5 июня взяли Арманд, Ивановского и Матвеева.
15 июня – Татьяну Волкову. Она все шесть месяцев до приговора просидела в одиночке. В письме на имя Фадеева, вынесенном из Интинского лагеря под стелькой ботинка, Волкова с отчаянием писала: «Меня допрашивали 49 раз. Ровно месяц мне не давали спать, потому что допрашивали по ночам, а днем не позволяли даже прислониться к стене. Через месяц бессонницы я уже совершенно не соображала что к чему. Следователь (майор Новиков) беспрерывно стращал меня, угрожал избить. Принимая во внимание те ужасы, что творились по ночам в соседних кабинетах Лефортовской тюрьмы, страхи мои были вполне реальны…»486
19 июня арестовали Добровольского и Александра Доброва. Уже после спецсообщения Сталину, 23 июня, арестована Лисицына, жена Белоусова. После ареста мужа она уехала в родной Лихвин. Там за ней пришли в три часа ночи, чтобы отвезти в Москву, на Лубянку, и оттуда в Лефортово. Лисицына вспоминала, что поначалу она ощущала себя «как в кошмарном сне» и ждала расстрела.
Если Волкову за полгода допросили 49 раз, то Андрееву – 195, Коваленского – 173, Василенко – 126, Ивашева-Мусатова – 123… Конвейер еженощных мучений. Самое тяжкое говорить о других, понимая, что становишься причиной их страданий. Как бы ни выгораживались они в ответах, в протоколе любые слова превращались в формулировки, чреватые грозными обвинениями. Андреев, судя по протоколу, «чистосердечно» рассказал, как после войны он усилил свою «подрывную работу»:
«В послевоенный период я обработал и привлек в нашу антисоветскую группу ШЕЛЯКИНА Алексея Павловича – архитектора, бывшего моего соученика по гимназии, и АРМАНД Ирину Львовну – преподавательницу английского языка Московского государственного университета, с которой был знаком с 1938 года по совместной литературной деятельности.
КОВАЛЕНСКОМУ в этот же период удалось привлечь в нашу антисоветскую группу адвоката ШЕПЕЛЕВА Сергея Дмитриевича, а ИВАШЕВУ-МУСАТОВУ – художницу КУЗНЕЦОВУ Наталью Васильевну, на которой он впоследствии женился.
Перед участниками возглавляемой мною антисоветской группы я ставил задачу проведения вражеской работы среди своего окружения, а наиболее активных из них продолжал обрабатывать в направлении использования их для террора.
ВОПРОС: – Для чего специально написали в своей антисоветской книге целую главу, посвященную террору?
ОТВЕТ: – Да, к этому времени я закончил свой роман “Странники ночи”, в котором уделил большое место террористической борьбе с руководителями Советского правительства.
По-прежнему считая террор наиболее действенным методом борьбы, я, читая главу о терроре своим единомышленникам, убеждал их, что убийство Сталина ускорит войну США и Англии против Советского Союза»487.
Называя имена друзей, он, конечно, знал, что те уже в тюрьме, о них упоминали следователи.
Чуков, со слов Андреева, рассказывал, что после проведения очной ставки с «беспрерывно плачущей» женой Малютина «избиения приняли изуверский характер. Его непрерывно били ногами по коленной чашечке, и колени превратились в незаживающие язвы. Следователи совали списки знакомых и незнакомых людей и требовали называть все новых “сообщников”.
Как-то его посадили в карцер: каменный, ледяной мешок, сантиметров на 20–30 наполненный водой. Между карнизами, выступавшими у подножия двух противоположных стен, была переброшена неширокая доска. На этой прогибающейся доске, без сна, чтобы не свалиться в воду, и сидел донага раздетый поэт»488.
Чтобы добиться признаний, мучили не только допросами, избиениями, карцерами. Некий Зубков, подсаженный к Андрееву, «ужасный человек», по его словам, стоил ему «не меньше крови, чем Леонов и Комаров»489.
История с Малютиным – перед ним особенно виноватой чувствовала себя Алла Александровна – показательна. Она его совсем не знала, но в «силу глупости», как признавалась мужу, упомянула. «Именно мне, – писала она ему, – принадлежит гениальная фраза о том, что тебе он предлагал вступление в какую-то организацию, и ты от этого отказался, сказав, что твое дело – писать, и больше ничего. Я же абсолютно ничего не знала о том, к чему он имеет отношение, и прекрасно знала, что тебе он тоже сказал каких-то туманных два слова, так что и ты не знал, в чем дело»490.
Лисицына вспоминала, что следователь, предъявив обвинение, показал ей протокол, подписанный мужем, в котором она прочла: «Еще одним членом нашей антисоветской группировки была моя жена…» На ночных допросах ее заставляли вспоминать, кто и что говорил во время читок глав из «Странников ночи» десять лет тому назад.
3 сентября взяли Хандожевскую. С ней у Аллы Александровны состоялась единственная за все следствие очная ставка. На ней она говорила Хандожевской: «Да я же хотела Сталина табуреткой стукнуть, Галина Юрьевна, не вы, а я: вы же даже внимания не обратили на эти мои слова!» Позже следователь прочел ей обвинение, среди которого была статья 58/8 – террор. «Это почему?» – недоумевала она.
«– А вот такая фраза – “я бы его табуреткой”?
– Да. Я сказала, что я бы его с удовольствием по башке табуреткой треснула за то, что он сделал с Россией!
– Так, Алла Александровна, ведь это же и есть подготовка террористического акта.
– Да будет вам, Михаил Федорович, какой террор? Где табуретка, а где Сталин?
– Да разберемся мы с этим. Вы поймите, существует юридическая форма. Вы так сказали. Я – следователь. Я записал. Я же не новеллу пишу и не роман. Пишу протокол допроса.
И он меня убедил. Я потом подписывала все эти листы протоколов, даже не читая»491.
У Василенко очная ставка состоялась только одна – с Ивановским.
У Угримова ни одной – заграничный след не вытанцовывался, а потому и не особенно был нужен. В результате его с женой и тещей пустили по самостоятельному делу.
Почти через три года после того, как дело Андреева завершилось, в постановлении ЦК о практике тогдашних допросов говорилось: «В МГБ укоренилась неправильная практика составления так называемых обобщенных протоколов допроса арестованных на основании накопленных следователями заметок и черновых записей»492.
Так, иезуитским канцелярским языком, характеризовалось литературное творчество лубянских следователей, сочинявших дела, выбивавших из подследственных подробности. Когда Абакумова арестовали, оправдываясь, он говорил, что исполнял указания товарища Сталина и ЦК выбивать признания из «врагов народа». Но обвинялись недавний министр госбезопасности и его подручные, в свою очередь допрошенные и расстрелянные, не в жестоких наветах и пытках, а, напротив, в том, что в преступной халатности или с умыслом не вносили в протоколы признания «законспирированных врачей», предателей и террористов.
12. Суд ОСО
Добровольский писал о днях перед судом:
«Следствие, собственно, уже кончалось. Я, совсем замученный, все подписывал, что мне давали, не глядя. Следователь подал мне еще одну бумагу со словами: “Вот и эту подпишите”. Я взял перо. Следователь сказал: “Да нет, вы же не прочли. Прочтите, а потом подпишите”. В бумаге говорилось о моем согласии на то, чтобы все взятые у меня бумаги, записные книжки, дневники, литературные наброски, черновики и все рукописи законченных рассказов были сожжены.
Я подписал, но, наверно, на моем лице было видно мое страдание.
– Чего вы? – сказал следователь. – Чего вы страдаете?
Я сказал:
– А вы хотите, чтобы мать не страдала, подписывая приговор о казни своих детей?
– Ну, ну… – сказал следователь. – Ведь и Гоголь сжигал свои рукописи. Все равно вам бы пришлось сжечь ваши. Они никому не нужны. Вот мы и снимаем с вас эту работу и берем на себя.
Со мной все было кончено, и все дело мое сгорело»493.
О страшном осознании того, что дело жизни стало пеплом, Добровольский-Тришатов написал в стихах как о собственном преступлении, а ведь это было почти таким же страшным, как уничтожение людей, преступлением власти:
Грех последнего преступления
Я в себе побороть не смог.
Дар, как гром говорящего пения,
Я зажал, завернув в платок,
Чтоб не ринулось ко мне Слово —
Огнезрачное колесо.
Вот такого-то, вот такого
И судило меня ОСО.
Сожгли все рукописи Белоусова, Василенко, Тришатова, Желобовских, Коваленского, Лисицыной, Шелякина, всю захваченную переписку, даже письма Леонида Андреева. Сгорело «письмо Леонида Николаевича о смерти матери Даниила, залитое слезами, – свидетельствовала Алла Александровна. – Его последнее письмо, совершенно потрясающее, мы перечитывали несколько раз. Оно, видно, было кем-то привезено, потому что по почте такие письма уже не отправляли. Это письмо о революции, и я могу его сравнить только с последними дневниками Леонида Николаевича, написанными перед смертью, когда он понял все, что произошло с Россией»494.
Многие из сидевших на Лубянке запомнили едкий запах горелой бумаги. Сожженные рукописи – жизни, погубленные дважды. Сожгли все сочинения Даниила Андреева – поэмы и стихотворения, автобиографические записки, дневники. Сожгли, насмехаясь над протестами автора, главное вещественное доказательство террористических замыслов подсудимых – роман «Странники ночи». Сожгли в той самой лубянской печи, над которой виделись Солженицыну летящие «черными бабочками копоти» следы «еще одного погибшего на Руси романа»495.
Андреев просил передать в Литературный музей письма отца и прадеда (родственника Тараса Шевченко). Не хотел он верить и в гибель «Странников ночи»: «Когда абакумовские подручные предложили мне подписать (скрепить своим согласием) распоряжение об уничтожении всего моего архива, я подписал его с категорической письменной оговоркой, протестуя против уничтожения, во-первых, собрания сочинений Леонида Андреева в 8 томах, изд. 1913 г. (если эти ослы даже не знали, что это издание можно достать в любой публичной библиотеке, купить у любого букиниста), а во-вторых, странников. И думаю, они находятся при моей папке»