Заявление было подписано Георгием Кох-Боотом (псевдоним Кацмана), Цимбалом, Бахтеревым, Хармсом и Введенским. Дата – 12 октября 1926 года. Малевич в тот же день принял эту компанию, благосклонно отнесся и к их замыслам, и к художественно оформленному заявлению, сказав: “Я старый безобразник, вы молодые – посмотрим, что получится”. Помещение для репетиций дали сразу же, а через два дня решение задним числом одобрил совет ГИНХУКа, включавший, кроме Малевича, Николая Пунина и Матюшина. Один раз Казимир Северинович вошел в зал, послушал – ему понравилось. Впрочем, особенно терять институту было нечего: после статьи Г. Серого “Монастырь на госснабжении” (Ленинградская правда. 10 июня) он находился на грани закрытия, а сам Малевич собирался на несколько месяцев за границу. Вскоре он и уехал, а “молодые безобразники” резвились теперь уже по всему мятлевскому дому.
В проекте были заняты все. Заболоцкий предложил свое стихотворение “Офорт” для зачина. Даже Яков Друскин – в первый и последний раз – принял участие в одном из начинаний своих друзей, носившем публичный и открытый характер: он подбирал для спектакля музыкальное сопровождение (из произведений Онеггера и французских додекафонистов). Писали текст Хармс и Введенский вдвоем, но сюжет придумывался всей компанией.
Одна из его линий связана была с рассказом Левина о посещении Ляд.
В первый день он отправился осматривать родные места и, куда бы ни приходил – рынок, вокзальный буфет, парикмахерская, – встречал одного и того же краснобородого человека. В скобяной лавке Боба не выдержал:
– И долго вы намерены меня преследовать?
– Он еще говорит! – взвизгнул рыжебородый. – Я через него в милицию бегаю, чтобы разные шаромыжники честному агенту по налогам на щиколотку не наступали…[164]
Даниил Хармс и Борис Левин с Эрикой Эдельман, 1929 г.
Сергей Цимбал и Игорь Бахтерев с Эрикой Эдельман, 1929 г.
По предложению Заболоцкого этот “краснобородый” агент Гарфункель (в других источниках Горфункель) был введен в пьесу. Впрочем, на сцене он должен был появляться все время под новой фамилией (что было уже идеей Бахтерева). “В конце концов его убивали, после чего он продолжал появляться, уже покойником”. Кацман, на правах режиссера, предложил построить целую сцену на диалоге большого семейства “рыжих” во главе с бородатым Папашей (которого играл Вигилянский) и такого же обширного семейства “голубых”. Впрочем, сюжет получался странным и запутанным. Открывать действие должно было так: на сцену выносили марлевый узел. Актеры по очереди пинали его, пока оттуда не появлялась “танцовщица-каучук” Зина Бородина. Она исполняла несколько номеров-трюков. В конце второго акта несчастную танцовщицу протыкал шпагой ее возлюбленный. Главной, впрочем, должна была стать другая героиня – с примечательным именем Елизавета. Возможно, какие-то элементы сюжета самого знаменитого драматургического произведения Хармса восходят к этой, так и не поставленной, пьесе…
Здание, где располагался Государственный институт художественной культуры (Исаакиевская пл., д. 9). Фотография А. Дмитренко, май 2008 г.
Гарфункель стал своего рода тотемом спектакля: его фамилию шутки ради вписывали на афиши, на его “звонки” звали друг друга к телефону. Уже после завершения эпопеи со спектаклем, в марте 1927 года, Заболоцкий написал шуточную балладу, в которой этот персонаж играет роковую и мрачную роль в судьбе героев – Хармса, Введенского и Тамары Мейер:
“Ува – сказала дева Там, –
гадать не подобает вам,
у вас и шансы все равны –
вы все Горфункеля сыны”.
Все в ужасе свернулись в струнку.
Тогда приходит сам Горфункель:
“Здорово публика! Здорово,
испьем во здравие Петровы,
Данило, чашку подавай,
ты, Сашка, чашку наливай,
а вы, Тамара Алексанна,
порхайте около и пойте нам “осанна!!!”.
И вмиг начался страшный ад:
друзья испуганы донельзя,
сидят на корточках, кряхтят,
испачкали от страха рельсы,
и сам Горфункель, прыгнув метко,
сидит верхом на некой ветке
и нехотя грызет колено,
рыча и злясь попеременно.
Эскиз оформления спектакля “Моя мама вся в часах”. Рисунок И. Бахтерева.
Даниил Хармс. Шарж Н. Заболоцкого, 1920-е
И как будто дух “честного агента по налогам” внес во всю затею элемент избыточности, гротеска, неразберихи. Хотя иначе, видимо, и быть не могло: много очень талантливых, очень молодых людей, вулкан идей – при полном отсутствии организационного центра. К ноябрю обнаружились две неприятные вещи: не было денег на “матчасть” спектакля, и не было дров в умирающем (он закрылся в декабре) ГИНХУКе. Можно было предложить “Мою маму…” какому-нибудь из городских театров, государственному или кооперативному, коммерческому. Но для этого нужен был по меньшей мере текст пьесы, а текста не было: был набор хаотически скомпонованных отрывков, заумные стихи со схематичными прозаическими переходами. К работе попытались привлечь Вагинова, но тот был занят. Цензор С.А. Воскресенский, правда, требовать на руки текста не стал – согласился ограничиться просмотром спектакля, когда тот будет готов, так что с этой стороны препятствий не было. Власть пока ничем не мешала: мешала собственная юношеская безалаберность, самоуверенность и неспособность для пользы дела обуздать свои творческие порывы. Когда же Хармс и его друзья освоили необходимое искусство самодисциплины – как раз настали новые времена…
Четвертого ноября Кацман и Цимбал просто не пришли на репетицию. Актеры подождали и разошлись. 10 ноября еще двух участников команды – Заболоцкого и Вигилянского – призвали на военную службу. В тот же день Хармс лаконично записывает: “Радикс рухнул”.
Эта неудача не обескуражила Даниила и его товарищей, не стала травмой. Напротив, параллельно с “Радиксом” они начали разворачивать новый, уже чисто литературный, проект, ставший в конечном итоге главным в их жизни. Им было около двадцати лет, кому-то побольше, кому-то поменьше. Они вступали в пору активного, открытого, публичного существования. Никто не мог предвидеть, что она для большинства из них окажется настолько короткой.
Глава третьяТри левых года
“Орден заумников” или “Левый фланг”, по существу, рассыпался уже к лету 1926 года. Трудно сказать, что за этим стояло – личная несовместимость или идейные разногласия, но Введенский разошелся с Туфановым, и примирить их Хармсу не удалось. В конце года он, вдохновленный начавшимися как будто воплощаться театральными замыслами, решает возродить “Левый фланг”. Теперь это должна быть организация молодых писателей, параллельная “Радиксу” и связанная с ним, с гораздо более широким кругом членов и более развернутой программой, чем туфановский орден. Два “чинаря” – Хармс и Введенский – должны были составить ядро нового союза – вместе с Заболоцким, разумеется. Приглашен был и юный Бахтерев.
Именно в изложении Бахтерева мы знаем историю воссоздания “Левого фланга”, и, как всегда в его воспоминаниях, правду трудно отделить от художественного вымысла. Будто бы решение о создании группы было принято во время ужина в ресторане Федорова на Малой Садовой. Бахтерев очень выразительно описывает обстановку ресторана, выступавшего там Токаревича – “самого картинного скрипача в городе”, который днем, в неурочные для ресторана часы, играл другую, “серьезную” музыку – Паганини, Вивальди. Когда-то он, уверяли, был всемирно знаменитым музыкантом – русским Вилли Ферреро. В общем, ничего удивительного – нэповский Ленинград, увековеченный в “Столбцах”, переживал свои ярчайшие часы, упиваясь кратковременным и болезненным довольством, ослепляя, после многих лет голода и войн, мелкобуржуазными соблазнами. Человеческие судьбы складывались в этом городе порою очень странно.
Будущий автор “Столбцов” поставил несколько условий своего вхождения в группу. Для него обязательно было сохранение индивидуальной творческой свободы. В то же время он не желал иметь ничего общего с “заумниками”. Бахтерев предложил включить в группу Вагинова. Судя по дневникам Хармса, вопрос был сперва решен отрицательно. Вагинов появился лишь год спустя, когда группа оформилась, дважды сменила название и приобрела официальный статус.
Константин Олимпов, не позднее 1924 г.
Зато Хармс предложил в качестве члена “Левого фланга” Константина Олимпова. Это была почти провокация. Константин Олимпов, собственно Константин Константинович Фофанов (1889–1940), родился в многодетной и несчастной семье популярного лирика предсимволистской поры, которого Игорь Северянин провозгласил своим учителем. Сам Фофанов-сын (который был, кстати, еще и крестником Репина) вошел в свиту “короля поэтов” вместе с молодыми Вадимом Шершеневичем, Рюриком Ивневым, Иваном Игнатьевым. В эпоху “Бродячей собаки” он прославился в основном тем, что появлялся на эстраде с чучелом кошки или с плеткой.
Хармс уверил своих друзей, что Олимпов – не “старик”, что в эгофутуристическом движении тот участвовал четырнадцатилетним подростком. Константин Константинович и не выглядел “стариком” (даже в представлении юных “чинарей”). На фотографиях молодой поры он кажется рослым пухлым детиной, но те, кто видел его в двадцатые, описывают его как худощавого блондина. В сорок лет он казался 25-летним…
Жизнь его была нелепой и эксцентричной, как у многих литературных неудачников того поколения. В свое время он закончил Археологический институт и, по свидетельствам современников, хорошо разбирался в предмете – но предпочел научной карьере судьбу нищего стихотворца. С Северянином и эгофутуристами он вскоре поссорился. Перед революцией выпускал свои стихи за свой счет брошюрками и афишками, подписанными “Великий Мировой Поэт Константин Олимпов. Адрес: Окно Европы, Олимповская ул., 29, кв. 12”. “Великий Мировой Поэт” сам же и был героем своих сочинений: