415.
Июльское партийное постановление, ждановские анафемы Ахматовой и Зощенко ничуть не удивляли. Тут же бдительность повсюду повысили и диссертацию Ирины Арманд о Диккенсе, вполне невинную, не допустили к защите.
Как-то Андреев встретил Веру Федоровну, жену Малютина. Она рассказала, что о муже нет никаких вестей с лета 1942-го, хотя есть надежда, что жив и находится или в плену, или где-то в лагере для перемещенных лиц. То, что из чужого лагеря путь на родину часто вел в свой лагерь, знали немногие.
10. Африка
После Задонска они оба разболелись. Выкарабкивались из простуд, из безденежья. В начале октября Андреева писала Тарасовым, у которых в сентябре родилась дочь и к которым они давно не могли выбраться: «Рады мы за вас обоих почти до зависти». О себе сообщала: «…я изо всех сил гоню копию, несмотря на повышенную температуру и отвратительное самочувствие, а Даниил, приблизительно через день, ходит в Ленинскую библиотеку в летних босоножках, а на другой день лежит в постели и кашляет».
Взявшись в сентябре за следующую географическую книгу – «О русских исследователях Африканского материка», Андреев просиживал подолгу в библиотеке. Но мечтал побыстрее вернуться к роману. Однажды из библиотеки «пришел сияющий и сообщил мне, что нашел сведения об африканской реке, названной именем Николая Степановича Гумилева»416, – вспоминала Алла Александровна. Он ей рассказывал и о том, о чем вынужденно умалчивал в очерках, например об Александре Булатовиче. Булатович путешествовал по неизведанным землям Эфиопии, оставил интереснейшие путевые записки. Потом стал афонским монахом, а во время Первой мировой сделался священником Красного Креста и в рясе не раз бесстрашно водил солдат в атаку. Булатович его восхищал. В «Новейшем Плутархе» он упоминает «отбытие русской миссии к Менелику II, научные экспедиции д-ра Елисеева, Булатовича, Артамонова, укрепление связей между русской и абиссинской церквями…».
В воспоминаниях Бориса Чукова передан рассказ о том, как в связи с этой работой Андреев «заинтересовался связями русского православия с православием Эфиопии». Стремясь узнать о их современном состоянии, он «отправился в небольшой старинный особняк в центре Москвы, где размещался Государственный Комитет по делам религий. Его принял со сдержанной вежливостью православный иерарх и в немногих словах рассказал о бедственном положении современной Эфиопской церкви. <…> На самом интересном месте рассказ был прерван появлением Карпова, председателя Госкомитета. К этому вальяжному сановнику поспешно устремился рассказчик-иерарх и вместе с коллегами подобострастно принялся расспрашивать Карпова об успешном зарубежном турне. На Д. Л. никто уже не обращал внимания, и он удалился»417.
Эфиопией или Абиссиней, как она раньше называлась, он интересовался и раньше. Абиссиния мелькнула в поэме «Немереча», когда поэту в брянской глуши явился стог – «Округлый, желтый, конусоподобный, / Как в Африке тукули дикарей…» Герой его новеллы из «Новейшего Плутарха», педагог Ящеркин, пропадает в окрестностях Харарры, исчезнув в направлении тропических лесов Шоа. А в «Розе Мира» упоминается Абиссинская христианская метакультура, безнадежно задержанная в своем пути. Абиссинией прошли все русские исследователи Африканского материка, в чьи биографии он погрузился. Последним туда путешествием доктора Елисеева, проведшего две недели в Харарре, заканчивался очерк о нем в написанной книге. И еще – по Хараррскому плоскогорью путешествовал Николай Гумилев. За Гумилевым, прошедшим по знойной Абиссинии, за русскими исследователями Андреев следовал по картам и описаниям в библиотечной тишине.
Прочел Андреев много: «Путешествие во внутреннюю Африку» Ковалевского, «Путешествие в Центральную Африку в 1875–1878 гг.» Юнкера, «По белу свету» Елисеева, «От Энтото до реки Барро» и «С войсками Менелика II» Булатовича, заглядывал в труды Рафаловича и Норова. Читал с увлечением: его влекли путешествия не только по иным мирам. Да и казалось, что книги о географии – то занятие, которым он как литератор сможет зарабатывать на жизнь. Появились и другие замыслы: написать биографию Минаева, знаменитого буддолога и индолога. Он встречался с племянницей Минаева418, а Матвеев по его просьбе стал хлопотать в Академии наук о пенсии для нее. Позже, в тюремной черновой тетради, намечая план будущей просветительской библиотеки, посвященной русской науке, один из томов он отведет исследователям Южного полушария, начиная с героев своей невышедшей книги – Ковалевского, Елисеева, Юнкера и продолжив именами Булатовича, Миклухи-Маклая и Альбова. Но, как бы ни влекла в эту зябкую зиму 1946-го Африка, ночами он возвращался к рукописи романа.
11. Романический канон
Всю жизнь Андреев перечитывал Достоевского. А в самом конце 1946-го или в начале 1947 года он перечел книгу Леонида Гроссмана «Творчество Достоевского»419. Многое в ней было ему близко. Гроссман писал о «фантастическом» реализме Достоевского, о его врожденном мистицизме, об интересе «к снам, галлюцинациям, бредовым видениям», промежуточным состояниям между сном и явью. И особенно интересны наблюдения литературоведа над мастерством любимого писателя, «втискивавшего» – словцо самого Достоевского – в свои страницы множество лиц и философских теорий, стали теперь, когда он заканчивал «Странников ночи».
С Гроссманом Андреев познакомился во время поступления в Литературный институт. Ему он отвечал на вопросы о Достоевском на приемном экзамене. Вряд ли знакомство сделалось близким. Хотя Гроссман о Достоевском беседовал еще с его отцом, а теперь и жил по соседству, в Малом Левшинском, в доме 1, во дворе, и они при редких встречах раскланивались. На этот раз он встретил профессора как раз после того, как закончил перечитывание его книги, и так смутился, что говорить о ней, тем более что вышла она почти двадцать лет назад, не стал. Да и говорить ему часто казалось труднее, чем писать. И он написал:
«Глубокоуважаемый Леонид Петрович,
недавно мне случилось прочитать Ваши статьи о Достоевском – “Ставрогин и Бакунин”420, “Стилистика Ставрогина”, “Достоевский и Европа” и другие. Пользуюсь случаем выразить Вам сердечную благодарность за то глубокое наслаждение, которое испытал я при перечитывании – уже в 3-й или 4-й раз – этих замечательных работ. С течением лет они все более молодеют, значение их возрастает, их звучание становится все сильнее. Многое, что в статье “Достоевский и Европа” раньше не останавливало на себе внимания, – теперь в свете трагического опыта Европы за последнее десятилетие – поражает глубиной идей, широтой обобщения, остротою прогнозов. Мне кажется, что со времени издания Вашего собр<ания> соч<инений>, т. е. почти 20 лет, в советской литературе не появилось ничего, что могло бы быть сопоставлено с Вашими работами; во всяком случае, такого полета ума, высокой культуры слова и полного отсутствия провинциализма я не встречал нигде более.
Прошу прощения, что оторвал Вас этим письмом от занятий, но все последние дни я живу настолько под впечатлением Вашей книги, что, увидев Вас, не мог удержаться от выражения чувства глубокой признательности»421.
Гроссману было дорого это признание сына Леонида Андреева, особенно в ту пору. Уже больше десяти лет его работы о Достоевском не издавались, в 1937-м от него требовали отречься от «реакционного писателя», чего он так и не сделал.
Андреев встретил у Гроссмана понимание захватывавших его мыслей Достоевского. Тревожившие писателя судьбы Европы заставили его – говорилось в статье «Достоевский и Европа» – в конце концов обратить взгляды от Сены и Темзы «к джунглям священных рек» и призвать в Азию, к «великой матери всех религий, в подлинное “соседство бога”, в священную близость тысячелетних созерцательниц небесных откровений – Индии и Палестины…»422.
В предисловии к книге «Поэтика Достоевского» Гроссман писал, что «романический канон», созданный автором «Братьев Карамазовых», «еще неоднократно будет служить родственным писательским темпераментам»423. Но литературовед не мог и подумать о том, что увлеченный Достоевским сын Леонида Андреева пишет роман о современности, оглядываясь на восхищающий его «романический канон», устремленный «к откровениям новой мистерии»424.
На Варвару Григорьевну Даниил, с которым они виделись нечасто, в январе произвел грустное впечатление: «Очень болен, бедняжка. Назвал какие-то 4 болезни, от которых и ноги болят, и спина, и поясница, и центральная нервная система “никуда”. Сначала волновался и чуть не втянул в разбирательство, кто прав, кто (включая и его жену) в чем-нибудь проштрафился в истории его разрыва с прежней женой (невестой? Может быть). Горячо – и вдруг детское-детское милое стало лицо – защищал вторую жену от возможных нареканий в нечуткости, нетактичности отношения к прежней его спутнице»425.
Он ощущал себя, как обычно, кругом виноватым. Но, сочувствуя оскорбленной Татьяне, не желал давать в обиду жену.
12. Обречены
Снежной зимой 1947 года Даниил Андреев написал «колыбельную» для любимой: «В гнездышке старого дома / Баюшки, Листик, баю!». Морозной зимой грезился «благостный зной»:
В ткань сновидений счастливых
Правду предчувствий одень:
Пальмы у светлых заливов
Примут нас в мирную тень.
Пальмы появились в стихах не только потому, что он писал о путешественниках по Африке, но и потому, что они предполагали поехать летом в Цхалтубо, мечтая о пальмах и море. Однако зазывание счастливых снов не отгоняло мрачных предчувствий.
«Наша судьба была уже решена. Даже странно, как, зная обо всем, что делается вокруг, мы совершенно не обращали внимания на многие вещи, – пишет о предарестных месяцах Андреева. – Не думаю, правда, что что-нибудь нам помогло бы. То вдруг неизвестно почему к нам заявился какой-то человек и начал уговаривать обменять комнату на другую на углу Остоженки. То внизу в подвале, в бывшей кухне Добровых, начали стучать, скрести… говорили, что там делают сапожную мастерскую. Конечно, никакой мастерской не было. Просто в пол нашей комнаты вделывали подслушивающий апп