Первое время он приходил к ним нечасто, «примерно раз в две-три недели. И каждый раз читал свои стихи – немного – около десяти, но с каждым разом они становились все откровеннее, все глубже и шире вводили нас в его внутренний мир, – вспоминала Ирина Усова. – А мир этот был так необычаен…»302.
Чаще он стал навещать Усовых, когда они поселились на улице Станиславского, на углу Никитских ворот.
«Мы стали жить втроем в полутора комнатах, – рассказывает Усова. – В главной комнате было 17 м и во второй – 4 м. Эта последняя была выгорожена из лестничной площадки, и туда вела из нашей большой комнаты фанерная дверь сквозь дыру в капитальной стене. В этой кладовке, в которой было нормальное окно во двор с одиноким деревом, умещались двустворчатый шкаф и стоявшая стоймя длинная вещевая корзина. На кирпичах стояла железная сетка, на которой спала Таня, желавшая иметь отдельную комнату. Эта четырехметровая комната обладала звукоизоляцией, что давало нам возможность слушать стихи Даниила, не опасаясь постоянно любопытствующих соседей»303. В таких коммунальных углах жили тогда почти все.
Сестры влюбились в Даниила, младшая тогда же посвятила ему восторженные стихи, заканчивавшиеся так:
Прозревающий Духа рассвет
И нездешнего Солнца восход —
Благо тебе – Поэт —
Благословен твой приход!..
Набравшись смелости, прочла ему. Но сблизился он с Усовыми после месяца, проведенного с ними в Малоярославце. Лето выдалось грибное, хождения с Татьяной по грибы были частыми и долгими лесными прогулками. Младшая сестра, уехавшая на полевой сезон, не без ревности рассказала:
«Мама с Таней снимали комнату у их знакомой Е<фросинии> П<роферансовой>… а для Дани присмотрели светелку поблизости, так что питались они вместе. Вдвоем с Таней они совершали длительные прогулки по окрестным лесам и лугам, что, естественно, очень сблизило их. Видимо, могло казаться даже, что их дружба переходит уже в роман. По крайней мере, Е. П. сказала маме словами из “Евгения Онегина”: “Я выбрал бы другую, Когда б я был, как ты, поэт”. Когда Даня был увлечен своей работой и поэтому отказывался от прогулки, Таня, разумеется, не настаивала, а он говорил по этому поводу: “Какое всепрощение!” <…>
У Е. П. был крокет, и они иногда с увлечением играли в эту игру, теперь уже вышедшую из моды, но к которой Даня был пристрастен еще в детстве. В игре проявилась еще какая-то сторона Даниного темперамента. Однажды он “промазал” (видимо, какой-то ответственный ход) и от досады так стукнул молотком о землю, что сломал его! А потом очень “угрызался”… Да он и вообще склонен был “угрызаться”, иногда даже из-за пустяков»304.
Проферансова, по словам Ирины Усовой, «немного знакомая с оккультизмом», заметила как-то, что у Андреева такая походка, какая «бывает у людей, отмеченных некой сверхчеловечностью»305. Ровесница и подруга Марии Васильевны, Проферансова жила в Малоярославце в ссылке. Ее в 1937-м приговорили за недоносительство на сына «к трем годам лишения права проживания в 15-ти пунктах»306. Бывшего мужа Проферансовой, а затем сына осудили по делу анархистов-мистиков. Им вменялась принадлежность к мистической организации «Орден тамплиеров». Оба погибли: муж в ссылке, сын в лагере.
В Малоярославце жила и осиротевшая в 1937-м семья Шиков, очень близкая Малахиевой-Мирович, она часто гостила у них. Был знаком с Шиками и Андреев. Поэтому приезд его в Малоярославец вряд ли был связан только с Усовыми.
9. Пропавшие следы
В 1939 году Андреев знакомится с Ростиславом Митрофановичем Малютиным. В одном из протоколов допроса, под давлением «всезнающего» следователя, он рассказал об этом знакомстве. Малютин пришел в Малый Левшинский, признался Андреев, «как сотрудник Литературного музея, с просьбой сообщить ему некоторые сведения биографического характера о моем отце. Постепенно наши отношения утратили официальный характер, мы неоднократно встречались, главным образом у меня на квартире, беседуя на различные литературные и частично политические темы. До войны я один раз был на квартире у Малютина, где познакомился с его женой Верой Федоровной и ее родителями». В беседах они, как признался Андреев, соблюдали «определенную осторожность». Слишком мало были знакомы, чтобы позволить себе откровенность.
В мезонине небольшого дома на Якиманке вместе с сестрой жил герой «Странников ночи» Глинский. Там часто собирались его друзья. В описанном в романе доме одно время помещался Литературный музей. Конечно, это не связывает Глинского с Малютиным. Почти в каждом из действующих лиц романа узнавались если не черты, как в братьях Горбовых, то отсветы личности автора, его интересы. Глинский – индолог, но для него Индия и Россия мистически соединены, как они соединены для Андреева. Как и он, Глинский не любит холода, предпочитая палящий зной. Даже обреченность его, больного туберкулезом, переживалась автором как собственная (именно в эти годы он заболел спондилоартритом и вынужден был носить металлический корсет). Но способность Глинского собрать вокруг себя единомышленников, сплотить противостоящих диктатуре и безбожию – это редкое свойство он искал вне близкого круга. Представлялось, что должны существовать люди, подобные экономисту и подпольщику Серпуховскому. Похожим на него мог показаться ему новый знакомый, Малютин.
Индология Глинского, его теория красных и синих эпох – давние и заветные темы Андреева. В 1930-е годы книг, посвященных Индии, а тем более ее религиям, издавалось немного. Чудом казались тома собрания сочинений Ромена Роллана под заглавием «Опыт исследования мистики и духовной жизни современной Индии». Правда, один из томов долго не выходил в свет, а идеи книги о Ганди объявлялись не только утопичными, но опасными и демобилизующими. Но к Роллану, продемонстрировавшему сочувствие к «исторической миссии СССР», после встречи в 1935 году со Сталиным относились предупредительно. Василенко вспоминал, что именно Андреев познакомил его с «индийскими» томами Роллана, и они зачитывались «Жизнью Рамакришны», «Жизнью Вивекананды», «Вселенским Евангелием Вивекананды». Слова французского писателя: «…если есть на свете страна, где нашли свое место все мечты людей с того дня, когда первый человек начал сновидение жизни, – это Индия», потому что в ней «процветают все виды богов, начиная от самых грубых до самых возвышенных»307 – Даниил Андреев считал безусловной, давно им выношенной истиной. Но для него путь в знойную землю, открытую мистическому небу, был закрыт. Оставалось искать Индию в трубчевских немеречах.
Алла Александровна сообщает, что последнее лето в Трубчевске он провел в 1940 году. Лидия Протасьевна Левенок неуверенно припоминала, что последний раз Андреев приезжал ненадолго, и называла весну того же года. Других сведений об этом нет, нет и «трубчевских» стихов этого года. Но есть помеченные 1939-м три стихотворения «трубчевского» цикла «Зеленою поймой». В одном из них появляется знакомый «дом у обрыва» в старом лесничестве и мелькает героиня, заставляющая вспомнить «Лесную кровь»:
Тайну ее не открою.
Имя – не произнесу.
Пусть его шепчет лишь хвоя
В этом древлянском лесу.
В том же лесу является ему «дивичорская богиня» или та же «темная ворожея»:
Вдоль озер брожу настороженных,
На полянах девственных ищу,
В каждом звуке бора – отраженный
Слышу голос твой и трепещу.
Возникает дочь лесника, правда, по логике сюжета, подмосковного, и в романе. Ей, Марии Муромцевой, живущей в Медвежьих Ямах, он придал некоторые черты Аллы Мусатовой. Можно только предполагать – встретилась ли она поэту в его «трубчевской Индии» или пригрезилась. Ответить некому. Но попробуем поверить в стихи о местах, где, похоже, он бывал счастлив:
Там, у отмелей дальних —
Белых лилий ковши,
Там, у рек беспечальных,
Жизнь и смерть хороши.
10. Предбурье
Зимой, после двух с половиной лет ссылки, неожиданно вернулась Анна Ламакина. Вернулась с ребенком, без мужа: ему жить в Москве было запрещено. Комнату пришлось возвращать через суд. Соседское участие ее поддерживало: «Добровы встретили меня ласково. Полюбили Алешу. Вспоминается – как по нашему коридору бежал маленький Алеша, который только что начинал ходить…
Потом за большим добровским столом… Алеша сидит на коленях Фил<иппа> Алекс<андровича> и вместе с ним из одного блюдца пьет чай, а Фил<ипп> Алекс<андрович> кладет ему в рот маленькие кусочки мармелада.
Вас<илия> Вас<ильевича> никак не прописывали в Москве. Мы с Алешей коротали это время вдвоем в холодной, можно сказать ледяной, комнате. Печка топилась плохо, в комнате пахло дымом, а на стене, выходящей на лестницу, лежал снег, который я счищала по утрам щеткой. В коридоре бегали крысы…»308
«А мир-то пуст… А жизнь морозна…» – андреевская строка 1940 года. Особенно лютым был январь – морозы до сорока, ветры. Зима финской войны. Он все дольше засиживался над разраставшимся романом.
Летом арестовали Андрея Галядкина. По воспоминаниям Василенко, Галядкина арестовали вот почему: «Живя подолгу в Никольском, он был дружен со старостой местной церкви. И Алла Константиновна Тарасова, актриса, его знакомая, попросила Андрея организовать венчание ее племяннику. Что он и сделал. А через два месяца его арестовали за то, как я потом выяснил, что он “совращал в религию” великую актрису»309. Неизвестно, так ли это, – поводом к аресту могло послужить что угодно. Но борьба с «религиозниками» продолжалась.
К делу Андреева приложена выписка из протокола допроса первой жены Галядкина от 30 августа 1940 года. На вопросы о политических настроениях мужа она отвечала, что его настроения и его родителей «были резко антисоветскими», и добавляла: «Припоминаю, особенно он был недоволен, что ему не дают свободно высказывать свои мысли, что вот в Германии и других капиталистических странах каждый может говорить, печатать, что ему вздумается»