9. Смерть Горького
«К Ек<атерине> Пав<ловне> и Бабелю я еще не ходил сознательно, т<ак> к<ак> еще не вернулся из Крыма А<лексей> М<аксимович>, где он провел всю зиму и весну. Но в первых числах июня я разовью бешеную энергию»264, – писал он брату, не оставлявшему попыток возвращения. Что на самом деле происходило в стране, ударно строящей социализм, ни он, ни его просоветски настроенные товарищи не знали. В хлопотах Вадим Андреев рассчитывал и на казавшихся из-за рубежа весьма влиятельными знакомых советских писателей и – главное – на помощь Алексея Максимовича. Даниил писал в автобиографии, что Горький пытался помочь и даже «довел дело до Иосифа Виссарионовича, от которого получил уже устное согласие. Оставался ряд формальностей…». Побывавший у крестного Андреев, даже обедавший у него за одним столом вместе с Генрихом Ягодой, своему другу Глебу Смирнову, если верить свидетельству его сына, говорил: «Дом Горького – какой-то чекистский обезьянник…»
Горький вернулся из Крыма 27 мая уже не совсем здоровым, 1 июня на даче в Горках слег с температурой. Начиная с 6 июня в «Правде» публикуются тревожные бюллетени о состоянии здоровья Горького. 18-го он умер. Смерть Горького стала предвестьем очередной вспышки террора. Через два года виновниками смерти великого пролетарского писателя оказались врачи-убийцы: домашний врач Горького Левин и «содействовавший этому преступлению» Плетнев.
21 июня Даниил писал в Париж: «Дорогой мой брат, прежде всего – не падай духом. Тот факт, что твое прошение было отклонено, еще не решает дела окончательно. Гораздо печальнее другое: смерть Горького. Благодаря тому, что он всю зиму и весну провел в Крыму, а по приезде тотчас заболел и уже не вставал, он не успел должным образом оформить твое дело. Е<катерина> П<авловна>, у которой я был в самых первых числах июня – тогда трагический исход его болезни никто не предвидел, – считала, что Алексею Максимовичу осталось сделать небольшое усилие, чтобы сбылись твои желания. (Сама она мало что может сделать.) Мне теперь рисуется иная возможность. Недели через 2–3 (сейчас, непосредственно после смерти А<лексея> М<аксимовича>, это неуместно) я напишу Иосифу Виссарионовичу и думаю, он сочтет возможным помочь нам. Одним словом, я отнюдь не оставляю надежду видеть тебя здесь в конце лета или осенью»265. Прекраснодушные надежды, конечно, не сбылись, хотя он продолжает хлопоты, вновь собирается пойти к Бабелю и тоскуя, признается брату: «Ты не подозреваешь, вероятно, как часто, почти беспрестанно я думаю о тебе; как ты воображаемо сопутствуешь мне в моих прогулках; и до какой боли, с мучением, жду я того часа, когда это из мира фантазии превратится в действительность»266.
Как раз во время предсмертной болезни Горького появился проект «сталинской» Конституции.
10. Дивичоры
«Этим летом, вероятно, не удастся поехать никуда…»267 – с грустью писал Даниил брату в мае, но уже через месяц бодро сообщал, что едет в Трубчевск: «Отъезда жду с большим нетерпением, т<ак> к <ак> очень устал и чувствую себя нехорошо и в физическом, и в нервном отношении»268. Погода в Москве стояла на редкость хорошая, такая, какую он любил: солнце, жара, изредка грозы с шумными короткими ливнями. В доме стало тихо. Екатерина Михайловна собралась в Горький, повидаться с сестрой и братом. Коваленские жили на даче у Леоновых на станции Белописецкая около Каширы, на Оке, где неделю с ними провела и Елизавета Михайловна. Ненадолго приезжал на дачу Леоновых и Даниил. Там он познакомился с девятнадцатилетней Ириной Арманд, тут же в него безутешно влюбившейся, и с ее родителями – Львом Эмильевичем (двоюродным братом знаменитой Инессы) и Тамарой Аркадьевной (родственницей Павла Флоренского). Ирина изучала английскую филологию, любила поэзию, была в родстве с семейством Репман.
В Трубчевск Даниил попал в начале июля. За три года, что он здесь не был, городок почти не изменился. И это его, приехавшего из менявшейся Москвы, радовало. Трубчевск, делился он восхищением с женой брата, «стоит высоко над рекой, почти все домики в нем деревянные, окруженные яблоневыми садами. А на пожарной каланче каждый час бьют в колокол. Большинство улиц поросли зеленой травой и ромашками»269. Ему нравилось, что на улице вдоль заборов, на которые клонились яблони, белели ромашки. Здесь город не мешал зеленому простору, а словно бы вырастал из него, поднимаясь вместе с Соборной горой над поблескивающей внизу Десной.
«Можешь позавидовать: вот уже две недели, как отвратительное изобретение, называемое обувью, не прикасалось к моим ногам <…> – писал он в Париж из Трубчевска, жалея, что брата нет рядом. – Стоит удивительный, чарующий, мягко-обволакивающий зной, грозы редки, пасмурных дней нет совсем во все это лето, – это лето прекрасно, как совершенное произведение.
С круч, на которых расположен городок, открывается необъятная даль: долина Десны, вся в зеленых заливных лугах, испещренных бледно-желтыми точками свежих стогов, а дальше – Брянские леса: таинственные, синие и неодолимо влекущие. В этих местах есть особый дух, которого я не встречал нигде; выразить его очень трудно; пожалуй, так: таинственное, манящее раздолье. Когда уходишь гулять – нельзя остановиться, даль засасывает, как омут, и прогулки разрастаются до 20, 30, 35 километров. Два раза ночевал на берегах лесной реки Неруссы. Это небольшая река, которую в некоторых местах можно перейти вброд (но, в общем, довольно глубокая). Но даже великолепную Волгу не променяю я на эту, никому не известную речку. Она течет среди девственного леса, где целыми днями не встречаешь людей, где исполинские дубы, колоссальные ясени и клены обмывают свои корни в быстро бегущей воде, такой прозрачной, такой чистой, что весь мир подводных растений и рыб становится доступным и ясным. Лишь раз в году, на несколько дней, места эти наводняются людьми; это – дни сенокоса, проходящего узкой полосой по прибрежным лужайкам. <…>
Через несколько дней, когда начнутся лунные ночи, я уйду на целую неделю в леса по течению Неруссы и Навли»270.
Лето 1936 года вошло в его стихи древнерусскими просторами:
Лишь тростник там серебрится перистый,
Да шумит в привольном небе дуб —
Без конца, до Новгорода-Северска,
Без конца, на Мглин и Стародуб.
Всеволод Левенок с июня прошлого года стал заведовать Трубчевским краеведческим музеем. Наступившим летом он со страстью любителя, получившего профессиональный статус, занимался археологическими разысканиями. Обследовал «Холм», или, как еще называли это урочище на Неруссе, – «Осетинскую Дачу». У Жеренских озер обнаружил стоянки мезолита-неолита. Раскапывал курганы под Трубчевском – в Кветуни. Во всех этих местах Андреев не раз бывал. Но Всеволод Протасьевич настолько был занят разоренным музейным хозяйством и археологическими предприятиями, что виделись они редко. А в августе Левенок уехал на раскопки стоянки Елисеевичи и вернулся только в сентябре. Но их встречи оставили след. Герой вскоре начатого романа «Странники ночи» – Саша Горбов – археолог, и в одной из глав рассказано, как он возвращается из экспедиции, работавшей рядом с Трубчевском. И деревня Кветунь на высоко взметнувшемся правобережье Десны, таящем остатки древнего городища, манила его не только распростертыми лесными далями. Как говорят ученые, сюда, где, может быть, поначалу и располагался древний Трубецк, православная вера пришла еще до Крещения Руси. Рядом теснились бесчисленные курганы Литовских могил и Жаденовой горы, высился старинный Чолнский Спасский монастырь, от коего до нас дошли одни развалины. Андреев же еще застал соборный храм Рождества Христова, колокол которого слышали даже в Трубчевске.
Здесь на полянах – только аисты,
И только цаплями изучен
Густой камыш речных излучин
У ветхого монастыря;
Там, на откосы поднимаясь, ты
Не обоймешь страну очами,
С ее бескрайними лесами,
Чей дух господствует, творя, —
это строфа «Русских октав» о Кветуни, куда он поднимался от старицы Десенки крутыми откосами. С высокого берега, помеченного меловыми выходами, виделось далеко. Синелись луга, изрезанные непостоянством Десны, оставлявшей зарастающие осокой и лозняком старицы, подергивались голубой дымкой чащи.
Кветунь угадывается в уцелевшем отрывке «Странников ночи». В нем Саша Горбов вспоминает похожие места: «Открылась широкая пойма большой реки, овеянная духом какого-то особенного раздолья, влекущего и таинственного, где плоты медленно плывут вдоль меловых круч, увенчанных ветряными мельницами, белыми церквами и старыми кладбищами. За ними – волнообразные поля, где ветер плещется над золотой рожью, а древние курганы, поросшие полынью и серой лебедой, хранят заветы старинной воли, как богатырские надгробия. С этих курганов видны за речной поймой необозримые леса, синие, как даль океана, и по этим лесам струятся маленькие, безвестные, хрустально-чистые реки и дремлют озера, куда с давних пор прилетают лебеди и где он встречал нередко следы медведей…»
Судя по всему, Трубчевск в «Странниках ночи» занимал не меньшее место, чем в жизни автора. В этом же году написан цикл или поэма «Лесная кровь». По словам вдовы поэта, ни истории, описанной в ней, ни ее героини в действительности не было. «Героиня возникла из переживания автором романтики Брянских лесов, а внешность ее Д. А. взял у жены своего друга, очаровательной, сероглазой, русокосой женщины, очень органично связывающейся с природой. Она об этом не знала и очень удивилась, когда я рассказала ей это на лагерных нарах (и она, и муж ее были тоже взяты по нашему делу). Позже, в тюрьме, дорабатывая поэму, Д. А. усложнил образ героини некоторыми моими чертами – так он сказал»271.
Но, судя по уцелевшим ранним вариантам «Лесной крови», восстановленный и дописанный в 1950-м, цикл не стал иным. «Сероглазой» и «русокосой» была Елена Лисицына, жена Белоусова. И хотя нельзя не верить утверждениям Аллы Александровны, что героиня «Лесной крови» выдумана, как и героиня «индийской поэмы», но в своих лесных путешествиях он мог, пусть и мельком, увидеть дочь лесника с «невыразимыми глазами». И те черты, которыми он ее наделил, были не выдуманными, а увиденными, и характер ее – тот женский характер, который он почувствовал в Галине Русаковой и, может быть, в Евгении Левенок.