Попытки же расширить свои публикационные возможности были по-юношески наивны. Так, 3 апреля 1926 года два “чинаря” отправляют следующее письмо Б.Л. Пастернаку:
Уважаемый Борис Леонтьевич (так! – В. Ш.),
мы слышали от М.А. Кузмина о существовании в Москве издательства “Узел”.
Мы оба являемся единственными левыми поэтами Петрограда (город уже два года называется иначе! – В. Ш.), причем не имеем возможности здесь печататься.
Прилагаем к письму стихи как образцы нашего творчества и просим Вас сообщить нам о возможности напечатания наших вещей в альманахе Узла или же отдельной книжкой. В последнем случае можем выслать дополнительный материал (стихи и проза).
Альманах издательства “Узел”, который имеется в виду, так и не вышел. Да к тому же Пастернак имел мало касательства к этому издательству – просто выпустил там одну книгу. Во главе кооперативного издательства (зарегистрированного, собственно, как “промысловая артель”, очень небольшого и недолго просуществовавшего) стояли Софья Парнок, Абрам Эфрос и Михаил Зенкевич. Двое первых (замечательный поэт Парнок и посредственный стихотворец, но крупный искусствовед Эфрос) в двадцатые годы считались “неоклассиками”, третий начинал как акмеист, а в двадцатые годы тяготел к умеренно-левой, конструктивистской поэтике. Худшего места для предложения заумных стихов придумать было невозможно. Да и автор “Сестры моей жизни”, прочитав тексты двух самоуверенных молодых ленинградских авторов, вероятно, лишь пожал плечами. Он любил Крученых (больше как человека, чем как поэта), но “дыр бул щыла” ему вполне хватало, других стихов в этом роде он не жаждал. Если он и ответил Хармсу и Введенскому, то, скорее всего, лаконичным отказом – но письмо их зачем-то сохранил. Хармс как раз в те годы поэзией Пастернака интересовался (в его записной книжке за 1927 год переписаны “Метель” и две строфы из “Спекторского”), но, видимо, очень быстро этот интерес прошел, и последующие его упоминания о “полупоэте Борисе Пастернаке” немногочисленны и пренебрежительны.
Осенью 1926 года, после исключения из техникума, Хармс подал документы в другое учебное заведение. Оно в самом деле давало высшее образование и притом было куда ближе Хармсу по духу, чем электротехникум. Тем не менее и его Даниил Иванович не закончил. Это – Высшие курсы искусствоведения при Институте истории искусств.
Исследовательский Институт истории искусств, существующий и поныне, возник в 1912 году как частное предприятие ученого и мецената графа Валентина Платоновича Зубова, потомка одного из братьев последнего екатерининского фаворита. Лично Зубов занимался чрезвычайно модной в предреволюционные годы темой – историей петербургской архитектуры, и защитил диссертацию о творчестве Росси. Даже в творчестве этого зодчего, чьи Сенат и Синод соседствовали с его особняком, строгий ценитель видел черты “упадка” (в сравнении с безупречной эпохой Захарова и Воронихина), а сам особняк, творение Гаральда Боссе, возведенный в 1843–1846 годы, должен был казаться ему воплощением крайней безвкусицы. Тем не менее институт расположился именно в этом доме. Высшие курсы искусствоведения начали действовать в 1916-м, накануне революции. Сам (уже “бывший”) граф возглавлял институт и курсы до 1925 года, пока не эмигрировал (обычным для той поры способом: уехал за границу с путевкой Наркомпроса и не вернулся).
В 1920-е годы Высшие курсы искусствоведения пользовались большой популярностью у непролетарской молодежи, так как здесь на роковой шестой пункт анкеты более или менее закрывали глаза. Но, разумеется, учились здесь и молодые люди стопроцентно советского склада… Среди выпускников курсов было немало писателей, очень разных, от Вагинова до Бориса Корнилова и Ольги Берггольц.
Поскольку наряду с музыкальным и театрально-кинематографическим отделениями здесь было и словесное (на котором преподавал, к примеру, Ю.Н. Тынянов), зубовские курсы, по существу, давали возможность получения альтернативного университетскому филологического образования.
Заполняя (16 сентября 1926 года) анкету для поступления на курсы[159], Хармс отнесся к этому более ответственно, чем к анкете при поступлении в Союз поэтов. Из его ответов следует, между прочим, что семья Ювачевых (четыре человека) на тот момент существовала на средства отца (101 рубль в месяц).
Хармс поступил на отделение театра и кинематографа (со специализацией на последнем). Программа этого отделения включала следующие предметы: на первом курсе – теория драмы, история мирового и русского театра, введение в кинематографию, на старших – основа режиссуры, обзор современных театральных течений, общий курс кинотехники, технические основы кинематографа, современное кино (Чаплин, Гриффитс, Сесиль де Милль, Фэрбенкс, немецкий экспрессионизм и пр.). Всего курс был рассчитан на четыре года. Среди преподавателей были В.Н. Соловьев, П.А. Каменецкий, К.Н. Державин, Л.З. Трауберг. Дух двадцатых годов сказывался в том, что, несмотря на молодость кинематографа, который еще недавно считался “развлечением для кухарок”, его изучали на равных с почтенными старыми искусствами. Молодежь чувствовала огромные возможности, которые таит кинопленка, и только великий сноб Ходасевич морщился на “идиотства Шарло”.
Здание, в котором располагался Государственный институт истории искусств (Исаакиевская пл., д. 5). Фотография А. Дмитренко, май 2008 г.
Впрочем, учебой Даниил в это время себя особо не затруднял и через несколько месяцев перестал посещать особняк на Мойке. Он уже почувствовал себя писателем и не собирался сворачивать с избранного пути. Кроме того, что-то в его природе сопротивлялось всякой систематической учебе с сидением за партой и сдачей экзаменов. Он был из тех, кто способен осваивать любую информацию только самоучкой, на практике.
Однако именно в Зубовском институте завязались знакомства, важные для его дальнейшей судьбы. В числе студентов был 18-летний Бахтерев. Хармсу нравились его стихи. Однажды, еще в конце 1925 года, он слышал их на коллективном чтении, в котором участвовали и поэты с именами – Всеволод Рождественский, Сергей Нельдихен, Вольф Эрлих. После чтения присутствовавшие высказывались. Хармс (по словам Бахтерева) похвалил только его. Бахтерев с тремя другими студентами (18-летним Георгием Кацманом, 19-летним Сергеем Цимбалом и 22-летним Борисом Левиным) создали самодеятельный студенческий театр радикально-авангардной направленности – “Радикс”. Левина Хармс тоже знал: общался с ним у Поля Марселя. Уроженец белорусского местечка Ляды, Бер Мишелевич по паспорту, Борис Михайлович в быту, он еще не сделал свое еврейское имя Дойвбер (Дов-Бер) чем-то вроде литературного псевдонима. (Имя это, по свидетельствам друзей, ему шло: “дов” на иврите и “бер” на идише значит “медведь”; большого, неуклюжего, мешковатого Левина Маршак так и звал: “гималайским медведем”.) Именно через Левина вышли радиксовцы на “чинарей”.
По словам Кацмана,
“Радикс” был задуман как “чистый” театр, театр чистого действия, ориентированный не столько на конечный результат и на зрителя, сколько на переживание самими актерами чистого театрального действия… “Радикс” был конгломератом различных искусств – театрального действия, музыки, танца, литературы и живописи. При обращении к различным искусствам весьма велик был элемент пародирования, остранения[160].
Однако – и это уже свидетельство Бахтерева: “Наши взгляды не во всем совпадали, но в одном все четверо были единодушны. Новый театр, говорил каждый из нас, начинается с новой драматургии”[161]. Ни русские символисты, ни немецкие экспрессионисты, ни Кокто не удовлетворяли молодых экспериментаторов. И тогда было принято безумное на самом деле решение: обратиться к “чинарям”, не имевшим никакого опыта собственно театрального творчества, и предложить им написать пьесу.
Как уточняет Бахтерев, “поскольку предполагалось написать пьесу в сжатые сроки, решено было воспользоваться уже существующими текстами, смонтировав пьесу из произведений Введенского и Хармса. Название пьеса получила по заглавию одного из стихотворений Введенского”[162]. Название это – “Моя мама вся в часах”.
Игорь Бахтерев, конец 1927 г.
Сначала репетировали по домам (в основном у Бахтерева, который жил на Бассейной, 60, в знаменитом доме Бассейного товарищества). В октябре решили попытать счастья – обратиться в ГИНХУК (Государственный институт художественной культуры), благо тот и находился совсем неподалеку от зубовского особняка, на Исаакиевской площади, в доме XVIII века, принадлежавшем потом поэту Ивану Петровичу Мятлеву, автору первого русского стихотворения про Таракана. (Все-таки, как справедливо заметил А.С. Пушкин, современник, знакомец и отчасти коллега Мятлева, “бывают странные сближенья”.) Со знаменитым детищем Малевича имел прежде дело Введенский: помогал Терентьеву проводить уроки в филологической лаборатории. Он и подал идею… Кацман утверждает, что заявление было написано на пятисотрублевой николаевской ассигнации. Однако документ этот сохранился: написан он все же на обычной бумаге, но украшен супрематическим коллажем с использованием ассигнации, но не пятисот-, а пятирублевой. Текст под коллажем гласит:
В ленинградский институт художественной культуры
Образовавшаяся театральная группа “Радикс”, экспериментирующая в области внеэмоционального и бессюжетного искусства, ставящая своей целью создание произведения чистого театра в неподчинении его литературе – все моменты, входящие в композицию представления, равноценны – просит дать ей помещение в Белом зале И. Х. К. для лабораторно-репетиционных работ на утреннее время