<огое> другое. <…>
Жена мечтает к 1 июля увезти меня отсюда на Оку, в деревню, в красивые есенинские места, славящиеся к тому же дешевизной жизни. А к осени решится окончательно и мое дело в пленуме Верховного суда. И думаю, к тому времени отпадут все внешние и внутренние препятствия, тормозящие мою поездку к Вам.
Еще раз сердечное спасибо за Вашу поддержку, которую я чувствовал несколько раз в жизни – даже в такие минуты, когда Вы сами не сознавали, что ее оказываете»658.
В больнице его почти каждый вечер навещали. На больничной территории, в глубине, он облюбовал скамейку. Туда все и приходили. Татьяна Морозова, как всегда, выполняла его поручения, тем более что на жену свалились все неисчислимые житейские заботы. Появились Ивашев-Мусатов, Зоя Киселева, Зея Рахим, приехавший из Грузии. В мае, женившись на девушке, работавшей на текстильной фабрике, поселился на подмосковной станции Правда и, видимо с помощью Парина, нашел заработок – переводы японских научных статей.
Повидался с Галиной Русаковой. «В воскресенье была Галя, – сообщал он Морозовой. – Но народу, ради праздничного дня, привалило столько, что мы в саду сидели на лавочке так: слева от нас – 3 посторонних человека, справа – 2. О многом ли можно поговорить в такой обстановке?»659 Не удавалось и писать: «В палате шумно, бестолково и заниматься нельзя ничем. <…> Нетерпение, с которым я жду выписки отсюда и отъезда в Копаново, возрастает с каждым днем и часом. Я уверен, что в этой обстановке и поправка пойдет быстрее. Главное – природа, свобода и покой. И чтобы Алла была рядом»660.
Его выписали 22 июня. Диагноз не утешал: последствия инфаркта миокарда, стенокардия, атеросклероз аорты. Впрочем, нового о своем состоянии он узнал немного. Осталась надежда на одно лекарство – природу. В тот же день, сев отвечать на письма, он писал Ракову: «На днях мы с Аллой уезжаем, наконец, в деревню, на Оку (в Рязанскую обл<асть>, недалеко от есенинских мест), на 2 месяца. Буквально – уедем в считаные дни и часы: стосковался я о природе нестерпимо, да и вместе с женой мы еще как следует не пожили вместе из-за сутолоки первого месяца и из-за моей больницы. Она измучена до предела, т. к. последний период перед моим возвращением оказался для нее особенно тяжелым»661.
В предотъездные дни он побывал в Кремле: «Впечатление огромное и глубокое, хотя ни в Грановитую, ни в Оружейную мы не попали. А интерьер Василия Блаженного! Чудо!»662
Пришло известие о суде над Гудзенко, получившим пять лет лагерей по 58-й статье. Такого исхода Андреев не предполагал и писал его оставшейся с полугодовалым сыном жене: «Насколько я понимаю, оснований для подобного приговора нет, и, конечно, надо упорно бороться, чтобы допущенная несправедливость была исправлена»663. Но Гудзенко ждал Дубровлаг. А Шатова освободили ввиду безнадежной болезни.
Накануне отъезда сообщили о пересмотре андреевского дела и отмене обвинения пленумом Верховного суда СССР. Теперь он мог прописаться в Москве. Но заняться этим решили осенью. Во-первых, нужно получить справку о реабилитации. Во-вторых, на Москву надвигался Всемирный фестиваль молодежи и студентов, и уже начались проверки неблагонадежных, высылки за 101-й километр. И 1 июля в десять вечера на Южном речном вокзале у Данилова моста Андреевы сели на теплоход.
3. Копаново
В Копаново – село на правом окском берегу между Рязанью и Касимовом – они доплыли за двое суток и поселились в избушке вдовы по фамилии Ананькина, тети Лизы. Первыми впечатлениями и планами Андреев делился с Раковым: «Сейчас я пишу Вам, сидя в деревенской комнатке в 2-х минутах ходьбы от Оки, которая здесь великолепна (шириной – вроде Невы у Дворцового моста). Комфорта здесь абсолютно никакого, уровень быта – есенинских времен, даже электричества нет; но это в некоторой степени уравновешивается тишиной, покоем и красотой природы. Впрочем, мы здесь еще только 2 дня и, при моей ограниченности теперь в движениях, успели посмотреть только самые ближайшие окрестности. А я так истосковался по природе, что сейчас меня радует вид любого дерева, а тем более те массивы их, которые по-русски называются лесом.
Собираемся пробыть здесь июль и август, отдыхая и работая. А<лла> А<лександровна> сегодня уже ходила на этюды, невзирая на грипп и совершенно хулиганскую погоду. Я же собираюсь продолжать начатое ранее и, между прочим, думаю подготовить маленькую книжечку стихов о природе (в сущности, уже написанных, но требующих некоторой отделки и перестройки общей композиции), с которой осенью попробую сунуться в печать. Уверенности в удаче, конечно, не может быть, но попробовать не мешает»664.
Андреевых «завлекли» в Копаново рассказы о здешних красотах и дешевизне. Дешевизна – не последний аргумент. У них не было ничего – ни жилья, ни вещей, ни работы, ни денег. «Нам помогали мои родители, а кроме того, собирали деньги друзья Даниила по гимназии, – рассказывала Алла Александровна о том, как им жилось после освобождения. – Кто-нибудь из них приходил и клал конверт на стол, мы даже не знали, от кого. Знаю, что в этом участвовала Галя Русакова, думаю, что Боковы, помогал и математик Андрей Колмогоров…»665
Заросшие травой улицы, плетни, огороды, Ока и старый лес. Но не повезло в Копанове с погодой, похолодало. И деревенская жизнь с керосиновой лампой, с русской печью, со стиркой на речке для больных измученных людей стала сомнительным отдыхом. «Почта и телеграф – в 4 км, причем дорога по голому полю. Аптеки никакой, вернее – ближайшая – в 12 км, и тоже извольте пешком. Вдобавок отвратительная погода, – писал Андреев Морозовой через неделю. – Вчера был единственный хороший день, но сегодня опять хмуро и северный ветер. О купании не может быть и речи. Оба мы прихварываем, у Аллы разыгрался полиневрит, болит спина и ноги. В довершение всего, около дома ни единого деревца, негде полежать. Приходится тащиться в лес. Правда, дальше он очень красив и разнообразен, богат грибами и цветами, но это далеко, а поблизости он кишит муравьями, изрывшими буквально всю почву, так что сидеть на земле почти невозможно. Значительную часть времени приходится проводить дома. Алла чуть-чуть ходит на этюды, я тоже работаю, но очень мало, часа по 2 в день»666.
Здесь он расслышал имя выразительницы Вечной Женственности. Ее, неназванную, Пресветлую и Благую, узрел Владимир Соловьев в Египетской пустыне. Это утро запомнилось Алле Александровне: «Я встала, делала что-то по хозяйству. Даниил медленно просыпался: это был тот миг, когда нет ни сна, ни бодрствования. И вдруг я увидела его удивительно светлое счастливое лицо. Он проснулся и сказал:
– Ты знаешь – услышал! Ну как же я раньше не понял: Звента-Свентана»667.
Через неделю погода установилась, заиграло июльское солнышко. Пришло известие: в Москву приезжает брат. Через сорок лет разлуки Вадим Андреев, с 1949 года работавший в издательском отделе ООН в Нью-Йорке, с женой и детьми приехал на родину. Они приплыли из Лондона в Ленинград на теплоходе «Молотов» как раз в день разоблачения «антипартийной» группы (возвращались они на том же самом теплоходе, уже переименованном в «Балтику»).
Братья не могли не увидеться. «Родные, драгоценные – не знаю, какие еще подобрать слова – до последнего дня не верилось, что это возможно!!»668 – обращается Даниил к брату и его жене, подробно объясняя дорогу. О том, чтобы возвращаться в Москву им, не могло быть и речи. «Состояние здоровья у обоих неважное, но бывает и хуже, – объясняет он вдогонку. – Алла все время температурит по непонятным причинам. <…> Однако она ходит на этюды и, перемогаясь, хозяйничает. Прости, родной, за почерк: до обеда я лежу в тени на огороде и пишу лежа»669.
Опять начались дожди, и Андреев простудился, как он считал, оттого, что помногу лежал на земле. Жена подозревала воспаление легких. Температура то поднималась до сорока, то падала. До больницы и врачей не добраться.
Вадиму Андрееву, чтобы попасть в Копаново, потребовалась решительность. Без ведома властей зарубежный гость выезжать из Москвы не имел права. Поэтому ни пароходом, ни поездом он не поехал, а отправился на такси до райцентра Шилово, откуда оставалось километров сорок проплыть по Оке. Десятилетиями мечтавший о возвращении в Россию, он оказался в ее глубине, рядом с есенинскими местами.
«Я никогда в жизни не бывал в этих краях, но я узнавал их, – описывал он плавание по Оке и встречу с братом, – каждый поворот реки открывал мне до боли знакомое и родное: серые ветлы раскинули над рекой свои коряво-грациозные ветви; серо-голубые поймы блестели среди заливных лугов; вдали чернели скелеты заброшенных церквей; над крытыми соломой крышами редких деревень кружилось воронье – все это было мое, родное, все это вошло в меня с русскими книгами, русскими стихами, все это стало моей кровью.
В Копаново я приехал уже поздно вечером, в серой, густой мгле, охваченный неизъяснимым волнением. Волнение нарастало с каждой минутой: широкая, еле видная улица, перерезанная глубокими колеями, черные плетни, провал глубокого оврага, а с поднадгорья – звуки шарманки, смех, женский визг и проникающие в самое сердце таинственные шепоты»670.
Поздним вечером на пристани Алла Александровна узнала его сразу – так он напоминал Даниила.
«Я вошел в избу. В комнате, уставленной фикусами, на кровати, подпертый подушками, под маленькой лампой-коптилкой – лежал я. Действительно большое сходство двух родных братьев в первые минуты показалось мне абсолютным. Те же седеющие волосы, тот же лоб, то же худое лицо, тот же андреевский нос и складки у углов рта…
Никто не помнит первых слов, произнесенных после долгой разлуки. Да их и немного, этих бессвязных слов: главное – ощущение живых губ, небритость щек, костлявое плечо, которое не могут отпустить скрюченные пальцы, и сквозь слезы, в затуманенном зеркале – родное лицо.