Конечно, этот фильм сказался и на видении темных миров, и на кинематографическом, вагнеровском колорите его рыцарских поэм «Титурэль», «Песнь о Монсальвате», «Кримгильда». Но более всего повлиял на замысел «германского» цикла поэм Андреева Рихард Вагнер «Кольца нибелунга» и «Парсифаля». Вагнеровскую музыку часто исполняли в доме – дядюшка на рояле, Коваленский на фисгармонии. Увлеченно он читал мемуары композитора – «Моя жизнь». Андреевское вагнерианство, конечно, от символистов, от Блока. Немецкая культура – не зря он родился в Берлине – стала для него одной из самых близких. Многие русские поэты были германофилами.
6. Монсальват
Об истоках «Песни о Монсальвате» говорится в «Розе Мира»:
«Небесная страна Северо-западной культуры предстает нам в образе Монсальвата, вечно осиянной горной вершины, где рыцари-праведники из столетия в столетие хранят в чаше кровь Воплощенного Логоса, собранную Иосифом Аримафейским у распятия и переданную страннику Титурэлю, основателю Монсальвата. На расстоянии же от Монсальвата высится призрачный замок, созданный чародеем Клингзором: средоточие богоотступнических сил, с непреоборимым упорством стремящихся сокрушить мощь братства – хранителей высочайшей святыни и тайны. Таковы два полюса общего мифа северо-западного сверхнарода от безымянных творцов древнекельтских легенд, через Вольфрама фон Эшенбаха до Рихарда Вагнера. Предположение, будто раскрытие этого образа завершено вагнеровским “Парсифалем”, отнюдь не бесспорно, а пожалуй, и преждевременно. Трансмиф Монсальвата растет, он становится все грандиознее».
Но не только потому, что поэт не пережил всю полноту «метаисторического озарения», осталась незаконченной «Песнь о Монсальвате»…
У Гёте есть неоконченная поэма «Тайны», вернее – ее фрагмент. Он издавался по-русски первый раз в переводе Алексея Сидорова, второй – в переводе Пастернака. Оба раза с предисловием Рачинского, а в третий, уже в 1932 году, в переводе Сергея Шервинского. И с Рачинским, поседелым редактором сочинений Владимира Соловьева, и с Сидоровым, и с бодрым Шервинским был знаком Коваленский, также пытавшийся переводить Гёте. «Тайны» интересовали и Андреева, хорошо помнившего октавы «Посвящения» к «Тайнам». «Посвящением» традиционно открываются сочинения «светоносного» поэта. В примечаниях к фрагменту Гёте так говорит о сюжете поэмы:
«…Юный монах, заблудившийся в гористой местности, обнаруживает наконец в приветливой долине величественное здание, заставляющее его предполагать, что это – обитель благочестивых, таинственных мужей.
Там он находит двенадцать рыцарей, которые, перенеся жизнь, теснившую их трудами, страданиями и опасностями, приняли обет жить здесь и в тиши служить Богу. Тринадцатый, в котором они признают своего главу, как раз готов с ними расстаться <…> начал повествование о своем жизненном пути…» Дальше Гёте сообщает «общий план, а этим самым и назначение поэмы», говоря, что им «имелось в виду провести читателя через нечто вроде идеального Монсеррата, с тем чтобы, следуя по пути, проложенному на самых различных высотах гор, скал и утесов, при известных обстоятельствах выйти на обширные и привольные равнины. Он посетил бы каждого из рыцарей-монахов в его обители и, созерцая климатические и национальные различия, узнал бы, что отменнейшие мужи могут со всех концов земли стекаться сюда, где каждый из них в тиши по-своему почитал бы Божество».
«За сим обнаружилось бы, – продолжает поэт, – что каждая отдельная религия достигает момента своего высшего цвета и плода, в который она приблизилась к этому верховному вождю и посреднику, мало того – всецело с ним воссоединилась».
«А так как все это действие совершается в страстную неделю, и главный отличительный знак этого сообщества – крест, увитый розами, легко можно предвидеть, что запечатленная пасхальным днем вековечность повышенных человеческих состояний во всей своей утешительности обнаружилась бы и здесь…»
В этом изложении мы видим присутствие мотивов, близких Андрееву, но важнейшие для него – соединение религий, мистическое содружество двенадцати рыцарей-монахов, образ розы и креста.
Замысел «Тайн» Рачинский, истолковывая поэму, связывал с загадочным орденом розенкрейцеров, с преданиями о котором Гёте был хорошо знаком, но подчеркивал, что в обители Монсеррат нет оснований видеть Монсальват с Граалем, хотя простец монах и может напомнить отдаленно вагнеровского Парсифаля. Небезынтересным для Андреева могло быть и замечание Рачинского, что «из креста и розы роза была ближе великому поэту, создавшему… тот величественный гимн Богоматери, каким является вся последняя сцена “Фауста”…».258 Тем не менее в «Песни о Монсальвате» Даниила Андреева ощущается если не влияние, то отзвук «символистского» замысла Гёте.
7. Грааль
Вдова поэта считала «Песнь о Монсальвате» юношеской поэмой. Согласиться с этим трудно, несмотря на то, что поэма осталась незаконченной и ее нельзя отнести к главным удачам поэта. Во-первых, «Песнь о Монсальвате» он задумал на рубеже тридцатилетия; во-вторых, слишком дорог был поэту замысел, не оставлявший его на протяжении трех лет.
Сказание о Святом Граале имеет сложную, до конца не выясненную историю. В кельтском мифе лишь один из его истоков. В XII веке оно предстало во французской литературе сочинением Кретьена де Труа «Персеваль, или Повесть о Граале», затем в немецкой романом Вольфрама фон Эшенбаха «Парцифаль», по сюжету которого в 1882 году Вагнер написал знаменитую оперу259. Предание таково. Иосиф Аримафейский, член синедриона и тайный ученик Христа, после распятия, как повествуется в Евангелии от Иоанна, выпросил Его тело у Пилата и предал погребению. Согласно средневековому преданию, он и собрал кровь Иисуса Христа в Чашу. Чаша была вознесена на небо, а затем вручена ангелом Титурэлю и хранится в таинственном замке – Святом Граале. Отыскать замок и обрести Чашу могут лишь чистые сердцем.
Предание о Граале, известное по рыцарским романам, как считается, восходит к эзотерическим сказаниям и христианским апокрифам, таким как «Евангелие от Никодима». Но сказались на андреевской «Песне о Монсальвате» не эзотерические источники, а опера «Парсифаль», откуда и большинство действующих лиц, и название замка с Граалем. Вагнер связывал с легендой о Граале и «Нибелунга», поэтому его оперный цикл «Кольцо нибелунга» и «Парсифаль» предстают частями единого романтизированного национального мифа. Но главное, что их объединяет, – сосредоточенность на изображении борьбы сил Света и Тьмы. Вагнеровские оперы – мистерии, и Андреев именно так их воспринимает. А в «Розе Мира» миф о Граале становится частью его собственного мифа.
Среди действующих лиц «Песни о Монсальвате» названы брамин Рамануджа и буддийский монах Миларайба, которые должны по логике сюжета прийти к Граалю вместе с христианами. И это первая, но целенаправленная попытка Андреева соединить Восток и Запад, «лепестки» разных вер. Не случайно введены в поэму и служители замка тьмы и гибели – военачальник араб Аль-Мутарраф и первый из двенадцати зодчих Клингзора – Бар-Саамах. Но в завершенных частях поэмы о Раманудже, Миларайбе и Бар-Саамахе не говорится, хотя очевидно, что именно с их появлением и должны были разрешаться главные коллизии. Но, кажется, сюжет исчерпал себя, не дойдя до задуманной развязки.
Обдумывая поэму, Даниил Андреев пережил миф о Граале по-своему. Для него он стал одним из символов западноевропейской культуры, определившим и высветившим многое. В «Розе Мира» он объясняет:
«Если Монсальват перестал быть для нас простым поэтическим образом в ряду других, только чарующей сказкой или музыкальной мелодией, а приобрел свое истинное значение – значение высшей реальности, – мы различим его отблеск на готических аббатствах и на ансамблях барокко, на полотнах Рюисдаля и Дюрера, в пейзажах Рейна и Дуная, Богемии и Бретани, в витражах-розах за престолами церквей и в сурово-скудном культе лютеранства. Этот отблеск станет ясен для нас и в обезбоженных, обездушенных дворцовых парках короля-солнца, и в контурах городов, встающих из-за океана, как целые Памиры небоскребов. Мы увидим его в лирике романтиков и в творениях великих драматургов, в масонстве и якобинстве, в системах Фихте и Гегеля, даже в доктринах Сен-Симона и Фурье. Потребовалась бы специальная работа, чтобы указать на то, что могущество современной науки, чудеса техники, равно как идеи социализма, даже коммунизма, с одной стороны, а нацизма – с другой, охватываются сферой мифа о Монсальвате и замке Клингзора. Ничто, никакие научные открытия наших дней, кончая овладением атомной энергией, не выводят Северо-западного человечества из пределов, очерченных пророческой символикой этого мифа».
Эти мысли – итог пути, начатого в «Песне о Монсальвате».
Миф о Граале давно реял рядом с ним, Чаша Грааля упоминалась в стихах Гумилева, Волошина, Эллиса, учителя Коваленского. У той же Малахиевой-Мирович. В 1918-м она писала: «Предав земле сожжение земное, / В далекий Монсальват идем, / Где, Грааль святой ревниво сохраняя / И не сходя с заоблачных вершин, / Тебе и мне дорогу озаряет / Грааля рыцарь Лоэнгрин».
Миф захватил и близких друзей Андреева. Василенко вспоминал: «Особенно много он мне рассказывал о Монсальвате, о чаше Святого Грааля. Он говорил о трубадуре, который всю жизнь посвятил поискам Монсальвата и в конце концов умер где-то на Востоке, за Ираком, так и не найдя его.
Даня, писавший о Монсальвате, говорил, что в прошлой жизни приходил к Граалю. Храм он видел с близлежащих склонов, дальше его не пустили.
Что здесь было от действительного знания, а что от поэтического воображения – не знаю. Но меня тогда тема Грааля очень волновала, я был под большим влиянием Дани. Я даже написал стихотворение “Монсальват”:
…Никто никогда там не был,
никто еще не видал,
как чисто вечное небо
над высью пустынных скал!
И лишь пастухи слыхали,