Я говорил, что ни в чем не виноват, ничего не делал. Ну, читал стихи Гумилева…
Следователь кривился: “Да нет”. Наконец, на третий, по-моему, день, он сказал: “Вы обвиняетесь в том, что вы и Андреев хотели убить великого вождя”.
Я обомлел: “Кого?” – “Ну как. Великого вождя”, – повторил он. Интересно, что за все время полуторагодового следствия ни один из них не решился сказать: “Убить Сталина!” Они боялись даже произнести это.
<…> Наши следователи все время говорили о “Странниках ночи”. Как я понял, они считали, что главный герой – Олег – это я, что я был секретарем Андреева, и он меня вывел в этом Олеге»452.
Нет, не случайно, вспоминал Василенко в камере, каждый раз, когда он проходил мимо молчаливых стен Лубянки, сердце замирало от непонятного страха.
5. Последние дни дома Добровых
Очевидно, семья Добровых давно интересовала «органы», на допросах следователи аттестовали покойного доктора монархистом: «Этого вашего старичка надо было первым прибрать…»
Заставляя рассказывать о проведенной «вражеской работе», о начале «антисоветской деятельности», следователи использовали все способы, чтобы каждого из включенных ими в «группу Даниила Андреева» уличили и обличили подельники. Так строились допросы, писались протоколы.
Андреев отвечал на вопросы о своей «антисоветской деятельности», что началась она в 1928 году, и признавался в отрицательном отношении к советской власти, к ее гонениям на церковь и религию, к отсутствию свободы слова, к коллективизации. Понятно, что взгляды свои он высказывал в семье. Покойных приемных родителей привлечь нельзя, но в соучастники попали все члены семейства.
В чем виноваты осторожнейший Александр Викторович и его преданная жена?
Уже через год с лишним после начала следствия в протоколе появилось такое признание Андреева: «В 1930-м или 1931 году я как-то разговорился с КОВАЛЕНСКИМ по поводу его поэмы “1905 год”, в которой он выводил образ КАЛЯЕВА, убившего в 1905 году московского генерал-губернатора». Допрашиваемый не скрывал, что они восхищались «самопожертвованием Каляева», говорили: среди нынешней интеллигенции таких сильных характеров нет. Но протокол фиксировал: они сожалели, что «не находится такого решительного человека, который мог бы убить Сталина».
«КОВАЛЕНСКИЙ, будучи особенно озлоблен против Сталина, – признавался, если верить протоколу, Андреев, – в 1934 году после убийства КИРОВА заявлял, что покушение на КИРОВА не дало ощутимых результатов и не смогло вызвать изменений в стране. Если уж жертвовать собой, говорил КОВАЛЕНСКИЙ, так надо было стрелять в Сталина. КОВАЛЕНСКИЙ и впоследствии неоднократно высказывал мне террористические настроения и заявлял о личной готовности убить главу Советского государства. Жена КОВАЛЕНСКОГО – ДОБРОВА разделяла террористические намерения своего мужа и не раз в беседах со мной и моей женой АНДРЕЕВОЙ высказывалась о необходимости насильственного устранения Сталина».
После ареста Андреевых Коваленские оказались обречены. Александр Викторович предусмотрительно отдал свои рукописи, те, что считал крамольными, навестившему их Желобовскому. Как и прежде, болезненная чета – он в гипсовом корсете, у Шурочки язва – не только из дому выходила редко, а даже из своей комнаты. Но о том, что их судьба повисла на нити, планомерно перетирающейся следствием, напоминала соседняя опечатанная дверь.
Вадим Сафонов, услышав (от сына Туган-Барановского), что старый друг арестован, заглянул с женой в Малый Левшинский узнать подробности. Он не догадывался, что и его имя мелькнет в лубянских протоколах. Открывший дверь Александр Викторович, хмуро стоя на лестнице, в дом не пригласил: «Если войдете, и вас могут арестовать». Звонили, приходили еще несколько друзей Андреевых. Всем он отвечал одинаково сухо, без объяснений. Проницательный скептик еще надеялся, что обойдется.
Ламакина, единственная в мертвенно молчавшей коммуналке не побоявшаяся выйти попрощаться с арестованной Андреевой, вспоминала: «Помню, как мне приснился сон: как будто стоит в дверях Елизавета Михайловна Доброва и, укутавшись в черный платок, плачет. Я спрашиваю ее – о чем она плачет? Она мне отвечает – я плачу о своих, что с ними будет?
Действительно, события потом были ужасны. Арестовали и разослали всех членов семьи Добровых. При аресте Александры Филипповны забивали дверь большой добровской комнаты гвоздями. Забивали топором, мучительно долго. Невольно представлялся гроб… Все мы, старые жильцы квартиры, вышли в коридор. Александра Филипповна с горящими глазами, прощаясь с нами, издали крикнула: “Прощайте, не поминайте меня лихом”. Больше мы ее не видели, она умерла в лагере»453.
Коваленских забрали 1 октября. Уже после их ареста постановлением президиума Союза советских писателей от 24 октября 1947 года Коваленского приняли в члены союза. Многолетние попытки обрести статус советского писателя увенчались успехом. Но об этом он узнал через девять лет, выйдя из лагеря.
Александра Доброва и его жену взяли через месяц после сестры с мужем. Позже арестовали Желобовских, у которых обнаружились рукописи Коваленского, этого оказалось достаточно. Аресты шли по кругу.
«Мне прочитали список людей, которые предположительно будут арестованы за связь с нами, – рассказывала Андреева. – В нем числилась, например, женщина, которая иногда приходила к нам помочь по хозяйству. Там был сапожник, которому я что-то отдавала чинить. Наконец, няня Даниила. <…> В ту пору ей было лет шестьдесят. Список оказался огромным. В нем значился буквально каждый, кто в наш дом входил и кто нам звонил»454.
На Лубянке оказался биолог Дмитрий Ромашов. Одноклассник Ивашева-Мусатова, его знакомый с дошкольных лет, он, видимо, знал и Андреева. Как пишет в воспоминаниях Наум Коржавин, поначалу сидевший в одной камере с Ромашовым, тот сел «за слушание в чьем-то доме “террористической” повести Даниила Андреева»455. Генетика Ромашова могли привлечь и по иной статье, но ясно, что сети следствие раскинуло широко.
Кого-то вызывали на допросы и отпускали. Ольгу Александровну Веселовскую допрашивали пять часов, интересуясь близким окружением не только Андреева, но и Фаворского. Через несколько дней у нее случился инфаркт.
Кому-то везло. Когда долго не получавший от Андреева ответа Хорьков, его фронтовой товарищ, зашел в Малый Левшинский и спросил Даниила Леонидовича, открывший дверь мужчина, испуганно оглядываясь, зашептал: «Уходите! Такого не знаю!» Потом так же шепотом сообщил, что его вместе с женой арестовали, и повторил: «Уходите!»
6. Допросы
В спецсообщении Сталину, отправленном 17 июля 1947 года, когда следствие по террористическому делу набирало ход, Абакумов подробно докладывал о том, как в МГБ ведутся допросы:
«4. При допросе арестованного следователь стремится добиться получения от него правдивых и откровенных показаний, имея в виду не только установление вины самого арестованного, но и разоблачение всех его преступных связей, а также лиц, направлявших его преступную деятельность и их вражеские замыслы.
С этой целью следователь на первых допросах предлагает арестованному рассказать откровенно о всех совершенных преступлениях против советской власти и выдать все свои преступные связи, не предъявляя в течение некоторого времени, определяемого интересами следствия, имеющихся против него уликовых материалов.
При этом следователь изучает характер арестованного, стараясь:
в одном случае, расположить его к себе облегчением режима содержания в тюрьме; <…>
в другом случае – усилить нажим на арестованного; <…>
в третьем случае – применить метод убеждения, с использованием религиозных убеждений арестованного, семейных и личных привязанностей, самолюбия, тщеславия и т. д.
Когда арестованный не дает откровенных показаний <…> следователь, в целях нажима на арестованного, использует имеющиеся в распоряжении органов МГБ компрометирующие данные из прошлой жизни и деятельности арестованного. <…>
Иногда, для того, чтобы перехитрить арестованного и создать у него впечатление, что органам МГБ все известно о нем, следователь напоминает арестованному отдельные интимные подробности из его личной жизни, пороки, которые он скрывает <…> и др.
5. Уликовые данные, которыми располагает следствие, как правило, вводятся в допрос постепенно, с тем, чтобы не дать возможности арестованному узнать степень осведомленности органов МГБ о его преступной деятельности. <…>
7. В отношении арестованных, которые упорно сопротивляются требованиям следствия, ведут себя провокационно и всякими способами стараются затянуть следствие либо сбить его с правильного пути, применяются строгие меры режима содержания под стражей»456.
Но существовали и неписаные правила, отработанные изуверские приемы. В МГБ умели ломать даже приготовившихся к сопротивлению. Андрееву пришлось, может быть, тяжелее всех. Не только потому, что на него, как на главу заговора, навалилась вся чекистская сила. Он мучился тем, что стал виновником «жизненной катастрофы», страданий и гибели окружавших его. «…Самый тяжелый период моей жизни – 48-й год, время первого следствия, протекавшего в ужасающих условиях и доведшего меня до состояния глубокой депрессии. Не дай Бог даже врагу испытать что-либо подобное»457, – признавался он. Видимо, в эти месяцы с ним в камере оказался студент-филолог Михаил Кудинов458. Позже, в Джезказгане, он неодобрительно рассказывал солагернику, как, «придя с допроса, Даниил, прохаживаясь по камере, старался вспомнить, кто еще слушал его роман», а на предупреждения, что «эти воспоминания будут дорого стоить», отвечал, что «его долг говорить правду»459.
Мог ли он промолчать? Всегда терявшийся перед необходимостью говорить неправду, не готовый к сопротивлению, Андреев был буквально истерзан следователями, умевшими потрошить и закаленных борцов подполья. Но что он мог рассказать, чего здесь не знали? Речь шла лишь о подтверждающих признаниях. В конце концов Андреева заставили признать, что он организатор террористической группы. Еще проще добились показаний от его жены, которую досужая молва и простодушность собственных рассказов сделали едва ли не главной виновницей всего дела. Она писала об этом: