433.
Любовью к поэзии, религиозным мироощущением, возбужденной восторженностью Стефанович увлек Андреева. Он с блеском в глазах говорил о Достоевском и о Блоке, о просвечивающей через стихи иной реальности, о Владимире Соловьеве, о Вселенской церкви, о гностиках… Познакомились они перед войной, в мае 1941-го, у Ирины Арманд, но сблизились в предарестные годы. Прихрамывающий, черноволосый, как и Андреев, высокий, с бледным истощенным, нервным лицом, Стефанович заходил по вечерам, и они засиживались до ночи. Заварив чай, подав к чаю сухарики, Алла Александровна уходила спать за ширму. Она привыкла к бдениям мужа с друзьями. В начале апреля Стефанович взял на прочтение роман – старательно переплетенный машинописный том. В те дни Стефанович написал стихотворение со строчками: «А дьявола утонченные плутни / Становятся особенно тонки».
На другой день после ареста Андреева, о чем жена еще не знала, он позвонил ей, необычайно взволнованный, спросил: «Как Даниил Леонидович? Что про Даниила Леонидовича?» – и услышав, что все в порядке, обрадованно, видимо, уверясь, что «все обошлось», сказал, что хочет принести роман.
Алла Александровна рассказывала:
«Я возразила:
– Да не спешите, Даниил же вернется через два дня, тогда придете.
– Нет, нет, я принесу.
Он принес книгу, не вошел даже, а просто с порога отдал ее мне в руки…»434
Стефанович искренне радовался телеграмме, полученной от якобы уехавшего Андреева. Тогда его суетливость, поспешное возвращение рукописи не показалось странным.
После первых допросов стало ясно, что о романе «органы» узнали не только от Стефановича, но и от Галины Хижняковой, давней, со школьных лет, подруги Аллы Александровны. Были и другие информаторы. В постановлении на арест говорилось: «Факты распространения нелегальной антисоветской литературы подтверждаются показаниями Хижняковой Г. В.». Правда, оказалось, что протокол ее показаний к делу не приобщен. Фамилии Стефановича в постановлении нет вовсе. Осведомители в официальных документах никогда не упоминались. Зато в постановлении указаны послужившие основанием к аресту Андреева показания от 10 марта 1941 года давно сидевшего в лагере Галядкина и его бывшей жены. Пришло время – их пустили в ход.
Абакумов так формулировал в донесении Сталину результаты первоначального этапа следствия: «В процессе агентурной разработки было выявлено, что АНДРЕЕВ Д. Л. и АНДРЕЕВА А. А. группировали вокруг себя вражески настроенных людей и среди них вели злобно антисоветские разговоры, распространяли клевету и измышления против Советской власти.
Кроме того, через агентуру установлено, что АНДРЕЕВ написал ряд антисоветских произведений и читал их своему близкому вражескому окружению.
МГБ СССР было секретно изъято антисоветское произведение АНДРЕЕВА под названием “Странники ночи” в 4 частях, в одной из глав которого АНДРЕЕВ призвал к активной борьбе с Советской властью путем террора против руководителей Советского правительства»435.
В августе, когда разворачивалось следствие, Стефанович писал: «Ни чувств, ни совести, ни денег, / Земная ноша нелегка». Но о подлинной роли его в деле судить невозможно: это из лубянских тайн. Через годы Андреев писал жене из тюрьмы: «О С. и Х. я знал уже тогда. Сомневаюсь, жив ли он. Злобы на них у меня больше нет»436.
Стефанович пережил Андреева на двадцать лет.
2. Арест
Арест Андреевых – тщательно разработанная операция, в полном соответствии с практикой «ведения следствия по делам о шпионах, диверсантах, террористах и участниках антисоветского подполья» в органах МГБ. Об этой проверенной практике Абакумов, уже после ареста «террориста» Андреева, докладывал в спецсообщении Сталину 17 июля 1947 года:
«1. Перед арестом преступника предусматриваются мероприятия, обеспечивающие внезапность производства ареста – в целях:
а) предупреждения побега или самоубийства;
б) недопущения попытки поставить в известность сообщников;
в) предотвращения уничтожения уликовых данных.
При аресте важного государственного преступника, когда необходимо скрыть его арест от окружающих или невозможно одновременно произвести арест его сообщников, чтобы не спугнуть их и не дать им возможности улизнуть от ответственности или уничтожить уликовые данные, – производится секретный арест на улице или при каких-либо других специально предусмотренных обстоятельствах»437.
Поэтому Андреева, отправившегося в командировку, МГБ и организованную, арестовали на пути в аэропорт. Жена вспоминала: «Когда Даниил написал книгу о русских путешественниках в Африке, она уже была в гранках и должна была скоро выйти, ему неожиданно предложили по телефону полететь в Харьков и прочесть лекцию по этой книжке. Даниил очень удивился, но почему бы и нет? <…> Очень рано утром к нашему дому подъехала машина. Я вышла проводить Даниила. Он сел в машину, и она тронулась по переулку. Когда машина отъезжала, Даниил обернулся и посмотрел на меня через заднее стекло…»438 В автомобиле кроме водителя сидели еще два человека. Запомнились последние слова мужа: «Как хорошо, что все самое тяжелое мы уже пережили, у меня не хватило бы сил пережить все это еще раз…»
В тюрьме он вспоминал прощальную «злополучную фразу». Ему стало казаться, что он зря растревожил жену. Ощущения этого утра были такими, словно бы он оказался среди своих героев и, подчиняясь романному сюжету, принял совершающееся. И арест, и маршрут, каким его везли на Лубянку, он описал в романе. Ему запомнилось «на веки веков маленькое ярко-блестящее белое пятнышко в перспективе залитого солнцем переулка: это ты стояла у подъезда в белой блузке. Я ведь тогда принужден был повернуть, пересев в другую машину, у самого аэродрома. И представь: Калуж<ская> площадь, Якиманка, мимо дома Глинских, и, наконец, монументальный, величественный, широкий и даже с настоящими чугунными перилами мост – украшение, гордость Красной столицы. Совпадение было потрясающим»439. Поэтому имена из «Странников ночи» в переписке с женой зазвучали как имена реальные.
Командировочное удостоверение Министерства высшего образования датировано 22 апреля. Постановление на арест подписано майором Кулыгиным тем же днем, 23 апреля, утверждено замминистра госбезопасности СССР генерал-лейтенантом Огольцовым и санкционировано генеральным прокурором. Ордер на арест и обыск выдан тоже 23 апреля. 23-м помечены все тюремные процедуры и протоколы. Жена поэта в разное время называла датой ареста 21 и 22 апреля 1947 года, но в документах значится 23-е.
Арестом занимались майор И. М. Кобцев, лейтенант И. С. Мамаев и младший лейтенант Бобров. Андреева подвезли к третьему подъезду Лубянки, куда всех арестованных и привозили. Отвели в бокс – камеру без окна, без нар. Потом – тюремные процедуры: душ, обыск, взятие отпечатков пальцев, фотографирование. Тюремщики действовали молча, заученно. Каждый арестованный, вдруг вырванный из привычной жизни, переживал их по-своему: кто с возмущением, кто с заторможенной покорностью. У него изъяли паспорт, пенсионное удостоверение, командировочное, путевку в город Харьков для чтения лекции, «Материал к лекции “Русские исследователи в Африке”», два письма, две записные книжки (одна с адресами и телефонами), тетрадь с черновыми записями, три книги: «Монголия и страна тунгусов» Пржевальского, «Первые люди на Луне» Герберта Уэллса, Англо-русский словарь и карту Африки. Он никогда не читал публичных лекций, потому готовился тщательно, с волнением. Для этого даже костюм – собственный никуда не годился – позаимствовал у тестя. Среди изъятых вещей в протокол – между запонками и столовым ножом – включены «иконки малые – 2 шт.».
Телеграмма из Харькова о благополучном прибытии, показавшаяся жене не совсем складной, пришла на следующее утро. Но она ничего не заподозрила. После обеда зашел Стефанович. Поздно вечером явились за ней. В документах дата ее ареста – 27 апреля, но предарестные дни после «отъезда» мужа слились для нее в один.
«Вошли трое. Капитан, возглавлявший визит, вел себя вполне корректно. Обыск был для него привычной и обыденной работой. Он длился четырнадцать часов. Всю нашу большую библиотеку перебирали по книжке: искали роман и стихи, о которых уже знали. В конце концов капитан сказал:
– Ну, сколько мы еще будем искать? Дайте рукопись.
Я подняла руку, взяла с полки “Странников ночи” и положила. Они бы не ушли без романа, но обыск продолжался бы не четырнадцать часов, а двадцать восемь. <…>
Меня из комнаты не выпускали. Один раз мне понадобилось в туалет, и меня провожал солдат. По дороге я сумела схватить свой тоненький дневничок. Даниил, как-то прочтя его, сказал, смеясь: “Ну знаешь, твой дневник ничуть не лучше ‘Странников’ ”. Я это запомнила, ухитрилась его стащить и в туалете уничтожить.
Хотелось спать, просто ничего не чувствовать. Я не плакала, отвечала на какие-то вопросы. <…>
Когда мы вышли в переднюю, в квартире стояла тишина. Меня провожала одна соседка. Муж ее отсидел, вернулся, и она сама тоже, так что уж кому бояться, так это им, а именно она вынесла мне кусок черного хлеба и несколько кусочков сахара: “Вам это пригодится”. Я ее поблагодарила и сказала в ответ: “Вот, Анна Сергеевна, мои керосиновые талоны, возьмите их”. Ведь не пропадать же талонам.
За мной подъехала легковая машина – не “воронок”, а бежевого цвета. И меня повезли на Лубянку в новом, очень красивом пальто, которое я успела поносить дня два. Мне его сшила мама. Книги, письма они увезли отдельно.
На Лубянке меня сразу повели вниз, в подвал, и я решила, что ведут пытать и расстреливать. Вот тут кончилось мое ошеломленное спокойствие, конечно, совершенно ненормальное, и я разрыдалась. А конвоиры смеялись. Они, видимо, привыкли к таким реакциям тех, кого тащат в подвал, тащили-то не пытать и расстреливать, как обычно ждали все арестованные, а просто брать отпечатки пальцев. Я была совершенно сломлена и заливалась слезами, плакала навзрыд. Я была убеждена, что Даниил уже расстрелян. И с того дня плакала несколько месяцев. Не сознательно, просто все время текли слезы»