592.
Юлия Гавриловна навещала его еще дважды – в августе и в октябре. Он ничем не мог отплатить ей за самоотверженную заботу. Семидесятилетняя старуха, бледная, вымотанная дорогой и поклажей, всяческими опасениями, жила, движима собственным пониманием должного. Он ее состояние понимал: «Держит себя в руках она очень хорошо, но, конечно, нельзя не видеть, что в сущности это – комок нервов, каждый из которых пронзительно кричит на свой лад»593. Она рассказала, что за могилами бабушки с матерью и Добровых, за которыми он просил присмотреть, ухаживает Митрофанов, передала от него посылку. Это растрогало, Владимира Павловича он привык считать холодным человеком. Узнал и о слухах, что Зея Рахим к нему подсажен, может погубить все старания добиться пересмотра дела. Слухи оказались не последней причиной приезда тещи. Жену он уверял: «…ты сама, светик мой, знаешь, как легко возникает и как трудно затухает абсолютно ничем не заслуженная нехорошая молва о человеке». Писал, что «обязан своему другу такой огромной помощью», что если «благополучно переживет этот и еще 2–3 года», то в значительной мере благодаря Рахиму. А сплетня исходит от Александрова. «Сам по себе, он хороший, прекрасно ко мне относящийся, как и я к нему, человек, но сложный, болезненный, противоречивый и с огромным самолюбием. Плюс к тому – недоверчивость, подозрительность…»594 Но похожее мнение о Рахиме высказывал и Парин, а позже выяснилось, что не он один.
7. «Железная мистерия»
Поздравляя в начале декабря жену с близившимся Новым годом, поскольку следующее письмо предназначалось теще, он предсказывал: «…радость моя, я абсолютно уверен в том, что в наступающем году мы увидимся, – а ты знаешь, я ведь не такой уж безоглядный оптимист. Может случиться так, что ты навестишь меня здесь…»595
Алла Александровна, в праве переписки не ограниченная, на каждое его письмо отвечала несколькими. В ноябре прислала свои фотографии. После восьмилетней разлуки они оживали под взглядом. В лагере разрешили фотографироваться, правда, без лагерных примет, в вольной одежде. Что ж, и зэчки хотели на снимках выглядеть понарядней. В тюрьме фотографироваться запрещалось, и он в ответ набросал словесный автопортрет, «дабы ты, – пояснял он жене, – через несколько месяцев при виде столь экстравагантной фигуры не издала легкого крика. Правда, ты увидишь ее в несколько смягченном, так сказать, виде; но все же… Итак, вообрази в стареньком лыжном, когда-то синем костюме длинную фигуру, худоба которой скрадывается множеством наверченных под костюмом шкур. Вечно зябнущая голова украшена либо темно-синим беретом, не без кокетства сдвинутым набекрень, либо полотенцем, повязанным á la bedouin596. Ввалившиеся щеки и опухшие веки доказывают, что их владельцу скоро стукнет полстолетия. Взгляд – мрачен, лоб – ясен. Однако воинственный нос свидетельствует, что немощна только плоть, дух же бодр. Ноги всегда босы, и местные жители созерцают уже без изумления, как внушительные ступни, как бы олицетворяя вызов законам природы, мерно вышагивают по снегу положенный им час»597.
К концу зимы он выслал ей второй автопортрет: «Мою знаменитую шубу еще в прошлом году переделали: укоротили, сделали хлястик, и получилось нечто вроде полупальто. Очень легко и симпатично. А из отрезанной полы сделана шапка, вернее, шлем необычайного, мною самим изобретенного фасона, с мысиком на переносицу и с плотно прихватывающими уши прямоугольными выступами. Ничего более теплого и удобного я на голову никогда не надевал. К сожалению, однако, я в ней почему-то делаюсь похож на “великого инквизитора”. А один человек прозвал меня “нибелунг-вегетарианец”»598.
Зимой навалилась депрессия. «Состояние “бездарности”, кот<орое> я вообще переношу с трудом, если только не нахожусь среди природы, сейчас окрашивает для меня почти все, – сетовал он. – …Бесенок депрессии зудит, что, дескать, упадок не закономерен, т. к. наступил слишком скоро, что это – конец искусству, да и жизни вообще – и т. п.: хорошо знакомая тебе песня. <…> Восемь с ½ лет одних и тех же впечатлений вызывают все чаще мозговую тошноту. Но беда в том, что ее вызывает и многое другое, Даже, в каком-то смысле, моя излюбленная Индия. Фотография Тадж-Махала в газете привела меня в состояние, напоминающее чувства Адриана (герой «Странников ночи». – Б. Р.), когда он из трамвайного вагона поспешил, чуть не попав под грузовик, к разгуливавшему по тротуару парню. Фиолетовые круги, и все зазвенело каким-то тонким комариным гудом»599.
Имена героев «Странников ночи» давно стали для них шифром, непонятным для цензорских глаз. Себя Андреев в письмах называл Олегом – так звали одного из братьев Горбовых, поэта, в роковом романе.
В конце года в Дубровлаг перевели однокамерника Андреева – Николая Садовника. «Нельзя не уважать глубоко человека героического склада, абсолютной честности и к тому же обладающего удивительно нежной душой, обнаружения которой тем более трогательны, что обычно на виду – мужественная, грубоватая сила, кажущаяся совсем примитивной»600, – восхищенно писал о нем Андреев. С собой Садовник увез тетрадь стихов Даниила Андреева, тщательно, мелкими буковками переписанных. Тетрадка в клетку вместила семь глав «Русских богов». В начале января Садовник смог передать ее по назначению – жене поэта. Она отозвалась сразу: «Ни одного слова, кроме радости. Кажется, больше всего нравится “На перевозе”, потом “Шаданакар”, потом “Нэртис”, потом “Ливень”, но это – просто так, без причин»601.
В наступившем году Андреев занимался трактатом и завершением «Железной мистерии». 2 мая сообщил о ее окончании: «Сегодня кончил курс занятий, начатый еще в 50 г. Не станцевали буги-вуги или джигу только из-за сердца». К письму приложил вступление:
…И, не зная ни успокоенья, ни постоянства,
Странной лексики обращающаяся праща
Разбросает
добросозвучья
и диссонансы,
Непреклонною
диалектикой
скрежеща.
Оно написано «размером, никогда никем не употреблявшимся, читать надо медленно, плавно и широко, – пояснял он. – Размер этот – гипер-пеон»602.
Начатая вместе с «Розой Мира» мистерия изображала события русской метаистории ХХ века. Возрождение мистерии – сакрального жанра – одна из задач его «поэтической реформы». Мистерия, считал он, непременно расцветет в будущем и станет частью культа «Розы Мира». Уроки вагнеровской мистериальной драматургии, символических драм Ибсена, драматических поэм Блока для него подступы к новому жанру. Помнил он мистерию Коваленского – «Неопалимая Купина». И даже «Мистерию-буфф» Маяковского.
Метаисторическое действо, развернутое в двенадцати актах, стало не столько переосмыслением прошлого и настоящего, сколько пророчеством о событиях конца века. Исторические персонажи, чья энергия питается силами тьмы, в мистерии стали гротескно-символическими образами, олицетворяя тайную суть событий. А жертвенные герои сил света – праведники, проповедники, как и символический автогерой, поэт-вестник – носители высшей правды.
Необычность «Железной мистерии», мифологически преображающей историю, ее многоголосие требовали изощренной работы воображения. Первыми читателями стали громко восторгавшийся Зея Рахим и жена. Она не скрывала и критики. Автор встречал замечания с вниманием, но стоял на своем: «…не понимаю, за что ты могла ворчать под конец на “Мистерию”. Именно в конце… непостижимо. <…> Я не считаю, что “Мист<ерия>” кончена, вижу кучу недостатков, потребуется порядочное время на их устранение, но эти дефекты – не там»603.
8. Узлы прошлого
Состояние, о котором Андреев писал жене в начале декабря, к новому году ухудшилось. «Большую часть времени лежу, и не ради профилактики, а по необходимости. Три-четыре часа в день сидения за столом – это потолок моих возможностей. Нитроглицерин приходится глотать почти ежедневно, сейчас прохожу опять курс вливания глюкозы, но результатов пока не заметно. Голова, конечно, ясная, читать и заниматься могу, но ¼ часа походил по камере – и опять те боли, с которых год назад начался знаменитый приступ. <…> Все-таки лучше переждать еще 2–3 месяца и потом докуда-нибудь доехать, чем сорваться с места сейчас и не доехать нидокуда. Поэтому в затяжке решения прокуратуры есть, как ни странно, и своя хорошая сторона. Кроме того, самый факт затяжки является скорее хорошим, чем дурным признаком, так как отрицательные решения обычно выносятся быстро. <…> Подсосенский (переулок, где жили родители жены. – Б. Р.) не кажется мне пустой мечтой, а 101 км – тем более. Лично передо мной маячит еще и другой вариант: инвалидный дом где-нибудь поблизости…»604
1956 год он встречал с Зеей Рахимом. «Я улегся, когда полагается, в расчете на то, что если я постоянно не сплю по полночи, то в новогоднюю ночь тем более не пропущу 12 ч. Боролся-боролся со сном и – задремал. А когда друг, услышав 12-часовые звуки, произнес поздравление, я, ничего не соображая, пробормотал почему-то “Спокойной ночи!”, только тогда понял, в чем дело, развеселился и потом не мог уснуть и в самом деле, думая о тебе и о всяких наших с тобой делах»605, – элегично описывал он жене новогоднюю ночь. А в январе пришло решение по его заявлению. Выписка из протокола гласила: «Центральной комиссией статья УК 19-58-8 переквалифицирована на 7-58-8, наказание по статьям 17-58-8, 58–10 ч. 2, 58–11 оставлено прежнее – на срок 25 лет тюремного заключения».
«Это меня не очень взволновало, – утешал он жену, – хотя, конечно, можно было ожидать всего, чего угодно, кроме этого. Оно находится в плачевном противоречии с: 1) фактами, 2) здравым смыслом, 3) духом сегодняшнего дня – как я этот дух понимаю. Очевидно, под этими недолговечными “духами” лежат некие гораздо более устойчивые и живучие принципы. Очень тревожно за стариков, особенно за маму, как она это перенесет. Сама понимаешь, как напряженно жду известия от тебя – каково решение на твой счет, а также о други