Так все его трансфизические путешествия оказывались связаны с собственной жизнью и были путешествием по мирам прошлого, вновь и вновь переживаемого глубинами подсознания. Он пишет о чаемой встрече с другом юности: «Сердце остановится. Он бросится к тебе сам. Будет безумно любить, и ты его так же. <…> Поэтому прост<ится> все, при условии, что это не повр<едит> миссии. Станет чудесн<ым> художн<иком>: роспись одного из замечат<ельных> храмов С<олнца> М<ира>».
В записях живые и ушедшие рядом. Под заголовком «Судьбы посмертные» он делает пометы, не все из которых понятны. Первыми обозначены судьбы самых близких – Добровых. Саше Доброву нечто «ускорит смерть», но он «спасет мать из Морода», то есть из третьего слоя чистилища, царства абсолютной тишины, где пребывающих мучает тоска великой покинутости. Рядом с именем Елизаветы Михайловны два слова: «Мород. Тайна». Какая семейная тайна здесь скрыта, мы не знаем. Дяде, Филиппу Александровичу, назначены «лучезарный покой» и «творчество во время смены эонов». Ниже перечислены те, о которых ничего пока не сообщено. В списке: Ирина Усова и ее муж – Налимов, Татьяна Усова, первая его жена Александра Гублёр, Мария Васильевна Усова, Ивашев-Мусатов, Аня – видимо, Егорова, Зоя Киселева…
О Коваленском Андреев никогда не забывал, ведя с ним воображаемый диалог и спор, дорожа «тонким хладом» дружбы, как он определил их отношения. В октябре 1950 года, в стихах обращаясь к нему – «незабвенный, родной», не получая «ни вестей, ни ответа», писал:
И промчались безумные годы,
Обольстив, сокрушив, разметав,
Заключив под тюремные своды
И достойных, и тех, кто не прав.
Где же встреча? когда? меж развалин?
Андреев постоянно вспоминает стихи Коваленского, цитирует. Судьба его открывается ему в новом метаисторическом свете: «Ков<аленский>. Несу ответств<енность>. Сейчас сдел<ать> нич<его> нельзя, а потом увижу. <…> Надеюсь, нисх<одящего> посм<ертия> не буд<ет>. Осталась способн<ость> писать хор<ошие> стихи, но нич<его> первокласс<ного> не созд<аст>. Ему предназнач<ена> опр<еделенная> роль во II э<оне>, до этого обречен на малую активность.
Была миссия, кот<орая> снята в <19>45, независимо от его вины».
10. Смерть Сталина
Свежие газеты заключенным не полагались, а с начала марта их перестали давать вовсе и не давали месяца полтора. Но о смерти Сталина тюрьма узнала сразу. Вот как о ней узнал Андреев:
«В ночь с 5 на 6 марта 1953 года камера спала, а Василий Васильевич Парин не мог заснуть от какой-то очередной болезни – все они были больны, ведь тюремная камера – место, где и здоровый заболеет. И вот Василий Васильевич, мучившийся без сна, услышал в ночной тишине обрывки слов, звучавших по репродуктору на близлежащей улице: “…вождь мирового пролетариата… скорбь народов всего мира…” и т. д. Он догадался, в чем дело, и утром поспешил сообщить об этом Даниилу. Но как? Сказать в камере, где сидят несколько человек, в том числе и стукач, означало в лучшем случае карцер, а может, и второй срок. Василий Васильевич сообщил так: подошел к Даниилу, изобразил рукой усы и показал пальцем в пол. Даниил ахнул. Василий Васильевич повторил пантомиму. Потом, кажется, в 2 часа дня, по всему Советскому Союзу завыло все, что могло выть»543.
Среди осужденных на 25 лет нашлись коммунисты, зарыдавшие о «вожде народов». Но и они понимали, что надо ждать больших перемен. Отношение к заключенным не сразу, но стало помягче.
То, что переживал тогда Даниил Андреев, в «Розе Мира» превратилось в метаисторическую картину, написанную с босховским размахом. Смерть Сталина стала в ряд судьбоносных событий русской метаистории. В тюремных тетрадях есть запись: «Яр<освет> сражался с У<ицраором>: <18>55, <18>81, <1>904, <19>23, <19>33, <19>49, <19>53 (дважды)». Смерть деспота изображена им так, словно бы из тюремной камеры поэт воистину переносился туда, где шла битва нечеловеческих сил зла. В черновых записях к «Розе Мира» он набрасывает метаисторический портрет Сталина и ситуацию среди его присных:
«Ст<алин>.
Лицо. Голос.
1) Мучительство. 2) Путь к абс<олютной> тир<ании>. 3) Кесарское помешат<ельство>: кровопускание, мания преследов<ания>, самопрославление…»
«С<талин> вовсе не обл<адал> мистич<еской> слепотой. Материализм был лишь маской. Был момент (<19>51), когда он даже молился в великом ужасе: ему приоткрылась грядущ<ая> перспектива – вплоть до судьбы Антих<риста>. Но упорство и безум<ная> беспред<ельная> жажда власти превозмогли.
Он надеялся, что наука успеет дать ему физич<еское> бессмертие. А мечта была с детства. – Пав уже до Шим-бига, он, уже в клочкообразн<ом> теле, вырвался при помощи анг<елов> мрака. Он же еще был очень силен и страшен (окт<ябрь> 53). В битве с ним трое из бр<атьев> Синклит<а> были пленены и до сих пор находятся в задней темн<ице> Друккарга (в том числе Якубович-Мельшин)».
«С<талин> умер в результате обрыва канала инвольт<ации> во время поражения Ж<ругра> в битве с дем<иургом>. Это выглядело как удар. За время от уд<ара> до смерти М<аленков>, Б<ерия>, М<икоя>н (знал, но непосредственного участия не принимал) и Х<рущев> постарались, чтобы не выздор<овел>. Б<ерия> не оставил другого выхода, кроме переворота, п<отому> ч<то> был разоблачен. <…>
У него была тем<ная> миссия, но сознание плоское, как стол. На следств<ии> он разоблачил всех, это была его месть, а мстить он умел. Они сидели друг перед другом как оплеванные. Среди них нет никого, кто не знал бы преступ<лений> других. Пауки в банке».
Картина сложилась не сразу. Из официозных сообщений газет, наконец попавших в камеру, из ручейков слухов, бежавших отовсюду. Смерть человекоорудия демона государственности представлялась Даниилу Андрееву не обычной смертью старого и больного человека, а результатом действия метаисторических сил.
«В первых числах марта 1953 года произошел решительный поединок между Яросветом и Жругром. Канал инвольтации, соединявший существо уицраора с его человекоорудием, был перерезан во мгновение ока. <…> Это совершилось около двух часов ночи. Через полчаса его сознание угасло, но агония продолжалась, как известно, несколько дней. Урпарп подхватил оборванный конец канала инвольтации и пытался сам влить в погибавшего силу и сознание. Это не удалось – отчасти потому, что несколько человек, сновавших у смертного ложа, постарались, чтобы он не вернулся к жизни. Мотивы, руководившие этими людьми, были различны. Некоторые боялись, что, если он останется во главе государства, он развяжет войну, а война рисовалась им как великое бедствие для всех и смертельная опасность для Доктрины. Но был среди приближенных и тот, кто столько лет стоял у руля механизма безопасности; он знал, что вождь уже наметил его как очередную жертву, очередную подачку глухо ропщущему народу; на него должна была быть возложена в глазах масс вся ответственность за миллионы невинно погибших. <…>
Наконец великая минута настала: Сталин испустил дух.
От этого удара дрогнула Гашшарва. Друккарг огласился воплями ужаса и гнева. Жругр взвыл от ярости и боли. Полчища демонов взмыли из глубин в верхние слои инфракосмоса, стараясь затормозить падение умершего в пучину магм.
Горестное беснование передалось в Энроф. Похороны вождя, вернее, перенос его тела в мавзолей, превратились в идиотическое столпотворение. Морок его имени и его дел был так велик, что сотни тысяч людей восприняли его смерть как несчастие. Даже в тюремных камерах некоторые плакали о том, что же теперь будет».
Начинали веять иные времена. 26 июня арестовали Лаврентия Берию, 23 декабря казнили. Уже с августа 1953-го заключенным разрешили писать по письму в месяц. 1 сентября отменили ОСО. Начались первые освобождения невинно осужденных.
События 1953 года в снобдениях Андреева превращались в эпизоды схваток на изнанке мира, где решались исторические судьбы. 22 октября он записал:
«Раругги совсем сбесились. Буйствуют. Окружили капище, не дают игвам входа. Свергли статую. Игвы не хотят в<ойны>… Раругги способны на мас<совое> самоуб<ийство> в случае, если шансов на миров<ую> победу не останется.
Хр<ущев> много дней не вых<одил> из дому; страх. Но должен быть скоро на засед<ании> пр<езидиума> ЦК. Там будет буря, неизвестно чем кончится…» В «Розе Мира» Андреев объяснял эти события тем, что «демонический разум» отказался от идеи третьей мировой войны, схватка кончилась победой умеренных. А «нежестокий от природы характер» Хрущева «оставлял в существе его как бы ряд щелей, сквозь которые могла проструиться <…> инвольтация светлых начал».
Перемены сразу отозвались в лагерях и тюрьмах. 29 октября 1953 года вернулся домой Василий Васильевич Парин, которому покойный правитель отказывал в доверии. Раков 25 ноября написал заявление в Президиум ЦК КПСС. Он писал об абсурдности обвинений и просил о встрече с работником ЦК как бывший член партии, чтобы рассказать о своем «деле». «Только очень прошу, – писал Раков, – не вызывать меня на Лубянку или в Лефортово, не возвращать (уже третий раз в жизни) к пытке следствия». Но ответа не получил.
С ноября энергичные хлопоты за дочь начал Александр Петрович Бружес.
11. Право на переписку
Юлия Гавриловна, всегда взвинченная, живущая в кольце страхов, пляшущих вокруг нее ночными тенями, что было, по словам дочери, ее естественным состоянием, при всей неутомимости в служении семье втягивала близких в свое мучительное нервное поле. На просьбы зятя сообщить адрес жены отвечала резко: «Повторяю, что я не знаю, имею ли право на это, и у меня нет решимости идти спрашивать об этом. Очень я потрясена страшным ударом до сих пор и, по-видимому, навсегда»544. Андреев обращался к ней сдержанно, обдуманно, тем более что мог писать лишь два небольших письма в год. В апреле 1952 года Андреев благодарил тещу за ежемесячно присылаемые 50 рублей. Совсем небольшая сумма в тюрьме, где всё – не только деньги – измерялось совсем иными масштабами, чем на воле, существенно улучшала жизнь. «С сентября прошлого года до 1 апр