетический, как бы оторванный от земли, подвиг предпринимался не для личного спасения, а для спасения мира.
Древние эпохи можно назвать лиловыми – то синее, то краснее. Чем ближе к нашему времени, тем цвет определеннее.
В свете этой теории рассматривается, например, накопление “красных” сил декабристов в конце царствования Александра Благословенного с его синей окраской. А также – соотношение запутанно-мистических метаний начала двадцатого века с приходящими к власти уже вопиюще-красными силами, воплотившимися в победе большевизма»227. Себя герои романа считают «Синим подпольем». Андреевым была разработана специальная таблица чередования синих и красных эпох в истории. Он демонстрировал ее друзьям.
Возможно, отсюда он вывел свое отношение к формам государственности, считая, как признавался на допросах, самодержавие и в форме Империи, и в форме Советского Союза явлением вредным для русской культуры и возлагающим слишком тяжелое бремя на русский народ. В оправдание теории Андреев, по его словам, выписывал из всемирной истории случаи, когда период усиленного культурного творчества народа совпадал с периодами его политической раздробленности: Иудея, Древняя Греция, Италия эпохи Возрождения, Германия XVIII века…
Говорилось в «Контурах предварительной доктрины» о грядущем Храме Солнца Мира228. А изваяние «белого старца» на храме Христа Спасителя представлялось изображением наставника, открывающего тайны мироздания. Ключи к ним он искал в обдумываемой «доктрине»:
Перед Мадонной
и перед Кибелой,
На берегах Ганга,
на площадях Ура,
Под солнцем инков,
луной Астарты,
Пред всеми богами,
всеми кумирами
Священник бдил в синеве алтарной
И руки к тебе воздевал,
Свет Мира!
Так поэт начинает складывать «лепестки» вер, надеясь вырастить из них чаемую Розу Мира. Здесь он объединяет свой поэтический Восток и поэтический Запад. Откуда и как вырастало такое мировозрение? По его сочинениям видно, что оно менялось, однако новые открытия не отменяли прежних. Представления о мироустройстве и его божественной основе росли, как многолетнее растение: новые побеги появлялись из уже существующих, порождая все больше листьев и соцветий. Выраставшее становилось не столько учением, сколько мифологией. Но в ней проявилось его свойство, заметное уже в детстве, – тяга к систематизации всего и вся, какими бы причудливо фантастическими ни казались описываемые им подробности увиденных иномиров. Любопытно, что э