рвался, а продолжился путем «Странников ночи», ставших главным делом его жизни на десятилетие. Вот отчего «Песнь о Монсальвате» осталась неоконченной. Хотя есть правда и в мнении Ирины Усовой: поэма «доходит до такого предела мистицизма, что дальше писать ее оказалось невозможным…»296.
Метания, иногда болезненные, братьев Горбовых, мистические поиски и замыслы Глинского и его соратников в «сталинских» ночах – вот главное содержание романа. Но присутствовал в нем еще один герой, сделанный совсем из другого теста, нежели мечтательные мистики, окружающие Глинского. Герой, чья заговорщическая деятельность описана в самой крамольной главе «Странников ночи». Это Алексей Юрьевич Серпуховской, участник группы, строящей террористические планы, он даже связан с иностранной разведкой. Но эта глава, очевидно, написана после войны.
7. Ответа не надо
В Останкинском дворце-усадьбе графов Шереметевых еще в 1918 году открыли музей творчества крепостных. А в 1937-м в нем, не только в анфиладе роскошных гостиных и в театральном зале, но и в других помещениях, готовилась выставка, на которой следовало показать не только творчество, но и «различные формы эксплуатации крепостного крестьянства». В одной из комнат развернулась выставка, посвященная сталинской конституции, объявленной «единственной в мире подлинной демократической конституцией». Оформительской работы здесь оказалось много. Алла Александровна вспоминала:
«Мы с Сережей работали в то время в Останкинском музее, делали большую выставку, посвященную крепостному театру. В ней были макеты спектаклей. Помню, я лепила Парашу Жемчугову в роли Элианы в опере Гретри “Самнитские браки”. А Даниил работал с нами как шрифтовик. В Останкине мы виделись, поскольку он привозил работу, которую делал дома.
С Останкинским дворцом связан для меня один важный личный момент. Время было страшное. Сережу уже таскали несколько раз в НКВД и вызвали еще на какой-то день. Мы находились в помещении церкви, что рядом с Шереметевским дворцом. Теперь это Оптинское подворье, а тогда там располагалась канцелярия музея. Я выхожу из комнаты, поговорив с директором, и вижу – на скамейке сидит Даниил. Это было внутри церкви. Сидит он на скамейке и ждет, когда мы выйдем. И вот, когда я попадаю в его поле зрения, он вздрагивает, и лицо у него делается совершенно странным. Я подхожу и спрашиваю:
– Что с вами?
Мы были тогда еще на “вы”. Отвечает:
– Ничего, ничего.
И мы разговариваем уже о том, что нас так волнует, мучает, о том, как Сережу таскают в НКВД. Много лет спустя, в 45-м году, когда он вернулся с фронта и мы уже были вместе, я спросила:
– Ты помнишь тот момент в Останкине?
Он ответил:
– Еще бы не помнить!
– А что это было? Почему ты тогда так вздрогнул? И вообще так реагировал на меня?
– А потому, что я увидал, что это – ты. Та, которую я встретил. Но ты была женой моего друга.
А со мной было так. Из Останкина мы с Сережей ездили на трамвае. Там было кольцо, мы садились на места против друг друга и долго ехали. Я задумалась, как-то ушла в себя, пыталась разобраться в своем отношении к Даниилу. Оно было очень глубоким, никакого определения ему я не находила. Сережа, сидевший напротив меня, вдруг проговорил:
– Я знаю, о чем ты думаешь. Тебя тревожит то, как ты относишься к Даниилу.
Я сказала:
– Да.
А он мне на это ответил:
– Я очень высоко ставлю дружбу. Ничуть не ниже любви. Так что не беспокойся»297.
Незарубцевавшаяся первая любовь, поэтический идеал, не воплощавшийся в женщинах, тянувшихся к нему и даже нравившихся, некое предчувствие при встречах с женой друга, задевающей порывистой боттичеллиевской красотой, – переживания, сказавшиеся в вопросе-восклицании: «Зачем я осужден любить не так, как все?» И только писательство, как некий свыше предписанный долг, помогало сохранять душевное равновесие.
Все труды ради хлеба насущного, за которые Андреев старательно брался, так далеко отстояли от главного, что как бы и не мешали ночным бдениям. Во время работы он мог думать о своем, машинально выписывая слово за словом на диаграммах (больше всего ему нравилось делать картограммы) или транспарантах. Заработки его в этом году оказались преимущественно «театральными», осенью 1937-го он делал те же шрифтовые работы для Художественного театра. А начавший собственное развитие романный сюжет втягивал в себя то, что происходило с ним, и предопределял то, что должно было произойти.
В мае 1938 года он получил последнее письмо от брата. Сделалось очевидным, что возвращение на родину не только невозможно, но и смертельно опасно. Еще в 1936-м Вадим Андреев писал, обращаясь к отечеству:
Чем одиночество ночное злей,
Тем для меня неумолимее виденье
Твоих обезображенных полей.
И так заканчивал стихотворение:
Прости меня. Я знаю, ты – прекрасно.
Мне тяжело неверие мое.
Горит на знамени кроваво-красном
Нерукотворное лицо Твое.
Отвечая брату, он пишет короткое письмо, последние слова которого говорили обо всем:
«Дорогой Димуша,
все мы живы и более или менее здоровы. Часто, очень часто думаю о тебе и всех вас, хоть и далеких, но бесконечно милых моему сердцу. Как ни грустно, что все сложилось таким образом, но этому надо радоваться. Больше всего мне хотелось бы, чтобы ты нашел смысл и радость в той жизни, которая выпала на твою долю. Нежно целую ребяток и Олю.
Хотя живем мы там же, где и раньше, но ответа не надо.
Любящий тебя Д.»298.
Развеяны надежды, похоронены иллюзии, если они еще оставались. Следующее известие от брата Даниил получит после войны.
8. Усовы
В воспоминаниях Ирины Усовой говорится о том, что Андреев познакомился с ней и сестрой в 1937 году. Сам поэт назвал на допросе временем их знакомства 1939-й, точно обозначив место – «в доме арестованного Воинова»299. Старый астроном умер в 1943-м, речь шла о его сыне. Но сведениям, полученным на допросах, доверять трудно. Слишком много находилось причин у допрашиваемых не вспоминать точных дат, всех имен и событий, а у допрашивавших не искать правды, а добиваться подтверждений обвинения. Возможно, знакомство в 1937-м для Андреева было мимолетным и ничего не значащим, но памятным для сестер. Ирина Усова этот день запомнила подробно:
«Осенью 1937 года случайно узнали мы, что живет в Москве сын Леонида Андреева, что он “талантливее своего отца”, что он поэт, но никогда нигде не печатался и не печатается. Последнее как раз и заинтриговывало: раз не печатается, значит… Но как познакомиться? Невозможно! И опять-таки случай (а может быть, судьба). Он в то время работал, как мы уже потом узнали, над той главой своего романа “Странники ночи”, в которой действие происходит в астрономической обсерватории, и ему хотелось посмотреть на туманность Андромеды. Через общую знакомую для него была устроена встреча с астрономом, у которого дома был небольшой телескоп. А семья этого астронома была нам как раз хорошо знакома – мы у них бывали. Нам дали знать, когда он придет, и в назначенный день и час мы с сестрой были во дворике, возле дома, где был уже установлен переносной телескоп. <…>
Мы пришли якобы тоже посмотреть туманность, Луну, звезды и вообще все, что захочет нам показать старый “звездочет” (как мы его прозвали). Но смотрели, конечно, в основном на того, кто вскоре стал самой яркой и близкой звездой (солнцем) нашей жизни.
Внешность его впечатляла: высокая худая фигура, очень худое смуглое лицо (лицо “голодающего индуса”), великолепный лоб с откинутыми назад волосами, крупный, но тонкий, красивой формы нос, четко очерченные губы и две продольные бороздки у краев худых щек. Глаза карие – их нельзя было назвать ни большими, ни красивыми, но была в них какая-то особая значительность. <…> Он был сух, замкнут и строг, ни разу не улыбнулся, от настойчивых приглашений хлебосольных хозяев – зайти в дом попить чаю – решительно отказался. Наверное, эта его сухость была довольно понятной реакцией на слишком уж настойчивые атаки со стороны моей сестры: с места в карьер – приглашение к себе и фррр – с треском распускаемый павлиний хвост всяких соблазнов: она-де была знакома с Волошиным, и у нее есть его стихи, ее мать – переводит стихи, и даже что у нее есть коллекция интересных камешков… А он, буквально прижатый к забору дворика, каменел все более и отмалчивался. Все же ей удалось заполучить номер его телефона и всучить ему наш с просьбой позвонить – когда он сможет прийти»300.
Татьяна Усова позвонила ему сама, уговорила прийти в гости. Сестры вместе с матерью жили, по тогдашним московским меркам, от Малого Левшинского далеко – у старого Ботанического сада. Это были остатки дворянской семьи из городка Суджа Курской губернии. Ее мужская часть революционного времени не пережила. Отец, получивший агрономическое образование в Германии, хозяйствовал в имении, вынужден был бежать и умер от разрыва сердца. Сына, бывшего офицера, расстреляли. Возраст матери, Марии Васильевны, перетек за пятьдесят. Некогда она окончила Институт благородных девиц, после революции посещала Брюсовский литературный институт, занявшись переводами. В переводы Гельдерлина и Рильке, Бодлера и Верлена, публиковать которые почти не удавалось, она вкладывала свою любовь к поэзии. Писали стихи и обе дочери. Жили Усовы трудно. Мария Васильевна так и осталась дамой 1910-х годов, «поэтического облика», плохо приспособленной к советскому быту, и, по раздраженному замечанию младшей дочери, «до шестидесяти лет не научилась правильно сварить картошку или яйцо»301. Ирина Владимировна, из-за непролетарского происхождения, не сумела поступить в университет и работала лаборантом-микологом, а перед самой войной, окончив курсы, стала лесопатологом и с весны ежегодно уезжала на полевые работы. Старшая, Татьяна Владимировна, курносая, с коричнево-серыми живыми глазами, университет окончить сумела, стала переводчицей с английского, но работала младшим научным сотрудником в Институте геологии. Характером недружные сестры отличались непростым. Появившийся в их доме Даниил Андреев очаровал и дочерей, и мать.