творческий взлет могли поднять иногда человеческую душу над непроницаемым кровом тьмы».
В надземной ночи разворачивалось мистическое сражение и продолжалось наступление наших войск, разорвавших огневые тиски блокады.
8. Ленинградский хлеб
Историю о том, как он едва не попал под суд, Алла Александровна назвала «смешным эпизодом»:
«Его, солдата, отправили в какой-то ларек торговать, по-моему, хлебом и еще какими-то продуктами. И, естественно, скоро обнаружилась недостача, за которую его и привлекли к суду. К счастью, попался следователь, для которого имя Леонида Андреева не было пустым звуком, да и без этого было ясно, что человек, который спокойно сидит перед ним, ни в чем не виноват. Дело было в том, что Даниил не мог не давать голодным детям остатки хлеба. Он стеснялся требовать мелочь, когда ее у человека не было, и в довершение всего кормил хлебом приходившего к палатке жеребенка»355.
В состав дивизии входила 423-я полевая хлебопекарня, к ней, видимо, и прикомандировали нестроевого рядового Андреева. Хотя блокада кончилась, нормы хлеба увеличились в несколько раз, никто не ел досыта. «Смешной эпизод» грозил трибуналом и расстрелом. Более подробно мы знаем о нем со слов одного из свидетелей и участников – Федора Хорькова. «В то время, после тяжелого ранения, меня направили на работу в прокуратуру дивизии секретарем, – вспоминал Хорьков. – Однажды к нам явился высокий солдат с осунувшимся худым лицом. Вежливо доложил следователю капитану Борисову: “По вашему вызову рядовой Андреев…” <…> Капитан Борисов стал его допрашивать. Я услышал, как солдат назвал себя: “Андреев, Даниил Леонидович, 1906 года рождения”.
– Вы не сын писателя Леонида Андреева? – спросил я. Он утвердительно ответил, тогда я попросил его выйти и объяснил следователю, что это сын крупнейшего русского писателя.
Капитан Борисов книг не читал, но поверил мне и согласился помочь Даниилу Леонидовичу.
Даниил (позвольте мне его называть так, ведь впоследствии мы стали большими друзьями) работал в военторге, и у него не хватило продуктов на сумму более семисот рублей»356. (В другом варианте рассказа говорится о сумме 300 рублей.) «А мы, – рассказывает Хорьков, – должны были его за это судить. Он не стал утаивать свою слабость и открыто рассказал все на допросе следователю Борисову»357.
В Ленинграде дороже клеклого хлеба, наполовину со жмыхом, целлюлозой и даже опилками, ничего не было. Проверка, проведенная под руководством помощника военного прокурора капитана Николая Борисова, показала, что Андреев давал голодным детям хлеб и сахар и, может быть, кого-то спас от голодной смерти. Кроме того, при хозяйственном взводе, где служили большей частью казахи, был жеребенок, которого кормить оказалось нечем. А он тыкался в руки, просил есть. Однажды жеребенок попался Андрееву, и тот не удержался, пожалел, дал горбушку. С тех пор тот стал ходить за ним, попрошайничать. Так появилась недостача. О разбирательстве следователь доложил командующему дивизией, рассказав и о том, что провинившийся – сын писателя Леонида Андреева. Появилась резолюция: «В порядке приказа 0413 направить рядового Андреева бойцом в похоронную команду».
Солдаты и сами недоедали. «Помню, после снятия блокады, – писал Хорьков, – нам выдавали двойные порции еды, но мы не наедались. Чувство ненасыщенности у меня продолжалось лет двадцать после окончания войны»358.
Среди фронтовых перипетий из дома пришло печальное известие. Умерла последняя из сестер его матери – Екатерина Михайловна Митрофанова.
9. Команда погребения
В автобиографии, написанной 4 июня 1943 года, когда Андреев уже почти месяц пробыл в команде погребения, он перечисляет, где служил, в качестве кого: «В продолжение полугода работал старшим писарем-машинистом Политотдела 196 КСД (Краснознаменной стрелковой дивизии. – Б. Р.). После того, как эта должность стала внештатной, я был переведен на аналогичную должность сначала в штаб КАД (видимо, Краснознаменного артиллерийского дивизиона; правда, в состав дивизии входил не КАД, а 725-й артиллерийский полк. – Б. Р.), затем в штаб 863 СП (стрелкового полка. – Б. Р.), наконец переброшен в команду погребения при Отделе тыла 196 КСД.
Здесь я используюсь также на караульной службе. Своей теперешней работой очень доволен, так как работа канцелярского типа мне крайне надоела, да и вообще я не чувствую к ней ни малейшей склонности».
В командах погребения служили нестроевые и ограниченно годные. Их задача – собирать с поля боя и предавать земле тела убитых, именовавшихся в армейских документах списком безвозвратных потерь. Хоронили не только своих, но и немцев, бросавшихся в глаза черной формой. Работа тяжелая и страшная. Убитые с кишками, вывернутыми на землю, с оторванной рукой или ногой, со снесенным черепом… Нестерпимо тошнотворный запах. Трупы в теплую погоду быстро разлагались. Их укладывали на повозки, накрывали брезентом и везли к вырытым ямам. Здесь ужас войны виделся воочию, веял трупным запахом.
17 июня в дневнике Хорьков записал: «Разговаривал с сыном Леонида Андреева Даниилом. Хороший человек! Он сначала был у нас в части продавцом магазина, а затем хоронил убитых». В воспоминаниях он упоминает, что дивизия тогда располагалась на берегу Невы, напротив Шлиссельбурга, что жили они в соседних землянках. «Даниил каждую свободную минуту забегал ко мне и делился впечатлениями. Он вспоминал отца, родных, свою жизнь. Тогда я впервые узнал, что где-то во Франции живет его брат, Вадим Леонидович. <…>
Было очень голодно. Прокурор и следователь часто отлучались, и нам с Даниилом доставались их порции каши и щей.
Даниил еще больше похудел и осунулся. Каждый день он видел изуродованные трупы, которые на повозках доставлялись к большим ямам. Иногда я подходил к нему, он приподнимал на повозке покрывало, и я видел посиневшие трупы. На их животах химическим карандашом были написаны фамилии. А потом просил меня уходить: “Я не выдержу этого сам, уходи!”»359.
Рассказывая о подробностях тех месяцев, Хорьков упомянул, что не раз видел Андреева с иллюстрированным томом Анри Барбюса «Сталин». Позже он передарил его работнику политотдела. «Книга к Даниилу попала случайно. Нашу 196-ю стрелковую дивизию перебрасывали с места на место: то на Карельский перешеек, то под Колпино, то в Ленинград. Потом нас разместили на Невском пятачке. Я работал секретарем Военной прокуратуры дивизии и жил в землянке. Даниил хоронил убитых и в свободное время забегал ко мне поесть. Мы ели скудную пищу из одного котелка. Однажды в морозный день он вошел ко мне оживленный, раскрасневшийся и показал эту книгу “Сталин”, которую подарили ему артисты. Он обычно был сдержан в разговоре, замкнут, а тут улыбнулся и рассказал:
– Ездил в Ленинград с работниками политотдела за артистами. Ехали в санях, дурачились. Артистка (он назвал ее, но я не запомнил) запела вдруг: “Мерзнет носик, мерзнут щечки, негде губки отогреть…” Обняла меня и прижала к себе.
– А ты растерялся? – прервал я.
Глаза его засияли, излучая радость.
– А я поцеловал ее!
Улыбка вдруг исчезла, взгляд посуровел. Даниил снова стал неприступным, как бы ушел в себя.
– Садись есть! Я тебе оставил! – Я пододвинул ему котелок.
Даниил достал из голенища кирзовых сапог ложку и стал жадно хлебать жиденький суп. Я подал ему два сухаря.
Опорожнив котелок, он неторопливо облизал ложку и сунул обратно в сапог. <…>
Об отце он говорил мало. Не любил его рассказы “Рассказ о семи повешенных” и “Красный смех”. Я спросил Даниила, как он относится к роману “Сашка Жигулев”. Я искал этот роман, чтобы прочитать, и не мог достать. Тогда Л. Андреева не печатали.
Даниил ответил как-то неопределенно:
– Ничего особенного не нахожу!
Он никогда не говорил, что пишет стихи или прозу, но в литературе разбирался глубоко. Мы разбирали с ним творчество Паустовского. Я показывал ему свои стихи. Он похвалил, что у меня есть что-то свое, рассказывал о стихосложении и указывал на недостатки. Поэтом я не стал.
О политике мы никогда не говорили. Даниил был очень сдержан и, вероятно, боялся меня как работника прокуратуры. Тогда все боялись друг друга. Боялись лишнего слова. <…>
Даниил видел мой настрой, скрывал свои взгляды, маскируясь книгой Анри Барбюса»360.
Однажды Хорьков показал ему книги, подобранные у одного из разрушенных домов. Но и в разговорах о литературе Андреев оставался немногословен и, казалось Хорькову, сумрачно думал о чем-то своем. Служба в похоронной команде изнуряла. С появлением на пригорках мать-и-мачехи он старался на каждую могилу положить букетик, и вместе с травой, появившейся на развороченной снарядами земле, стали пробиваться неопределенные надежды.
«До чего живуча все-таки человеческая душа, – писал он 21 июля 1943 года Валентине Миндовской. – Правда, самых страшных и жестоких проявлений войны мне все еще не приходилось переживать, но все же я видел немало тяжелого и невыразимо печального. И несмотря на это в душе не умерли ни радость жизни, ни надежда, ни жажда творчества, ни вера. Наоборот, они горячее, чем когда бы то ни было раньше.
Внешне моя жизнь еще течет по тому руслу, в кот<орое> попала около месяца назад, но, очевидно, скоро опять последуют перемены, хотя мне неясно еще, в какую сторону.
Тишина, долгое время царившая вокруг, сменилась шумом, но это в некотором расстоянии от нас; на несколько километров – ровное, спокойное поле, покрытое нивами и огородами, где, несмотря ни на что, мирно копошатся в земле жители расположенного вблизи большого города. Трубы фабричные, трубы его окраин и отдаленные шпили четко вырисовываются на фоне закатных небес. Погода улучшилась, и хотя дождь ежедневно, но, по крайней мере, тепло. Физически чувствую себя далеко не так бодро, как в психологическом отношении, но все-таки передышка этого месяца улучшила общее состояние организма.