Шумные дети учатся в школах.
Завтра – не будет этих детей:
Завтра – дожди на равнинах голых,
Месиво из чугуна и костей.
Скрытое выворотится наружу.
После замолкнет и дробь свинца,
И тихое зеркало в красных лужах
Не отразит ничьего лица.
«Красные лужи», не отразившие ни победителей, ни побежденных – это все, что останется от переживаемой «красной» эпохи. Значит, погибнет и «синее подполье», не дождавшись наступления времен небесного цвета.
6. Начало романа
В стихотворении, написанном героем «Странников ночи» Олегом Горбовым (позже озаглавленном «Из погибшей рукописи»), похожие настроения. Предстоящие грозные события должны ответить на неотступную жажду делания и ожидание вести. Жизнь «без любви, без подвига» не имеет смысла и грозит худшим – духовным падением:
Без небесных хоров, без видений
Дни и ночи тесны, как в гробу…
Боже! Не от смерти – от падений
Защити бесправную судьбу.
Герои романа мучаются тем же, что и автор, – ждут вести, готовы к «бесцельной гибели». Странниками ночи автор считал себя, своих друзей. Потому «как только Даниил кончал очередную главу, он шел к своим близким друзьям и читал ее страницу за страницей», – свидетельствовала Алла Александровна. Он спешил к ним еще и потому, что автору необходим читатель – друг и соратник. Но внутренняя тема романа вырастала не только из переживаемого «сталинского» времени, но и за ним стоящего мистического – красно-синего. Замысел «Странников ночи», возможно, вырос из незаконченного романа «Эфемера» с всегдашней андреевской темой ожидания откровений.
Но, вкладывая в повествование свою жизнь, настоящий писатель неизбежно влияет и на будущее, накликает его. Роман через десять лет станет причиной трагического перелома судьбы автора и окружающих его. Угадать такое невозможно. Но в стихах предчувствия звучат как предсказания:
Я крикнул – в изморось ночи бездомной
(Тишь, как вода, заливала слух),
И замолчал: все, кого я помнил,
Вычеркнуты из списка живых.
Одна из глав романа, посвященная вычеркнутым, называлась «Мартиролог», в ней перечисляются арестованные, расстрелянные. Еще в 1940 году Степан Борисович Веселовский опубликовал (а написал в 1937-м) исследование «Синодик опальных царя Ивана Грозного как исторический источник». В ней – сведения о жертвах террора Грозного. Работа историка наверняка была знакома Андрееву и отозвалась и в этой главе романа, и затем в поэме «Гибель Грозного», где не только говорится о «немых синодиках» тирана, но и звучит поминание:
О повешенных и колесованных;
О живьем закопанных в земле;
О клещами рваных; замурованных;
О кипевших в огненной смоле.
За ребят безотчих и за вдов…
От «Странников ночи» до нас дошли восстановленная по памяти во Владимирской тюрьме первая глава «Великая туманность» (трудно сказать, полностью ли) и три совсем небольших фрагмента. Знаем мы о романе по изложению его содержания, сделанному вдовой поэта, и по воспоминаниям его поклонницы Ирины Усовой. Она, по ее признанию, слышала роман только в чтении, еще до войны, и определяла как историю «духовных исканий ряда лиц, главным образом трех братьев, на фоне нашей действительности»292. Ни один из братьев Горбовых не стал автопортретом, но в каждом черты автора, его пристрастия, убеждения и вместе с тем то, что в его собственной жизни не сбылось, в характере отсутствовало.
В первой же главе появляется старший брат, Адриан Владимирович, – профессор астрономии и мистик, ищущий в звездном небе иные миры и ощущающий их присутствие. Космический мистицизм сочетается в нем с характером, напоминающим Коваленского педантичностью, лаконичностью и сухостью речи, и даже внешне – размеренностью движений, «механическим» пожатием изящной, но ледяной руки. И так же, как и Коваленский, старший Горбов загадочен, овеян значительностью приоткрытых ему тайн.
Следующая глава знакомит с другим братом – Александром. Он археолог, влюбленный не только в древность, таящуюся в трубчевских курганах, но и в боготворимую им природу. В роман вошел эпизод, который можно отчасти представить по описанным в «Розе Мира» первым соприкосновениям со стихиалями в Триполье и с «космическим сознанием» под Трубчевском. Он один, окруженный тихо шелестящими черными деревьями, над ним августовское звездное небо, может быть, рядом неслышно струится Нерусса. Здесь пережито неожиданное слияние с таинственной природой. Саша, как и автор, больше всего любит творог, восторженно превознося его как основу земной пищи, и мед. Возвращение его из экспедиции, пережитая им железнодорожная катастрофа, события той же ночи, которую брат его провел в обсерватории. Он человек действия, решительный и целеустремленный, как и его возлюбленная – Татьяна.
Еще один брат, Олег, – поэт, религиозно настроенный, влюбляющийся, раздваивающийся, ищущий. На хлеб зарабатывает тем же, чем и автор, – он художник-шрифтовик. Его блуждания и порывы пережиты самим Андреевым, хотя и в другой форме. Вот эпизод, связанный с ним, рассказанный Усовой: «…Олег у себя в комнате. По оставшейся для меня непонятной или забытой причине он собирается повеситься… Уже все готово, но в последний момент он бросает взгляд на рукописи своих стихов. <…> Он сжигает один за другим все листы, пока от всего его творчества не остается лишь кучка пепла, над которой он склонился… И тут с ним происходит некий катарсис, и через некоторое время он встает с колен уже другим человеком…»293 Олег собирается жениться на Ирине Глинской – это должен быть духовный брак. У нее в комнате висит репродукция врубелевского «Демона поверженного», в глазах у которого читается «непримиримое – НЕТ». Картина описана в романе как некая «икона» Люцифера – так ее определяет Глинский. И, возможно, поэтому Олег никак не может разорвать страстную связь с ласковой Имар, изменяя высокому выбору. В образе брошенной Ирины, по свидетельству Аллы Александровны, угадывались некоторые черты Шуры Добровой.
Три брата в романе появились не без влияния «Братьев Карамазовых». Но дом Горбовых в Чистом переулке со стариками родителями и братьями, конечно, напоминал родной дом в Малом Левшинском.
Родственник Горбовых, их двоюродный брат Венечка Лестовский, в романе был в какой-то мере автошаржем. По словам Усовой, это жалкий, почти комический персонаж. «Тут уж мы были уверены, – рассказывает она, – что ничего общего у него с Даней нет, но Даня сказал, что и в Венечке есть частица его самого, а именно: “То, что есть во мне смешного и нелепого”»294. И в другого второстепенного персонажа – молодого архитектора Евгения Моргенштерна (немецкая фамилия не случайна, но какое-то значение имела в романе и двусмысленность «утренней звезды») он вложил и свою любовь к архитектуре, и свои представления о грядущем Храме Солнца Мира.
Но и один из важнейших героев – Леонид Федорович Глинский, брат Ирины, – тоже авторская проекция. Глинский воображался Андрееву как некий идеал человека, обретшего подлинное знание. Глинский организатор тайного мистического братства, куда входят почти все персонажи, кроме старшего Горбова. Два эпизода, связанных с Глинским, приводит Усова:
«…Глинский у себя в комнате молится перед сном. Не о себе, не о своих близких, но о России. Это довольно длинная молитва, слова проникновенные и возвышенные. Пауза. Земной поклон. И опять та же мольба о ней, о России. <…>
…Глинский уже арестован и находится в общей тюремной камере. Он (индуист), православный священник и мусульманин-мулла несут поочередно непрерывную вахту молитвы. Когда один устает, вступает второй, затем – третий, – чтобы молитва, подобно неугасимой свече, горела пламенем веры, не затухая ни на минуту, днем и ночью»295. Глинский арестован в очередную ночь за то, что отказался голосовать за одобрение смертной казни подсудимым очередного политического процесса.
Действие романа происходило по ночам, которыми он и писался. Первая ночь связывает события на земле с происходящим в небесах, где-то в великой туманности Андромеды, куда всматривается из обсерватории старший Горбов. Наблюдаемая им картина написана романтически-восторженно:
«На черном бархате метагалактических пространств наискось, по диагонали, точно сверхъестественная птица, наклонившая в своем полете правое крыло и опустившая левое, перед ним сияло чудо мироздания – спиральная Туманность М 31. Золотистая, как солнце, но неослепляющая, огромная, как Млечный Путь, но сразу охватываемая взором, она поражала воображение именно явственностью того, что это другая, бесконечно удаленная вселенная. Можно было различить множество звезд, едва проявляющихся в ее крайних, голубоватых спиралях; и сам туман, сгущаясь в центре ее, как овеществленный свет, как царственное средоточие. И чудилась гармония этих вращающихся вокруг нее колец, и казалось, будто улавливаешь ликующий хор их рождения и становления».
В книге Джемса Джинса «Вселенная вокруг нас», увлекшей Андреева, помещена фотография М 31, очень похожая на это описание. Но ему удалось посмотреть на нее и в телескоп. Для этого он специально приходил к старому астроному, одному из основателей первого в России Астрономического общества – Василию Михайловичу Воинову. Тот продолжал заветный, потом признанный выдающимся труд десятилетий по изучению солнечных пятен.
За астрономической главой угадывается введение в мистический смысл событий. Дважды в ней встречаются ссылки на американского астронома Эдвина Хаббла, открывшего, что при увеличении расстояния до галактик красное смещение возрастает, а «скорости растут по мере удаления» туманностей. Отсюда могла вырасти и теория о красных и синих эпохах Глинского, героя, которому Андреев передоверил основные идеи недописанных «Контуров предварительной доктрины». Но и профессор Горбов, занятый измерением звездных параллаксов, потому что для изучения влекущих его внегалактических туманностей существующий в Советском Союзе астрономический инструментарий недостаточен, устремлен за пределы науки в область «еще более парадоксальных идей». Это область мистики. Выход «за горизонт трехмерного мира», в миры «недоступных нашему сознанию координат» автор ищет вместе со своими героями. Так, путь рыцарей «Песни о Монсальвате» к замку Грааля не пре