«Следователь звал меня по имени-отчеству, читал мне стихи. Он говорил:
– Алла Александровна, пожалуйста, расскажите, как такие люди, как вы, как те, другие, кто сейчас арестован, вы, русские люди, смогли дойти до такой вражды к строю своей страны, к тому, как живет наша Родина. Мы же хотим понять, что думает интеллигенция, мы хотим быть вместе с вами, но от нас все шарахаются. Нам никто ничего не рассказывает.
Я, дура, рассказывала. Больше года. И еще вот что важно. Я не могла забыть, что передо мной сидит и ведет допрос такой же русский человек, как я. Это мое чувство использовали, как ловушку. <…>
Следователь был очень спокоен, он записывал все, что я говорила: свои вопросы, мои ответы. Потом давал мне прочесть эти листки. Я читала, удивлялась и спрашивала:
– Ведь я же не так сказала. Вы иначе написали, чем я говорила.
А он отвечал:
– Алла Александровна, понимаете, есть, так сказать, бытовые формулировки. Я же обязан нашему разговору придать юридическую форму»460.
Этот следователь – Иван Федорович Кулыгин. Он добродушно рассказывал подследственной, как его, студента Лесотехнического института, сибиряка, по комсомольскому призыву направили на работу в органы. Отказываться нельзя. Выглядел следователь лощено, даже с неким оттенком интеллигентности. Мог ввернуть фразу о литературе. Беседовал спокойно, добродушно улыбался, рассказывал о маленькой дочке. Уже потом Андреева с удивлением узнала, как тот же Кулыгин на допросах неистово материл Ивашева-Мусатова.
Позже она характеризовала свое, и не только свое, поведение на следствии как глупое и «детское, чтоб не сказать больше». Это понимали все, прошедшие «дело Даниила Андреева». В 1956-м Шелякин писал ей из Сыктывкара: «Мне достаточно известен характер вымученных у Вас показаний, долженствующих, по замыслу следствия, доказать причастность мою к тем фантастическим преступлениям, на выдумывание которых было потрачено 17 месяцев и тонны бумаги»461.
Но знавшие о поведении жены поэта на следствии понаслышке или только с ее слов, судили беспощадно. Арестованная в 1948-м во второй раз Нина Ивановна Гаген-Торн, встретившаяся с Андреевой в лагере, передавала ее простодушные рассказы не только без снисхождения, но и с возмущенным комментарием:
«Неужели искренне восхищалась следователем? Утверждала, что понимает необходимость социальной борьбы, сообщила:
– Мы с ним сумели договориться, он убедил меня во многом: мы были не правы в своем скептицизме к советской власти.
– Ну, в чем же он вас убедил?
– Что растет иная культура. Такая, которая создала новую интеллигенцию, других убеждений, но понимающую то, что дорого нам. Он говорил: “Мы с вами политические противники, но это не значит – враги. Вы жили в московской интеллигентской ячейке, не зная жизни и стройки страны. Вспомните, что мы, коммунисты, выиграли войну с великими жертвами, и поймите необходимость бдительности. Имейте мужество говорить прямо, если у вас есть разногласия с нами!” И я поняла, что он прав! – воскликнула Алла, гордо подняв голову. – Следователь мой, во всяком случае, культурный человек. Вставал, когда меня приводили на допрос, предлагал: “Садитесь, пожалуйста, Алла Александровна”. Я сказала, что верю в Бога, в роль христианства. Он цитировал Блока: “Инок шел и нес святые знаки…” <…>
И Алла рассказала ему, как созревал замысел романа, кто слушал его чтение и какие высказывал мысли. По делу о написанном Даниилом Андреевым романе сели около 200 человек, получив сроки от 10 до 25 лет»462.
Характерно, что, непомерно преувеличив значение признаний Андреевой на следствии, Гаген-Торн двадцать арестованных превратила в двести.
7. Признания
Когда следствие определило состав андреевской группы, от него стали добиваться конкретных показаний: когда и о чем он говорил со своими сообщниками. По протоколам можно лишь догадываться, в чем на самом деле признавался допрашиваемый:
«ВОПРОС: – А к какому периоду относятся террористические проявления ИВАШЕВА-МУСАТОВА и ВАСИЛЕНКО?
ОТВЕТ: – С ИВАШЕВЫМ-МУСАТОВЫМ я обсуждал вопрос террора в 1939 году у него на квартире в Москве, по Уланскому переулку, № 12. Я говорил ему, что насильственное устранение Сталина от руководства страной облегчило бы нашу борьбу против советской власти.
На прямо поставленный мною вопрос – разделяет ли он террор против руководителей Советского правительства – ИВАШЕВ-МУСАТОВ ответил, что он отнесется с уважением к исполнителю террористического акта против Сталина.
Что же касается ВАСИЛЕНКО, то его в обсуждение вопроса о терроре я стал втягивать еще с 1937 года, по мере сближения с ним и установления доверительных отношений.
В беседах с ВАСИЛЕНКО я заявлял ему, что лично у меня не дрогнет рука убить Сталина, и ВАСИЛЕНКО, соглашаясь со мной, сам высказывал готовность совершить против него террористический акт.
ВОПРОС: – Теперь покажите о террористических проявлениях вашей жены АНДРЕЕВОЙ.
ОТВЕТ: – Еще в начале допроса я понял, что АНДРЕЕВА рассказала следствию о нашей совместной вражеской деятельности. С АНДРЕЕВОЙ у меня были наиболее близкие отношения, с ней я делился своими самыми сокровенными мыслями, она знала о моей ненависти к руководителям Советского правительства, полностью разделяла мои террористические намерения и являлась моей ближайшей и активной помощницей в проведении вражеской работы против советской власти.
Постоянно влияя на АНДРЕЕВУ, мне удалось привить ей ненависть к Сталину и подготовить ее для самых решительных действий.
В беседах со мной и другими участниками нашей антисоветской группы АНДРЕЕВА не раз заявляла, что она готова сама совершить террористический акт против главы Советского государства»463.
Еще в 1941 году вышла книга Вышинского «Теория судебных доказательств в советском праве», перед арестом Андреевых удостоенная Сталинской премии. В ней говорилось, что если обвиняемый в государственном преступлении признался, то других доказательств не требуется. Признания Даниила Андреева и его подельников следствие получило. Но для доложенного вождю террористического дела кроме возмутительного романа и признаний требовалась, по мнению режиссеров, достоверность деталей, «художественная» убедительность. И следователи работали не покладая рук. Наум Коржавин описал обитателей 60-й камеры, где встретил андреевского однодельца. Доцент Василенко был, вспоминал Коржавин, это бросалось в глаза – «мягкий, интеллигентный, тонкий, добрый, деликатный, беззащитный человек. Следователи быстро нащупали эту его слабость и на ней играли.
– Ты кто такой? – спрашивали они его. От одного этого “ты” он терялся.
– Я доцент… – начинал он лепетать очевидное, но его грубо обрывали:
– Ты говно, а не доцент! – и хохотали.
Он совсем терялся. И подписывал все, что ему совали. В конце концов он понаподписывал на себя черт-те что».
Позже из лагеря Василенко писал в прокуратуру жалобы, описывал, как следователи Григорьев и Новиков заставляли его подписывать всякий бред, признаваться в том, что они готовились к покушению на вождя с атомными пистолетами и атомной бомбой. Волевой сокамерник стал спасать Василенко, внушая: «Умный, образованный человек, а что делаете? Немедленно пишите заявление следователю и откажитесь от всех этих показаний. Скажите, что были не в себе. Ну, посадят вас в карцер <…> надо вынести. А то ведь всю жизнь погубите»464. Василенко после колебаний совет принял и попал в карцер, где твердил молитву «Господи, Боже мой, спаси меня…» и защищался от ледяной капели с потолка тем, что клал на плечи два носовых платка, у него оказавшихся. Но попытка противления следствию никакого значения не имела. Намеченная Василенко роль тянула на высшую меру, но смертная казнь тогда была отменена, и он получил свои двадцать пять лет.
Для Андреева следствие стало страшным испытанием не только из-за ночных пыточных допросов, но и потому, что приходилось подписывать протоколы с чудовищными обвинениями близких людей.
Может быть, после следствия началась у Андреева болезненная страсть «босикомохождения».
«Его как-то следователь избил сильно на допросе. И Даниил Леонидович, оказавшись в камере, потребовал бумагу и написал протест прокурору по поводу незаконных методов ведения допроса, избиений, издевательств… Прошло какое-то время, и вот его снова вызывают на допрос. В кабинете кроме следователя сидит незнакомый генерал. “Я, – говорит, – прокурор, тут ко мне поступила ваша жалоба на якобы незаконные действия нашего следователя. Я должен выяснить, так ли это”. Тут встает следователь, подходит к Андрееву: “С чего ты взял, что у нас используются незаконные методы?” – и бьет Даниила Леонидовича сапогом по ноге. “У нас арестованных никто не бьет”, – и опять удар. “Значит, вместо того чтобы раскаяться, ты еще клевещешь на советские органы дознания?” – и снова бьет… В общем, он его избил страшно на глазах у того генерала. А генерал после всего и говорит: “Я, – говорит, – убедился, что следствие ведется законными методами, а вы, Андреев, клевещете на наши советские карательные органы”»465.
Между интенсивными допросами отвлекало, давало передышку только чтение. После тюрьмы Ивану Алексеевичу Новикову, автору книги «Пушкин в Михайловском», прочитанной в камере, он писал: «Это было окно на свежий воздух из зловонного карцера, точно дуновение милого родного ветра, насыщенного запахами заливных лугов. Возвращаясь с ночных допросов измученным до предела и зная, что в камере не с кем будет перекинуться живым искренним словом, я утешался мыслью о книге, которая меня там ждет, как утешительница, друг и пробудительница самых светлых воспоминаний»466.
8. Сюжеты
Кроме подробностей террористических замыслов следствие разрабатывало и другие сюжетные линии. Первая, подтверждавшая существование многолетнего вражеского подполья, – выявление прогерманских и пораженческих настроений перед войной. Здесь следствие припомнило встречи на квартире у четы Кемниц и у Евгения Белоусова. Кемница с женой арестовали в Пензе 10 февраля 1948 года, когда сценарий дела вчерне уже сложился. Следом, 12 февраля, в Каменск-Уральске арестовали Белоусова, где тот работал на эвакуированном в войну авиазаводе заместителем начальника конструкторского отдела. Тем более неожиданно, что накануне ареста ему вручили орден Красной Звезды. Показания Андреева фиксировали в протоколе допроса версию, продиктованную следствием: