В тот вечер у Дани упала температура, и мы долго говорили – и тут произошло последнее чудо этого неповторимого дня: очень скоро мы ощутили оба, что мы понимаем друг друга с полуслова, что начатая одним фраза заканчивается другим, как будто мы прожили всю жизнь вместе. Вдруг оказалось, что нет и не было сорокалетней разлуки, что две судьбы, столь непохожие, в сущности одна судьба одной русской семьи.
Потом Даня читал мне свои стихи, и я был поражен тем, каким цельным, уже сложившимся поэтом оказался мальчик, которого когда-то я силком тащил на пожарную лестницу. Поразило меня его мастерство, то, с какою уверенностью и свободой он обращается со словом, – трудолюбивый хозяин на своей родной земле. Но самым удивительным было то, как совпало Данино ощущение России с моим, как в его стихах я нашел выход тому огромному волнению, с которым я подплывал к Копанову»671.
«Сходство братьев по первому впечатлению было поразительным. Однажды мы с Вадимом гуляли по лесу, собирали грибы. К нему подошел кто-то из деревенских, пожал руку и сказал, принимая его за Даниила: “Как я рад, что Вы выздоравливаете!”»672, – вспоминала Андреева о четырех днях, проведенных братьями вместе. Тогда же приехала в Копаново и ее лагерная подруга Джонни – Валия Круминьш.
Отсюда, оправившись от простуды, он успел еще раз написать брату в Москву: «Здесь мы гуляем почти каждый день по несколько километров. Третьего дня попали под здоровенный дождище и промокли до нитки, но – сошло! Вчера отдыхали, а сегодня собираемся съездить на катере в одно место, более интересное, чем Копаново. Там берега кудрявые, все в ветлах, тополях и лозняке, лужайки со стогами и леса с огромными деревьями»673.
Возвратиться в Москву оказалось непросто. Трудности преодолевала Алла Александровна. «Я пошла за билетами, но их не было. А нас уже знала вся деревня, вся пристань. И мне сказали: “Приходите завтра, будет теплоход ‘Григорий Пирогов’, там, среди пассажиров, – Александр Пирогов, брат Григория, известный певец Большого театра. Мы вас пропустим без билетов. Подойдете к Пирогову и попросите его помочь”.
Вечер. Тьма и дождь. Кто-то помогает мне нести вещи. Я веду Даниила, которому плохо. К пристани надо спускаться вниз по косогору. И прямо посередине этого спуска в темноте под проливным дождем Даниил начинает падать мне на руки, как это бывало, когда он терял сознание от сердечного приступа. Я кричу в темноту: “Помогите! Помогите!” И сразу из этой темноты буквально со всех концов бегут люди, подхватывают Даниила и каким-то образом переправляют нас на теплоход, который тут же отчалил. Я оставляю Даниила, едва пришедшего в себя, внизу, где-то на полу, и иду разыскивать Пирогова. Подхожу к нему и рассказываю: “Я – жена Даниила Леонидовича Андреева, сына Леонида Андреева. Он только что из тюрьмы, я из лагеря. Он очень тяжело болен. Нам надо вернуться в Москву, но у нас нет билетов”. И сейчас же Пирогов дал распоряжение. Кажется, нас поселили в каюте медсестры, которую куда-то перевели»674.
В Москву приплыли 12 августа, через день после окончания фестиваля. Встречало их семейство брата. Сын Вадима Александр вспоминал, как впервые увидел дядю на пароходе, подходящем к речному вокзалу: «Поразило внешнее сходство с отцом и возникшее сразу же чувство родства…»
«Органы» с опозданием, но узнали о поездке Вадима Андреева. «К нашей чудной хозяйке тете Лизе явились сотрудники ГБ, – рассказывала Алла Александровна, – и стали расспрашивать:
– У тебя жили москвичи?
– Жили.
– А к ним приезжал кто-нибудь?
– Да, приезжал кто-сь.
– А кто?
– А я нe знаю.
– Ну как не знаешь? Ну как фамилия тех, кто у тебя жил? И кто к ним приезжал?
– Да ня знаю я никаких фамилий. Хороши люди жили, хорош человек приехал, нямножко побыл, уехал, они тоже уехали. А я ня знаю куда. И фамилий ня знаю»675.
4. Бездомная осень
Пока они находились в Копанове, пришли бумаги о реабилитации. В справке из Военной коллегии Верховного суда говорилось: «Постановление особого Совещания при МГБ СССР от 30 октября 1948 года и определение Военной коллегии Верховного суда СССР от 17 ноября 1956 года в отношении АНДРЕЕВА Д. Л. отменены и дело прекращено». Начались хождения, добывание справок, чтобы прописаться, добиться жилья. Жить было негде и не на что.
Копановская болезнь даром не прошла. Он сетовал: «Что за мерзость – сердечные приступы с тяжелой рвотой, обмороки (неожиданно, например, в метро), а главное – безобразная ограниченность в движениях»676.
Пользоваться гостеприимством родителей жены Андреев хотел как можно реже. Двоюродному брату он так рисовал ситуацию: «Ал<ексан>др Петрович работает большей частью дома, в той же комнате; а у Аллы громоздкая оформительская работа; а мне для работы нужен покой и тишина; а нервы у всех никуда не годятся; а у нас с Юлией Гавр<иловной> были уже инфаркты; <…> а… еще 10 “а”»677. Теща, самоотверженно заботясь о дочери и зяте, все же поговаривала: «Избави нас, Боже, от гениев!»
Через неделю, проводив брата, они перебрались в Перловку, на дачу к Смирновым. Здесь он гащивал до войны в странноприимном флигельке с верандой. По словам их сына, с Андреевым дружили не только его родители, но и «бабушка по отцу, урожденная Долматова, и все их друзья и знакомые»678, и даже дед, некогда «сочувствовавший эсерам» и любивший книги Леонида Андреева.
У них продолжался «организационный», как Андреев его называл, период, так при жизни и не закончившийся. После прописки нужно хлопотать о компенсациях, о восстановлении пенсии, об инвалидности, о комнате – этим занималась жена. Езда в Москву из Перловки ее выматывала. Постоянной работы у нее не было. Наконец удалось найти – в Медучебиздате, но с заработком более чем скромным – на чай, хлеб и сахар. Удалось получить компенсацию, но сумма оказалась смехотворной. Планы не обнадеживали. Составленный в Копанове сборник «Босиком» – единственная соломинка, за которую он мог ухватиться, чтобы «всплыть на поверхность литературы». Но она казалась «попыткой, заранее обреченной, почти наверняка, на неудачу»679. В сборник он включил пятьдесят два стихотворения из разных циклов о природе, главным образом «трубчевские». «Роза Мира», ставшая первоочередным делом, продвигалась медленно, но почти ежедневно.
«Вечером, совершенно уже выдохнувшиеся, коротаем время у лампы, причем жена что-нибудь шьет или вяжет, а я читаю вслух Тагора или Диккенса»680, – сообщал он о дачной жизни.
«Должен признаться, вообще, что настроение очень пониженное, депрессия, свойственная маниакально-депрессивн<ому> психозу, началась на этот раз в апреле и до сих пор не поддается преодолению, тем более что внешние обстоятельства мало ему способствуют»681, – писал он Юрию Пантелееву, после экспертизы отправленному в Потьминский лагерь. Посылая ему деньги, извинялся: «Простите меня, пожалуйста, за микроскопичность денежн<ого> перевода. Как только наладится работа и мы хоть немного вылезем из всех дыр, я с огромной, величайшей радостью постараюсь быть Вам полезен»682.
Еще откровеннее письмо Морозовой: «Дорогая Татьяша, я не писал главным образом потому, что был загружен работой и каждый день после ее окончания был уже не способен ни на что. <…> Теперь на днях надо ехать к Чуковскому, но он живет в Переделкине, и я никак не могу собрать сил, необходимых на такую поездку. В Москве я за это время был один раз и потом едва донес ноги до Перловки. <…> Алла получила работу, приносящую мало денег, но неимоверное количество хлопот, разъездов и т. п. Она героически пытается совместить рисование плакатов, поездки в Москву, живопись (иначе ее выставят из МОСХа), уход за мной и хозяйство. В последнем огромную помощь оказывает Ир<ина> Усова, но через несколько дней она возвращается в Москву.
Настроение все время угнетенное…»683
Сыну Смирновых Андреев запомнился отчаянно курящим «дешевые крепкие пролетарские папиросы», с тронутыми табачной желтизной пальцами. «…Около его письменного стола всегда стояло ведро, полное окурков». И поскольку очень любил кошек, вспоминал Алексей Смирнов, «наши кошки все стаей собирались к Андрееву во флигель и постоянно сидели у него на спине, когда он писал, и спали на нем…»684.
Ирина Усова самоотверженно решила помочь, взяв на себя «возню с керосинками». Она, по ее словам, перенесла на это время отпуск, нашла в Перловке комнатушку поблизости от смирновской дачи. «К определенному часу они приходили ко мне обедать, после чего Алла уходила к себе, а мы с Даней отправлялись в ближайший лесок (Даня, конечно, босиком, несмотря на начавшиеся сентябрьские заморозки), расстилали одеяло, усаживались, и Даня читал мне свои “Миры возмездия”…»685
В солнечный день конца сентября Андреевы поехали к Чуковскому. Беседовали на верхней открытой террасе дачи. Корней Иванович, как всегда с гостями, был красноречив. На присутствовавшего при встрече поэта Льва Озерова Андреевы произвели впечатление людей изрядно намытарившихся. Портрет Даниила Андреева нарисован Озеровым через десятилетия, сквозь дымку времени и, очевидно, под воздействием стихов «смуглого поэта», прошедшего огонь, воду и медные трубы. Но портрет верен.
«Передо мной сидел незнакомый мне человек, необычайно привлекательный даже при незнании того, кто он и какова его судьба. Было сразу же видно, что этот человек много страдал. Более того, все его непомерные страдания соединились, сплавились, ссохлись и перешли в новое качество. Это качество можно было определить как сосредоточенную духовность. Как выход от великомученичества и долготерпения к победоносному владению собой, своей судьбой, к прозрению путей России и мира.
Не скажу, что взгляд Даниила Леонидовича был отрешен и не интересовался встречей у Корнея Ивановича. Нет, Даниил Леонидович был здесь, он не только присутствовал, но и молча был включен в происходившее действо. Более того, его молчание было говорящим, быть может, даже незримо влияющим на ход беседы. Есть редкие характеры среди людей, характеры, которые обладают не столько искусством, сколько силой влияния на присутствующих. Ученые пустили в ход словцо – биополе. Можно это назвать и по-другому. Взгляд Лермонтова, по свидетельству современников, был словом, был действием самым решительным. Даниил Леонидович молчал. Алла Александровна молчала. Я помалкивал»