то типично для индуистского миросозерцания, стремящегося к всеобщей классификации таинственного и божественного.
В этом году он написал небольшую поэму «Титурэль», отнюдь не следуя сюжетам рыцарских романов, таких как «Титурэль» Вольфрама фон Эшенбаха или «Младший Титурэль» его последователя Альбрехта. Эти рыцарские романы, как и романы Томаса Мэлори о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, были в России известны по пересказам и изложениям. Они стали любимым чтением Андреева. «Рыцари Круглого стола и связанное с некоторыми из них – тот мир образов, в котором (в значит<ельной> степени) я живу последние года 2»229, – писал он жене брата, чья шестилетняя дочь в то время читала истории о Парцевале и Ланселоте, признаваясь в любви к книгам, считавшимся детским чтением. В рыцарских романах он вчитывался в важнейшие для мистиков нового времени сказания о Святом Граале. Задетая теми же сюжетами Малахиева-Мирович в стихах 1930 года сравнивала облако с белым лебедем Лоэнгрина, плывущим «Из тайных высей Монсальвата». Титурэль – одно из действующих лиц в оперной мистерии Вагнера «Парсифаль» – из того же предания о Граале.
Титурэль андреевской поэмы, ставший одним из королей Грааля, в «Розе Мира» – великий дух, известный лишь из эзотерических сказаний создатель Монсальвата, проходит мистический путь в поисках Сальватэрры, Святой земли. Мальчиком на ангельский зов он пускается в дорогу. Время обозначено ясно: вторая половина XII века. В пути Титурэль взрослеет. Нищим паломником он встречает рыцарей-крестоносцев, потерпевших поражение от египетского султана Саладина, захватившего Иерусалим, проходит по землям ислама, где его принимают за странника Аллаха, и лишь умирая обретает чаемое. Ангелы вручают ему «дивную Кровь в хрустале», чтобы она хранилась на Монсальвате в горных высотах. Отсюда и будут сходить, говорит поэт, народоводители «к новым и новым векам». О духовной жажде, которая позовет народоводителей, о мистических путях к Граалю забрезжил и стал складываться замысел большой поэмы. Ее Андреев в те годы считал главным своим замыслом.
В написанном в том же 1933 году стихотворении «Серебряная ночь пророка», об известном ночном полете-путешествии пророка Мухаммеда в Иерусалим, он продолжает мистическую тему «Каменного старца»:
В уединенном храме
ждут Моисей и Христос,
Вместе молятся трое
до предрассветных рос.
Говорит он в стихах этого года и о бронзовом музейном Будде: «Каждого благословлял он полураскрытой ладонью, / С благоуханного лика веял внемирный покой…»
12. Предгория
Бодрей звучала музыка, чаще маршировали физкультурники, аплодисменты переходили в овацию. Террор усиливался – ширилась радиофикация. Начало 1934 года – XVII съезд ВКП(б), доклады Сталина, Молотова, Кагановича. Интересующиеся вникали в доступные по газетам и слухам подробности. Еще не отменены продуктовые карточки. Но в Москве появились первые троллейбусы. Соседняя Остоженка, скоро ставшая Метростроевской, перекопана – строилось метро. Заодно на ней снесли храмы Воскресения и Успения, хотя строительству они не мешали. Но к сносу храмов москвичи привыкли.
17 августа 1934 года открылся первый Всесоюзный съезд писателей: овации Сталину и Горькому, доклад Бухарина о поэзии, речи писателей.
Это лето Андреев большей частью провел в Москве. Возможно, именно тем августом они вместе с Глебом Смирновым поехали в Звенигород, где заказали в соборе Успения Божьей Матери на Городке панихиду по Владимиру Соловьеву. В храме, скоро закрытом, почти пустом, отслужил ее им двоим старый растерянный батюшка. Какое-то время Андреев пожил у Смирновых в Перловке. Там он бывал часто, знал многих. Как уверяет Алексей Смирнов, познакомился с родственниками Джунковского (некогда товарища министра внутренних дел и командира жандармского корпуса, скрывавшегося на даче в Перловке, но выданного их бывшим дворником) и «бывал у них, расспрашивал о Распутине». Джунковского расстреляли в 1938-м. «Мой отец, – пишет Смирнов, – предупреждал Андреева: опасно посещать семью царского генерала! Но куда там!»230
Еще он гостил на даче Муравьевых на Николиной Горе. В это лето они с Николаем Константиновичем могли обсуждать только что вышедшую книгу Ганди «Моя жизнь», которую оба прочли, или говорить о стихах Максимилиана Волошина, увлекших старого адвоката. В сентябре Муравьев писал давнему соратнику в Харьков: «Я сейчас очень интересуюсь Волошиным и собираю его работы. Последний сборник его стихотворений издан в Харькове, если не ошибаюсь, в 1923 г. Не могли бы Вы антикварным путем приобрести для меня эту книжку…»231 Речь шла о книге «Демоны глухонемые».
С первого знакомства, еще в 1929 году, Даниил сошелся с Гавриилом Андреевичем Волковым, мужем Татьяны Муравьевой. Волков занимался Львом Толстым, участвовал в редактировании его Полного собрания сочинений. Занималась Толстым и Татьяна, работавшая с мужем в Музее Толстого на Пречистенке. Любовь к Толстому у нее была наследственной, с ним долгое время общался ее отец, участвовал в составлении его духовного завещания.
Возле дома с мезонином, в сосновом бору, вместе с Волковыми Даниил совершал долгие прогулки. Они дорого обошлись его друзьям. Сравнительно недалеко от Николиной Горы, в Зубалове, находилась дача Сталина. Они меньше всего интересовались правительственными дачами и жившими в них вождями. Андреев и в этом году жил поисками собственной Индии, полугрезами о том единственном образе, который, казалось, мелькнет в московской толпе. Ее, видевшуюся выражением идеала настолько достоверным, что он верил – встречался с ней в иной жизни, куда приоткрылась щелочка сознания, и надеялся встретить в этой не сегодня, так завтра.
«Сцена у реки (в поэме) действ<ительно> была», – записал он в тюремной тетради о видении, описанном в поэме «Бенаресская ночь»:
Над грудью влажно расцвело
Жасмина сонного дыханье,
И – обернулась… В первый раз
Забыл я снег и лед в Непале,
И прямо в душу мне упали
Лучи огромных, темных глаз.
Известна связанная с поэмой трагикомическая история. Рассказанная со слов поэта, она не без самоиронии:
«Однажды он ехал в трамвае, и вот на одной из остановок увидал девушку, которая стояла, прислонившись к столбу, держа в руках что-то прозаическое, вроде бидончика для молока и продуктовой сумки, и, видимо, ожидая свой номер. Что-то в ее наружности поразило его: “Она?!” <…> Вслед за ней вскакивает в трамвай и едет, не теряя ее из вида, до железнодорожного вокзала, где она выходит. Он за ней. Она входит в здание вокзала, он за ней. Она, уже смешиваясь с густой толпой, проходит через контроль на перрон, а у него нет перронного билета, и он остается… <…> Уж не помню, сколько дней <…> и по сколько часов ждал там, только однажды он увидел ее опять! А так как он понимал, что невозможно будет объяснить ей кратко – почему он обратился к ней, то он брал с собой эту индийскую поэму, где говорилось о любви, о предназначенности друг другу и прочих поэтических вещах <…>
И он подошел к ней, подал эту тетрадь – “прочтите” – и спросил, когда она снова будет в Москве. Через сколько-то дней он опять помчался на вокзал… Вот она, идет! Что-то она ему скажет?! Она возвращает ему тетрадь со словами: “Я замужем”»232.
Мир поэта, вторая реальность. Но какой бы фантастической она ни казалась, как бы ни верил он в то, что в прошлой жизни «был индусом, принадлежал к касте брахманов, но был изгнан из нее за брак с неприкасаемой»233, на столе у него стояла фотография Галины Русаковой, а его видения оказывались связаны с творившимся на московских улицах. Поэтический путь через великие мифы вел к мистерии современности.
В 1933-м он написал строки, ставшие лирическим руководством к действию надолго:
Чтоб лететь к невозможной отчизне,
Чтобы ветер Мечты не стих,
У руля многопарусной жизни
Я поставил тебя, мой стих.
Чтобы сердце стало свободным,
В час молитв – подобным свече…
Стихотворение заключает цикл «Предгория», начинающийся со стихов о Феодосии. В 1934 году он вновь побывал в Крыму. Может быть, эта поездка была связана и с летними беседами с Муравьевым. Поэзию Волошина Андреев любил, и в «Розе Мира» поместил поэта среди тех, кто вступил в Синклит сразу после смерти. Высокой попыткой назвал он религиозно-этическую заповедь Волошина: «В дни революций быть человеком, а не гражданином». О единственной их встрече со слов поэта рассказала вдова, очевидно, путая даты: «Летом 1931 года он встретил в Москве, на улице, Максимилиана Александровича Волошина и, преодолев на этот раз свойственную ему болезненную застенчивость, подошел к нему и представился. Совершенно понятно, что встречен он был Максимилианом Александровичем с полным дружелюбием, радостью и тут же приглашен в Коктебель. Но этим летом у Даниила денег не было совсем, а на следующий год Волошина уже не было в живых». Однако это знакомство могло произойти лишь в феврале или марте 1927-го, когда Волошин в последний раз приезжал в Москву.
В Коктебеле Андреев познакомился с Марией Степановной Волошиной. 20 октября 1934 года помечено написанное там стихотворение «Могила М. Волошина» и тогда же (24 октября) ей подаренное. Беседовали они и об издании книг Волошина, и Андреев не мог не взяться похлопотать об этом в Москве. Вернулся он 28 октября.
Малахиева-Мирович записала: «Стал совсем бронзовый. И совсем взрослый. Через пять дней ему 28 лет. Привез стихи Волошина из “Дома поэта”. А также и свои, написанные у моря»234. Ко дню рождения он успел заболеть. 4 ноября бесприютная Малахиева-Мирович все еще у Добровых, в комнате Даниила:
«Он с ангиной лежит на кушетке и весь ушел в творческий процесс. Я сижу у стола. <…> Мы не мешаем одиночеству друг друга – это такая редкость.