Денег – не хватало. «Живем фактически в долг, причем без сколько-нибудь четких надежд, на что и как вылезем из этой трясины. Пока что погружаемся в нее глубже и глубже», – писал Андреев Гудзенко и жаловался на неудачу с японскими рассказами: «Абсолютно не понимаю, кому и для чего нужен их перевод на русский. Работа скучная, поглощающая много времени, оплачиваемая весьма скупо, а временами противная.
Опора – только внутри себя. Внешние тяготы жизни остаются тяготами, но я далек от тенденции придавать этим трудностям космическое значение. Есть внутреннее пространство, есть страны души, куда не могут долететь никакие мутные брызги внешней жизни»706.
7. Больница
Весной началось обострение стенокардии и атеросклероза, и 16 марта он слег. В одной комнатке оказалось двое больных. Ему запретили двигаться, заниматься рекомендовали не больше часа в день. Жена после рентгенотерапии лечилась от ожога и еле ходила. Выручали друзья и неутомимая Юлия Гавриловна. Японские рассказы измотали, он жил надеждой к 1 мая сдать в издательство законченные четыре рассказа – отработанный аванс и, если возможно, расторгнуть договор. Воодушевляло, что их денежные дела неожиданно поправились.
Через Союз писателей удалось выхлопотать Даниилу Андрееву, как сыну Леонида Андреева, персональную пенсию. А еще, несмотря на то, что право наследования истекло, получить гонорар за отцовскую книжку рассказов, правда, совсем небольшую. С 1956 года после многолетних перерывов Леонида Андреева стали издавать все чаще. «Очень многое делала для нас Шурочка, первая Данина жена. А по инстанциям ходила я, – свидетельствует Алла Александровна. – Мы получили деньги весной 58-го года, сорок тысяч. Их хватило на последний год жизни Даниила»707. Пенсию назначили – 900 рублей.
Получив деньги, Андреев отправил 300 рублей матери Слушкина, чтобы она могла съездить к сыну, 200 – жене Гудзенко. Он не забывал ни о ком. Просил Чуковского помочь Шульгину вернуть конфискованные рукописи романа «Чудесные приключения князя Воронецкого» (они были сожжены по указанию начальника тюремного управления МВД еще в 1948-м), и тот написал Ворошилову708. Правда, письмо, пересланное в КГБ, осталось без ответа.
С середины апреля Андреев опять оказался в Институте терапии. «Обстановка здесь сносная, но мне так опостылела всякая казенщина (вспомним Владимир), что я жду не дождусь дня, когда меня отсюда выпишут, – писал он Ракову, его понимавшему, тот и сам, попав в больницу, соседей по палате называл сокамерниками, – Алла Ал<ександровна> навещает меня через день и через силу. <…> Меня же пичкают всякими медикаментами, колют в вены и мускулы (хотя, казалось бы, таковых уже не осталось), и мало-помалу я начинаю вставать с одра»709.
Алла Александровна не только навещала мужа, но и неутомимо, стиснув зубы, выхлопатывала комнату. Добилась резолюции председателя Президиума Верховного Совета Шверника, организовала ходатайство Союза писателей, подписанное Сурковым и Леоновым, относила заявление за заявлением в нервно-психиатрический диспансер, в райсобес, начальнику районного жилищного отдела, председателю райисполкома.
Уже в больнице Андреев получил ответ из журнала «Знамя», куда отнес в начале марта стихотворения из сборника «Босиком». Поэт Константин Левин, сам не избалованный печатанием, в отзыве многое отметил точно: «Странное впечатление производят стихи Даниила Андреева. С одной стороны, нисколько не сомневаешься в том, что перед тобой по-настоящему талантливый поэт, и удивляешься тому, что никогда не встречал в печати это имя». С другой, рецензент, процитировав: «Моя веселая заповедь: / Обувь возненавидь!» – высказывал удивление, что «больно уж настойчиво возвращается Андреев к “вопросу об обуви”». Взглянувший лишь на фрагменты, обрывки его «поэтического ансамбля», он не мог воспринять их как целое и увидел в призыве к «общению с природой» «оттенок преувеличенности». Сопровождавшее отзыв Левина письмо завотделом поэзии Дмитриевой отказывало вежливо, с недвусмысленными подчеркиваниями: «невозможны стихи без визы времени», «необходимо пополнить сборник новыми сегодняшними стихами». «Как и следовало ожидать, из моих попыток в этом направлении ничего не получается, – констатировал Андреев, понимавший, что время его стихам не пришло, что он вестник – иного дня. – А что я им еще покажу? “Грозного”? “Рух”? “Навну”?»710 На последующее письмо в редакцию Дмитриева ответила еще определеннее: «Журналу нужна поэзия с четким пульсом времени, актуальная и поэтически, и политически».
В больнице было тихо, покойно. Он любил глядеть в большое окно, на ветки раскидистого клена, которые неприметно стали набухать почками, а перед его выпиской зазеленели. Здоровье за два с лишним месяца лежания и лечения улучшилось ненамного: «Если и встаю, то на самое малое время, и не для того, чтобы ходить, а чтобы сидеть, – жаловался он Тарасовым, мечтая еще раз побывать у них в Измайлове. – А всего хуже то, что столь же ограничен я сейчас в своих возможностях работать и – что еще глупее – общаться с людьми. Врачи требуют, чтобы я возможно меньше разговаривал. <…>
И все-таки месяц, проведенный в больнице, принес некоторое улучшение. Через недельку меня, кажется, выпишут…»711
8. Плаванье
Когда-то их венчание задержало отсутствие колец, потом арест. Теперь наконец кольца, «самые дешевые, тоненькие», куплены, на 4 июня назначено венчание. В шаферы пригласили Бориса Чукова, в дружки – дочь Татьяны Морозовой Веру.
Чуков описал день венчания: «В означенный час я вручил А. А. в Ащеуловом переулке огромную охапку выращенных моей мамой тюльпанов. А. А. была в белом подвенечном платье. Д. Л. и А. А. отправились в церковь Ризоположения на Донской улице, согласно древнему обычаю, разными путями. Д. Л. и я прошли из Ащеулова до тогда еще не снесенной Тургеневской библиотеки пешком и сели в стоявший ЗИМ (такси на стоянке не было). В машине Д. Л. мне сказал, что накануне они исповедовались и причащались, и после каждого посещения церкви сердечные боли, которые не оставляли обычно его в покое, сразу же на некоторое время проходят»712. Чуков замечает, что, когда они ехали в храм, Даниил Леонидович попросил водителя выбрать такой маршрут, чтобы не проезжать мимо здания КГБ…
Храм конца XVII века был нарядным и тихим. Венчал протоиерей Николай Голубцов. Старый знакомый Малахиевой-Мирович и Веселовской, а значит, и Андреева. «Низким контральто замещала хоровое пение дьяконица, Вера и я держали тяжелые венцы над головами брачующихся. Более никого на венчании не было, – повествует Чуков. – По завершении венчания я побежал за такси и наткнулся на стоявший рядом все тот же ЗИМ, на котором мы вчетвером отправились обратно в Ащеулов переулок». Мнительному шаферу даже показалось, что дождавшийся обвенчанных автомобиль подослан вездесущей Лубянкой.
Вернувшись, «сели за крохотный обеденный стол, – вспоминает Чуков подробности. – Скудная еда – что – не помню. Кубинского рома в пол-литровой бутылке едва хватило на четыре рюмки. Да и рюмок не было: разрозненные чашки и граненый стакан. Чтобы придать всем бодрости, Д. Л. обратил наше с Верой внимание на фигурку туземца в речной пироге с цветастой бутылочной этикетки»713.
Какие бы «еретические» картины ни изображал Даниил Андреев в «Розе Мира», к православной церкви он относился с благоговением. И венчание для них стало таинством особенным, осенив и вместе пережитое, и грядущее, и вечное церковным светом. Об этом написала Алла Александровна: «Мы предстали пред Господом для венчания, уже пережив все: и десять лет дружбы, и войну, и тюрьму, десятилетнюю разлуку, встречу после разлуки, осознанное единомыслие, потому что я всегда была рядом и понимала, с кем я рядом. Поэтому наше венчание было настоящей клятвой перед Богом»714.
Через день они отправились в свадебное путешествие. Провожали их несколько друзей. Татьяна Морозова принесла букетик ландышей. Пароход «Помяловский» по маршруту Москва – Уфа отплывал из Южного порта, отсюда же они плыли в Копаново. Рейс – по Москве-реке, Оке, Волге, Каме, Белой и обратно.
Подплывая к Уфе, он писал Татьяне Морозовой:
«Плывем… плывем!.. плывем!!!
Большую часть времени стоит чудесная, солнечная, даже жаркая погода, хотя были и ненастные дни. Берега сказочной красоты. Такой красоты, что мы не в состоянии ни читать, ни писать, ни работать, а только смотрим по сторонам, стараясь впитать это великолепие. Неинтересен был только первый отрезок пути – до Шилова. Волга грандиозна, Кама сурова и великолепна, а Белая так прелестна, что в любом месте хочется остановиться и пожить там. К сожалению, это невозможно прежде всего потому, что нечем питаться. В смысле продуктов пристани так пусты, будто здесь прошел Мамай.
Из городов нам понравились Касимов, Муром и в особенности Горький. Совершенно разочаровала Казань. А дальше идут не города, а жалкие дыры. Исключение составляет, кажется, только Уфа.
Питание на пароходе очень неважное и безумно дорогое. Живем не то что впроголодь, но, во всяком случае, недоедаем. Жалеем, что пренебрегли мудрыми советами и мало взяли из Москвы.
Другое несчастие – радио. Часть пассажиров против него, часть индифферентна, а команде скучно стоять на вахте в тишине. Поэтому значительную часть времени мы едем, оглашая речные просторы какофонией»715.
Уфа исключением не стала: «Местоположение ее изумительное, но город сам по себе малоинтересен; великолепная Белая загажена нефтью и мазутом. Есть хороший музей с картинами Нестерова, Левитана, Поленова, Головина и с небольшой, но, по-моему, очень ценной коллекцией икон»716, – писал он уже после Уфы Грузинской, тете Шуре, первой незабвенной учительнице. В Уфе пробыли две ночи и день, оказавшийся занятым добыванием обратных билетов, запасанием продуктов.
В плавание они познакомились и подружились с Ириной Владимировной Бошко, учительницей литературы из Киева. Андреев читал ей стихи. Довоенный ученик Бошко поэт Наум Коржавин в мемуарах называет ее порядочнейшим и