Ц. умирает, пав жертвой своей ненависти к обуви, наступив на осколок стекла левой пяткой. Но к насмешкам над «босикомохождением» Андреев привык, приучив к тому, что не терпит обуви, даже тюремщиков. А на дружеские насмешки ответил стихами, предлагая Ракову весеннюю прогулку: «Лёвушка! Спрячь боевые медали, / К черту дела многоважные брось: / Только сегодня апрельские дали / По лесу тонкому светят насквозь». Лесные прогулки могли быть лишь воображаемыми. Даже вносивший раз в десять дней в тюремное житье ожидаемое разнообразие путь в баню – мимо больничного корпуса, по закатанному асфальтом двору, где не пробивалось ни травинки, – не дарил взгляду ни краешка живой природы – вокруг каменные стены, мутные решетчатые окна, и лишь небо вверху в счастливый день сверкнет синевой и солнцем. Даже Раков, петербургское дитя, не питавший андреевской страсти к природе, писал из тюрьмы дочери: «Как я теперь вспоминаю немногие часы, проведенные среди природы! Припоминаю все подробности вида, запахов, звуков; все это для меня – вроде потерянного рая»521.
Насмешливый Раков шутил и над собой, описав свое увлечение историей русского военного костюма в биографии военного педагога Пучкова-Прошкина, в жизнеописании основоположника научной дисциплины «Сравнительная история одежды» Хиальмара аф Хозенканта. Сочинительство помогало не думать о 25-летнем сроке, коротать «горькие дни». «А все же, как ни странно, – удивлялся Раков, освободившись, – эти дни бывали и прекрасными, когда мы подчас ухитрялись жить в подлинном мире идей, владея всем, что нам было угодно вообразить»522.
Всё написанное Андреевым почти за два года, всё, что удалось восстановить из погибшего на Лубянке, изъяли при неожиданно проведенном «шмоне». Катастрофа. В третий раз написанное вспоминалось труднее. Жаль было многого, особенно цикла «Московское детство», от которого уцелело два стихотворения, написанных в 1950-м, – об игрушечном Мишке и «Старый дом». А «в четвертый, – обреченно сетовал он, – пожалуй, и совсем почти все забудется»523.
«Новейший Плутарх», забава и отдохновение, сочинялся не сразу. Раков старался увлечь всех: по некоторым сведениям, в книге что-то написано даже японцем, а что-то немцем. Возможно. Но в рукопись вдохновенный проект превратился позже, когда к писаниям зэков стали относиться снисходительнее. Это происходило после смерти Сталина и уже в другой камере, 35-й, куда Ракова перевели 3 апреля 1953 года.
6. Темное видение
В тюремную тетрадь Андреев выписал из статьи детской писательницы Веры Смирновой (Литературная газета. 1951. 10 мая) две фразы: «Никому в голову не придет теперь выделять мастеров литературы в какую-то особую “касту жрецов”, владеющую тайной воздействия на умы и сердца»… «И если читатель, даже родившийся в советское время, не верит ни в бога, ни в черта… и т. д.».
Газета попалась ему на глаза именно в то время, когда у него складывается теория вестничества. Он размышляет именно о «касте жрецов», об особенных творцах, названных им вестниками. Вестники в образах искусства свидетельствуют о иной реальности, они и после земной смерти продолжают в небесных мирах служение и подвиг. Читатель, не верящий «ни в бога, ни в черта», для него не читатель – он лишен духовного слуха и зрения. Вестям о мистических мирах «Как рожденный слепым калека, / Презирающий всех, кто зряч, / Усмехнется рассудок века – / Знанья собственного палач».
Даниил Андреев противостоит «рассудку века». Он вступает в спор с Маяковским потому, что ценит поэтическую силу Маяковского, ставшего одним из символов режима. Стихотворение «Гиперпеон» – литературная декларация и принципиальный спор с поэтом, идеологом Доктрины. Помня «железки строк» поэмы «Во весь голос», он противопоставляет им «нержавеющий» стих, «транс-урановые размеры», чтобы говорить о той же эпохе, что и певец коммунистического далека. Он сообщает о страшной правде: «О триумфах, иллюминациях, гекатомбах, / Об овациях всенародному палачу, / О погибших / и погибающих… под расплющивающей / пятою…»
В пантеоне сталинско-советской мифологии Маяковский стоял в паре с Горьким. И в «Розе Мира» их имена поставлены рядом. В главу «Русских богов» – «Темное видение», куда включен «Гиперпеон», вошло стихотворение «К открытию памятника». В тюрьме Андреев из газет узнал об открытии 10 июня 1951 года памятника своему крестному. Памятник у Белорусского вокзала был воздвигнут «от правительства Советского Союза». Но, как и Маяковский, Горький для Андреева не только тот, кто бросал газетные лозунги об уничтожении «врагов народа», которые не сдаются. Сутулящийся бронзовый силуэт – трагический герой, не вынесший груза высокого предназначения, потерпевший поражение: «…чуждый полдневному свету, / Он нем, как оборванный звук: / Последний, кто нес эстафету / И выронил факел из рук».
Судьбы Горького и Маяковского связаны с «кармою страны». Ею «скован по рукам дух». Но есть те, кто не прекращает борьбы с кармой, – в ней участвуют не только гении, но и полузабытые подвижники, и праведники прошлого. Они – «белый покров» над горестною страной.
В поэтическом мире Даниила Андреева есть погибшие души, мертвых – нет. И хотя светлые иерархии ему понятнее, объяснимее, но, как вестник, он захвачен борьбой с демонической тьмой, спускается в нее, как в карцер, пытаясь разглядеть и описать населяющие ее силы. Пережив соблазны Дуггура, тьму рядом с собой он ощущал постоянно. Опьяненный блоковскими видениями и кощунствами, он говорил о ней символистским языком, не находя соответствующих понятий. Потом пытался придумать, пока они не стали слышаться в тюремных ночах. Понятнее становился смысл когда-то соблазнявших голосов и образов.
Он описывает действие силы, названной «Афродитой Всенародной» и даже «Афродитой Страны». Платоновское противопоставление двух образов богини любви занимало символистов. У Вячеслава Иванова есть стихотворение «Афродита Всенародная и Афродита Небесная». Но, чувствуя мифологическую тяжеловесность этого имени, Андреев ищет другое имя «Той, которой еще нет имени в языке».
С детства неистощимый на выдумывание имен планет и городов, правителей и героев, имена русских богов и насельников демонических пучин он хочет услышать. Не всегда убежденный, что и услышанное расслышано верно, понимая, что человеческий язык не может передать неземные созвучия, он не претендовал на истинность своих наименований.
Уверенный, что карма русской истории предопределяет страшный апокалипсический выход, он возвращается и возвращается к видениям гибели всего, что ему дорого. Без очищающей огнем гибели ему трудно представить освобождение русской души, условно названной Навной:
И разум мечется в бреду,
Предвидя свист и рокот пламенный
На страшных стогнах Белокаменной,
В осуществившемся аду.
Навна, казалось ему, выйдет из заточения на радиоактивное пепелище. Русская держава, превращенная в сталинскую демоническую цитадель, может освободиться только под беспощадными ударами извне. Так в острожных стенах тогда думал не он один. Ошеломившее его у деревенского колодца известие о Хиросиме казалось началом апокалипсиса.
Стынь, всероссийская полночь, стынь:
Ветры, убийственные, как цикута,
Веют
из радиоактивных пустынь.
7. Трактат
Заглавный мотив «Русских богов» – «карма страны», проявляющаяся в истории. Как демоническое начало влияет на ход истории, как один Жругр – демон государственности – сменяет другого, какие неземные силы проявляются в земных событиях и народных судьбах, рассказано в «Розе Мира». Но не только об этом. И каждому стихотворению надлежало значимым звеном войти в поэтический ансамбль. Всеобъемлющий образ бытия мог вместить только миф. Религиозное миросозерцание и есть миф. Поэтому Даниил Андреев утверждает: метаистория всегда мифологична.
Его миф – не рациональное следствие теорий, наблюдений, а опыт озарений и откровений. Их он ждал, на них надеялся, они входили в размышления и в стихи. В них ищет равноценного откровению слова, в которое бы вместилось блистание «тех сфер», «отзвук правды». Его поэзия программна, его лирические высказывания всегда части осмысленного целого. Но теоретические построения как таковые его никогда не увлекали. Однако и без теорий, объяснений он обойтись не мог с его врожденным, почти маниакальным стремлением к систематизации и завершенности. Миф – непротиворечивое в самом себе целое.
В сущности, «Роза Мира» – книга, к которой он подступался многажды, обдумывал и писал всю жизнь. В 1933 году она называлась «Контурами предварительной доктрины», в конце 1950-го «Трактатом», позже – «Метафизическим очерком». Да и таблица смены красных и синих эпох из этого же ряда. «Трактат», писавшийся как вступление и первая часть метаисторической трилогии, последовательно втягивал в себя всё. Не только представления о многомерном мироустройстве и мистических силах истории, но и всю жизнь автора.
Он всегда жил предчувствием своих прорывов к инобытию, к видениям Небесной России. Но понимал, что это будут прорывы и в непознанную глубь собственного сознания, в тайник, где «бодрствуют праобразы».
Сомнения в достоверности духовидческого опыта, большие или меньшие, у него бывали. Преодоление сомнений требовало некоей теории. В предлагавшихся еще не утраченной традицией мистических учениях Андреев не видел безусловной истинности, находя множество противоречий. Решающим мог быть только собственный опыт, и он складывался не столько в учение, сколько в мифологический эпос. Эпос мистический и утопический, вмещавший все сущее с прошлым и будущим, с вечным. Сосредоточен он на будущем, ясно разделенном на три первоначальных этапа.
День завтрашний – кровавый, «день побоищ, день бурь и суда», живущий надеждой, потому что он – «ступень между будущим братством всеобщим / И гордыней держав, разрушающихся навсегда».