Не омрачай же крепом
Солнечной радости дня,
Плитою, давящим склепом
Не отягчай меня…
…в зелени благоуханной
Родимых таежных мест
Поставь простой, деревянный,
Осьмиконечный крест.
12. Бдящие
«С бдящими бодрствует Ангел. – Не спи: / Полночь раздвинет и слух твой, и зренье», – обращался он к самому себе в стихотворении, наполненном символами «Песни о Монсальвате». В нем говорится о братьях-водителях, мерещущихся в белом соборе среди ледников на вершинах Монсальвата. Там чаемая Чаша Грааля, и – «Кровь ли алеет в живом хрустале? / Рдеют дары ли на белом престоле?..».
А на московских улицах, куда он вернулся, догорало пыльное лето. Процессы, разворачивавшиеся после убийства Кирова, не могли не казаться инспирированными, но политическая борьба, за ними проглядывавшая, Андреева тогда интересовала мало. Жупелом стал троцкизм. С 19 по 24 августа прошел процесс «троцкистско-зиновьевского террористического центра». Его контролировал Николай Ежов, которым 26 сентября заменили Генриха Ягоду. Хотелось верить, что репрессий станет меньше, о их размахе в следующем году никто не мог и предположить. Стихотворение о Грибоедове, тогда написанное, о роке власти:
Быть может, в этот час он понял – слишком поздно, —
Что семя гибели он сам в себе растил,
Что сам он принял рок империи морозной…
Немало осужденных на громких процессах 1930-х, так или иначе, сами приняли рок настигнувшей их тирании.
В «Странниках ночи» возвратившийся из Трубчевска Александр Горбов поражен тяжелой атмосферой, царящей в доме. Мать, оставшись с сыном наедине, перечисляет друзей и знакомых, арестованных за время его отсутствия. Сцена обычная для тех лет, с чередой грозных газетных кампаний, ночных арестов. Подобные новости в сентябре 1936-го встречали и Андреева.
После возвращения из Трубчевска он собрался ехать в Калинин, видимо на заработки, но работа нашлась в Москве. «Теперь очень много работаю, с 10 утра до 12 ночи, – сообщал он брату в октябрьском письме. – Так будет продолжаться, я думаю, еще месяца полтора, а потом войдет в норму. Дело в том, что со своей летней поездкой я сильно залез в долги и теперь надо их поскорее возвращать.
За прекрасное лето расплачиваемся ужасающей осенью: ранние холода и убийственная слякоть. Третьего дня даже снег шел»274.
О переживаниях осени говорили стихи:
Ты выбежала вслед. Я обернулся. Пламя
Всех наших страстных дней язвило дух и жгло,
Я взял твою ладонь, я осязал губами
Ее знакомый вкус и сонное тепло.
Я уходил – зачем? В ночь, по размытой глине,
По лужам, в бурелом хотел спешить – куда?
Ведь солнца ясного, садов и мирных лилий
В бушующей судьбе не будет никогда.
Стихотворение, заканчивавшееся строкой – «Зачем я осужден любить не так, как все?», – вошло в цикл, посвященный Галине Русаковой, ее фотография, несмотря ни на что, стояла на его столе.
Часть шестаяСтранники ночи. 1937–1941
1. Письмо Сталину
Не дожив получаса до Нового года, умер старый друг Добровых Николай Константинович Муравьев. Смерть спасла от ареста защитника преследуемых. «Даниил читал всю ночь над его гробом Евангелие – он всегда читал над усопшими друзьями Евангелие, а не Псалтырь. Как раз в это время явились с ордером на арест покойного и обыск. <…> Гроб с телом покойного стоял на его письменном столе, Даниил продолжал читать, не останавливаясь ни на минуту, а пришедшие выдергивали ящики письменного стола прямо из-под гроба и уносили бумаги»275, – рассказывала со слов Андреева его вдова. Так начался 1937 год в знакомом ему с малолетства доме в Чистом переулке. Не случайно в нем он поселил главных героев своего романа.
Год оказался страшным, но страшное становилось обыденным, многим казалось, что их репрессии не коснутся хотя бы потому, что они ни в чем не виноваты. Так днем считали те, за кем являлись той же ночью. Органы старались делать свое дело по ночам, не привлекая лишнего внимания, расстреливали тайно, родным сообщали не о казни, а о приговоре – «десять лет без права переписки». Существовало как бы две действительности: ночная, с арестами и расстрелами, страхами, и дневная, с надеждами на лучшее, с инстинктивным желанием не знать, с попытками разумного объяснения совершающегося, пока оно тебя не задело. Лион Фейхтвангер, в январе посетивший Москву, писал в молниеносно изданной по-русски книге «Москва 1937»: «Громадный город Москва дышал удовлетворением и согласием и более того – счастьем»276. Фейхтвангер присутствовал на процессе Пятакова – Радека и, по его словам, убедился в виновности обвиняемых, но признался, что их поведение на суде осталось ему непонятным. Роли определяли сценаристы и постановщики судилища, они же приглашали зрителей. А что могли понять те, кто узнавал о судах из газет?
Андреев писал тогда: «Нет победителей. Нет побежденных. / Над красными лужами – чертополох». И даже готовился к гибели:
Помоги – как чудного венчанья
Ждать бесцельной гибели своей,
Сохранив лишь медный крест молчанья —
Честь и долг поэта наших дней.
Стихи написаны в 1937-м. Но, видимо, не раньше осени. А зимой Даниил продолжает по просьбе брата, рвущегося из эмиграции, малоуспешные хлопоты. 18 марта пишет ему:
«Дорогой мой, родной мой Димуша, мной сделано все, от меня зависевшее. Не так давно было отослано письмо И. В. Сталину, и я думаю, что на протяжении апреля, может быть мая, дело вырешится окончательно. Если ты получишь какое-либо сообщение из консульства, пожалуйста, тотчас же напиши мне, чтобы я мог немного подготовить ваше, так сказать, pieds á terre277 (во франц<узской> орфографии я не силен). Должен сознаться: неужели действительно приходит к концу двадцатилетняя разлука. Это так странно, так невероятно, что боюсь мечтать, и все-таки мечтаю беспредельно.
Мы живем по-прежнему. Только дядя что-то стал сдавать (с прошлого года). Грудная жаба часто не дает ему возможности двигаться, и иногда ему приходится лежать по целым неделям. Лежит он и сейчас, тихо читая у себя за занавесками.
Мама тоже, конечно, чувствует себя не блестяще, ведь надо учитывать, что им обоим уже под 70 лет. Бодрее и крепче держится тетя Катя. Алекс<андр> Викт<орович> страшно много работает, я его почти не вижу.
У меня в работе бывают перебои – исключительно по вине моей феноменальной практической бездарности. Исключая этой стороны жизни да еще того, не менее плачевного факта, что личная жизнь моя не устроилась и, вероятно, никогда не устроится, – в остальном этот год был для меня плодотворным и, если так можно выразиться, внутренно-щедрым. Читаю, впрочем, немного. Знаешь ли ты роман Бруно Франка “Сервантес”? Книга замечательная, настоящая большая литература. Она здесь имеет громадный успех.
Вчера был на Пушкинской выставке. Впечатление грандиозное. 17 зал, полных рукописями, документами, редчайшими портретами, великолепными иллюстрациями к Пушкину и т. п. Нечего и думать осмотреть все это за 1 раз. Выставка будет функционировать до 1 января, т<ак> ч<то> ты ее, надеюсь, еще застанешь и мы сходим на нее вместе».
Наивные надежды. Посетителей Пушкинской выставки встречал двойной портрет Пушкина с женой. Она смотрит в зеркало на себя, поэт мрачно оглядывается, а над его резким профилем парит отражение благодушной светской толпы. Советская толпа, запуганная, управляемая, на собраниях требовала беспощадно уничтожать врагов народа, предателей и убийц. Раскрывались троцкистские «военно-фашистские» заговоры, обнаруживались террористические организации.
Письмо Андреева Сталину написано по совету Пешковой, знавшей, от кого в СССР все зависит. Тем более что с Иосифом Виссарионовичем о желании Вадима Андреева вернуться вроде бы успел поговорить Алексей Максимович. Но письмо осталось без ответа.
Блестяще переведенная поэтом Александром Кочетковым книга о Сервантесе рассказывала о безуспешной и страдальческой борьбе гения с судьбой и эпохой – нищета, война, тюрьма, непризнание и – бессмертная победа – роман о Рыцаре печального образа. Восхитившийся книгой Бруно Франка Андреев не думал о том, что его ждет впереди то же – и война, и сума, и тюрьма.
2. Встреча
В начале 1937 года женился Ивашев-Мусатов, только недавно пришедший в себя после безумной любви к однокласснице Андреева – Зое Киселевой. Вот портрет Киселевой: «…античные черты лица, озаренные византийской духовностью; строгий профиль и правильный овал белого лица с легким румянцем; темно-каштановые косы обвивают голову двойным венцом; густые брови с грустным изгибом; излучающие внутренний свет серые глаза; губы классической формы очерчены индивидуально. Рост выше среднего, фигура стройная, пышная в расцвете молодости и здоровья. Одета в простое платье, никаких украшений»278. Художник потерял голову.
Старше Киселевой на восемь лет, Сергей Николаевич Ивашев-Мусатов родился в 1900-м. Родился незаконнорожденным и потому долго носил отчество, данное по крестному отцу – Михайлович. Отец его – Николай Александрович Мусатов. Мать – Ивашева, из рода декабриста, преподавала немецкий язык. После гимназии, где он учился в одном классе с Колмогоровым, дружил с ним, тоже увлекся математикой, окончил физико-математический факультет Московского университета. Недолго преподавал математику. Но увлечение живописью взяло вверх. Он стал учиться в студии Ильи Машкова.
Высокий и прямой, худощавый, светловолосый, в круглых очках, артистичный и красноречивый, он со знанием дела говорил о музыке и философии, часто о Сократе и Платоне, о литературе. Страстно любил музыку, музицировал.
Зое Киселевой родные запретили выходить замуж за неуравновешенного художника. И не потому, что тот представлялся им идеалистом, витавшим над немилосердной действительностью. Ивашев-Мусатов уже был женат, причем церковным браком, на Анне Егоровой, дочери известного историка, тоже выпускнице гимназии Репман. С ней он в 1934 году развелся, но требовался церковный развод, а получить его оказалось непросто. Семья Киселевых, истово православная, принадлежала к «тихоновцам», к «катакомбной» церкви. Противилась этому браку и Зоина наставница – Строганова, прочившая ее в монахини.