287.
Гонта, журналистка и сценаристка, неожиданно стала и актрисой. В 1931-м снялась в кинофильме «Путевка в жизнь» сразу в двух небольших ролях – воровки и нэпманши. Съемки сопровождались пылким романом с режиссером фильма – Николаем Экком. В 1930-е она публиковала очерки об авиации.
Роман ее с Даниилом Андреевым начался в мае или июне, и все лето 1937-го оказалось окрашено «легкомысленной» страстью. В этом году острое чувство жизни, приступы бесшабашного веселья чередовались с ощущением, как писала Гонта в воспоминаниях о Пастернаке, что они «забыли и разучились смеяться», чувствуя себя «придавленными, сжатыми, согбенными». Может быть, этот роман, поездка в Судак – попытка убежать от согбенности и страха.
В цикле «Янтари», посвященном Марии Гонте и судакскому лету, он признавался: «Я любил эти детские губы, / Яркость речи и мягкость лица». И еще: «Ты, солнечная, юная, врачующая раны, / Моя измена первая и первая весна!» Но и под обещающим счастье южным солнцем, у моря, в горах, там, где вырезался знакомый силуэт генуэзской крепости, он не забывался —
И не избавил город знойный
От темных дум,
Клубя вокруг свой беспокойный,
Нестройный шум…
Он остался благодарен Марии за все, даже уверял ее: «…к несравненному раю / Свела ты старинное горе / Души моей терпкой…» Все время стремившийся в путь, Даниил нашел в ней легкую на подъем спутницу:
Хочешь – мы сквозь виноградники
По кремнистым перелогам
Путь наметим полуденный
На зубчатый Тарахташ:
Там – серебряный, как градинки,
Мы попробуем дорогой
У татар миндаль соленый
И вино из плоских чаш.
Судя по сюжету «Янтарей», они побывали в Отузах, Ялте, Форосе, Бахчисарае, но чаще бродили по окрестностям Судака.
Видимо, с Гонтой он провел лишь часть лета. А оставшись один, поселился у безвыездно жившей в Судаке Репман. Пользоваться гостеприимством старой учительницы вместе с Марией ему было бы неловко. В этот раз он встретился здесь со своим одноклассником, ее племянником, Юрием Владимировичем Репманом, ставшим математиком. Они не виделись со школы. Потом, в Москве, он несколько раз заходил к нему, жившему неподалеку – в Гранатном переулке. Позже Юрий Репман погиб на фронте, а его жену с маленьким ребенком как немцев выслали из Москвы.
В августе Андреев писал Любови Федоровне, жене художника Смирнова, с которым когда-то познакомился именно в Судаке, что думает вернуться в Москву в середине сентября. Признавался, что вторая половина отдыха оказалась гораздо лучше первой. И о том, что часто уходит в пустыню, начинающуюся почти сразу от дома, где живет, за холмами. «Она окаймлена горами, и в линии этих гор – что-то невыразимо-спокойное, мудрое и умиротворяющее. Должен признаться, и это разочарует Г<леба> Б<орисовича>, что в настоящее время для меня гораздо целебнее и плодотворнее эта пустыня, чем знаменитая генуэзская крепость…»288
О том, что не всегда уходил за молчаливые холмы в одиночку, он умалчивает. Мария Гонта стала прототипом одной из героинь «Странников ночи», из украинки и журналистки превратившись в романе в татарку и художницу – Имар Мустамбекову. В нее влюблен Олег Горбов, поэт, мятущийся в раздвоенности, отказывающийся от «духовного» брака, поскольку «совсем иное чувство, простая земная страсть, связывает его с другой женщиной» – Имар, далекой от высоких мечтаний о работе над текстами Литургии. В конце концов он уходит к Имар. Олег в «Странниках ночи» – ипостась автора, и «раздвоенность», изображенная в романе, им пережита сполна и, видимо, не раз. В сохранившемся отрывке так или иначе описаны Имар – Мария, ее комната в Мертвом переулке и ставшее символом их отношений янтарное ожерелье:
«…Она действительно уже легла, потому, что, отворяя ему дверь квартиры на осторожный звонок его, оказалась в памятном для него бухарском халатике, фиолетовом с желтыми разводами. И когда, улыбнувшись ему исподлобья, она протянула ему руку гибким движением, он эту руку, как и всегда, поцеловал.
Угадал он и остальное: комната была уже приготовлена на ночь, лампа под пунцовым абажуром придвинута к изголовью, чистая постель постлана и уже слегка смята, а поверх одеяла брошены две книги: одна – с захлопнутым переплетом – том Маяковского, другая – раскрытая: очередная литературная новинка, “Лже-Нерон” Фейхтвангера.
– Хочешь поужинать?
Нет, он не хотел. Он вообще не хотел никакой суеты, ничего хлопотливого. Как он был доволен, что застал ее вот так: без посторонних. <…> Горячий полумрак сглаживал единым тоном ее смуглую кожу, яркие губы, косы, заложенные вокруг головы, и янтарное ожерелье…»
Алла Александровна рассказывала, что не раз просила Гонту написать о Данииле, но та, погруженная в воспоминания о дружбе с Пастернаком, о нем так ничего и не написала. Хотя в доме Марии Павловны на торшере всегда висело янтарное ожерелье – знак памяти о воспевшем ее поэте.
5. В коротком круге
По ночам провидцы и маги,
Днем корпим над грудой бумаги,
Копошимся в листах фанеры —
Мы, бухгалтеры и инженеры…
Всё короче круги, короче,
И о правде священной ночи,
Семеня по ровному кругу,
Шепнуть не смеем друг другу —
строки того же года. Аресты шли кругом и кругами. Террор настигал не столько бывших, сколько сегодняшних – ответственных работников, партийцев, – кто оказался троцкистом и шпионом, кто вредителем. Люди исчезали и совсем рядом. В тихом переулке погрохатывание подъезжающих «марусь», стук автомобильных дверец, скрип тормозов по ночам, когда он писал, резко приостанавливали время, обрывали мысль.
В соседних домах в Малом Левшинском взяты Вильпишевский, завпроизводством Мосгортранссоюза; Борзов, директор конторы Хлебпроект; Гутман, завотделом Гидрометиздата; Ефимов, директор сектора Госбанка; Трофимук, начальник отдела института; Белов, замдиректора камвольной фабрики, вместе с женой… Все осуждены за участие в террористических организациях, все расстреляны, легли кто в Бутове, кто в «Коммунарке», кто в Донском. Вряд ли Андреев был знаком с ними. Хотя кого-то, наверное, встречал на улице, с кем-то, полузнакомым, мог вежливо раскланиваться, хотя в большинстве это были жители, появившиеся в арбатских переулках в 1920-х, заняв квартиры «чуждых элементов», потеснив старожилов.
Летом, выдавшимся на редкость жарким, выслали из Москвы как жену врага народа Ламакину. Она вспоминала: «…придя с работы домой, я увидела встречающую меня Елиз<авету> Мих<айловну>, которая со странным волнением передала мне повестку и тут же стала успокаивать меня»289.
Узнал об этом Даниил, только вернувшись из Судака. Коваленский рассказал об аресте хорошо знакомого ему Сергея Клычкова… Но большинство старались жить так, словно ничего не происходит. Алла Александровна вспоминала о ритуальных собраниях в институте: «Нас собирают всех, закрывают дверь, читают нам материалы очередного следствия, очередного дела. Потом предлагают всем проголосовать за смертную казнь. Все мы поднимали руки. Я только никак не могу понять, почему только я это помню. <…> Я у подруги моей спрашивала: “Разве ты не помнишь?” Она – “Совершенно не помню”. А когда читали, то еще смотрели, кто поднял руку, кто нет. Известно: кто не поднял руку, вечером доставят на Лубянку»290.
2 ноября 1937-го арестовали, как говорили – за перевод Джойса, Игоря Романовича с женой. Ему дали десять лет лагерей, ей – восемь.
В том же году арестовали и расстреляли родителей жены его приятеля Юрия Беклемишева. Горько недоумевавший – тесть и теща, польские коммунисты, никак не могли быть врагами, – Беклемишев старался жить, как прежде, работал, гасил переживания писанием. Он писал «Танкер “Дербент”», свою вторую повесть. Первую, «Подвиг», отвергли все редакции. После неудачи его долго мучила неуверенность. Чересчур категоричные замечания матери, многоопытной литераторши, казались старомодными, он их не принимал. Это, видимо, и заставило идти за советами к Даниилу, единственному среди его тогдашних товарищей имевшему отношение к литературе. Трудно сказать, какую роль сыграли дружеские советы, но, видимо, лишними не стали. По крайней мере, Алла Александровна говорила определенно: «Даниил помогал Крымову писать “Танкер ‘Дербент’ ”».
Многое сближало Даниила Андреева с Юрием – давнее знакомство с его матерью, общая любовь к поэзии и музыке, многое – разъединяло. Окончивший физмат, он стал деятельным инженером. Сочинения его были о летчиках и нефтяниках, занятых соцсоревнованием. А поэт и созерцатель Даниил увлекался древней Халдеей, Египтом и Индией. И важно, что Беклемишев, бывший моложе Андреева всего на два года, уже принадлежал к поколению советскому и был не только влюбленным в поэзию Блока романтиком, но и атеистом, не признающим никакой мистики. «Нет во мне и тени религиозности, – утверждал он. – Я – аналитик. Убеждения для меня важнее и прочнее любой веры. Каждый день и каждый час я проверяю убеждения фактами и факты убеждениями. До сих пор все сходилось»291. Безжалостности и фальши режима, не сходящейся с фактами, он не замечал. Казалось, рано или поздно все сойдется. Беклемишев и его товарищи, полные жизнестроительной силой молодости, надеялись на лучшее. Андреев жил в том же и совсем в другом мире, другими настроениями:
Еще, в плену запечатанных колб,
Узница спит – чума;
В залах – оркестры праздничных толп,
Зерно течет в закрома…
Кажутся сказкой – огненный столп,
Смерть, – вечная тьма.
В «Странниках ночи» во второй главе изображалась картина железнодорожного крушения. В него попадает возвращающийся из Трубчевска археолог Саша Горбов, переживший на Неруссе, как и автор, соприкосновение с «космическим сознанием». Катастрофа, произошедшая ночью, с человеческими жертвами, в романе описывалась безжалостно реалистически. О том, что она символизировала, можно предположить по написанным тогда же стихам: