— Лакай, — махнула попадья безнадежно рукой и сказала Серафиме:
— Пьян отец Василий, домой звала, не идет, ну и бог с ним, пускай пьет, — попадья потянулась к пирогу.
Обед подходил к концу. Дурасов поглядывал на Серафиму, как кот на сметану. Наконец, не выдержав, крутнул лихо ус и, подвинув ближе к ней стул, наполнил две рюмки.
— За ваше здоровье.
— И за ваше, — улыбнулась ему Серафима.
— А ну-ка «Барыню»! — неожиданно гаркнул он музыкантам.
Стол был поспешно отодвинут к стене, и в образовавшийся людской круг молодцевато вошел Петр Сергеевич. Прошелся раза два и, притопнув каблуками, остановился перед Серафимой. Вскинув на какой-то миг голову, женщина выхватила из-под лифа яркий платок и плавно поплыла. Дурасов, выделывая коленца, бешено кружился возле нее. За пляской никто не заметил, как на пороге комнаты показался Сысоич. Укоризненно покачал головой и сделал попытку подойти к хозяину.
— Не мешайт! — пьяный Мейер решительно подошел к старику и, взяв его за плечи, повернул к дверям.
— Гуляйт за дверь!
— Я-то уйду, но и ты в этом доме недолго будешь хозяйничать, — зло произнес старик и, заложив руки за спину, вышел.
ГЛАВА 17
Утром Дурасов проснулся с головной болью. Открыл глаза и долго лежал, припоминая события вчерашнего дня.
— Фролка! Одеваться!
Закончив свой туалет, Дурасов подошел к буфету и выпил рюмку водки. «Сходить разве в сад прогуляться, а то в башке шумит после пирушки».
Петр Сергеевич спустился с крыльца и направился к заводскому саду, который, упираясь одним концом в заводские постройки, вторым уходил за Юрюзань.
В саду, на редких полянках, освещенных солнцем, поднимались буйные травы. Среди них едва были заметны дорожки. Дурасов выбрал одну из них, медленно пошел по направлению к пригорку. Он искал встречи с Серафимой. Скрытый кустарником, остановился недалеко от ее дома и стал ждать. Открылась калитка. С коромыслом на плечах, придерживая пустые ведра, показалась Серафима. Петр Сергеевич вышел из своего укрытия, и подойдя к изгороди, повертел головой по сторонам. На улице возле сада, кроме Серафимы, никого не было. Дурасов облокотился на жерди, дожидаясь, когда женщина подойдет ближе. Заметив барина, Серафима хотела вернуться обратно, но раздумала и направилась вдоль сада к колодцу.
— Здравствуйте, — услышала она голос Дурасова. Улыбнувшись, женщина ответила на приветствие.
— Как чувствуете себя? Ноги не болят от пляски? — спросил Петр Сергеевич и подбоченился.
— Нет, — лицо Серафимы зарделось румянцем. — А вы?.. — Серафима лукаво посмотрела на Дурасова. — Вы надолго к нам?
— Все зависит от вас, — ответил он многозначительно.
— От меня? — в голосе Серафимы послышалось удивление.
— Да, от вас.
— Не понимаю. Мне надо идти, — сказала она уже сухо и взялась за ведра.
Дурасов посмотрел ей вслед, затем щелкнул пальцами и зашагал к управительскому дому. Там уже дожидался Сысоич. Старик был явно расстроен. Увидев хозяина, он остановился посредине комнаты и, захватив в кулак свою реденькую бородку, уставился острыми глазами на Дурасова.
— Надо бы немца приструнить.
— А что? — спросил тот небрежно.
— Руда на исходе. А до зимы далеко. Пожалуй, не дотянем. Да и в заводских книгах не все ладно. Есть приписки и обсчет работных людей. Овес мужикам, что возят руду, числится на выдаче, а лошади его не видали. Конторские сотнями пудов его продают на сторону, да и сам Мейер тут причастен.
Сысоич выжидательно посмотрел на хозяина.
— Хорошо, разберусь, — протянул тот. — Еще что?
— Углежогам да смолокурам хлеб урезали, на рудниках ребят заторкали. Съездить бы туда?
— Хорошо, я согласен, — ответил Дурасов. — Кстати поохотимся в тайге.
По совету Сысоича выехали на двух тарантасах. В первый сели Дурасов и Мейер. Во второй — Сысоич и Фролка с хозяйским сеттером. Вызванный из Первухи. Никита примостился на кучерском сиденье. Тайга уже оделась в летний наряд, но на далеких вершинах Уреньги лежал снег. В низинах пахло багульником, прелыми травами, поднимался папоротник, и широким зонтом раскинулись медвежьи пучки. Роняла цвет черемуха. Ее лепестки, точно снежной порошей, покрыли мелкие поляны, сплошь заросшие дурмен-травой. Первый привал путники сделали недалеко от куреня.
— Тут будет лучше, — говорил Никита. — А то пауты лошадям поесть не дадут. Под дымом коням спокойнее.
— Зато нам неприятно, — поморщился Дурасов, вылезая из тарантаса. Фролка хлопотал у самовара. На скатерти появились две бутылки рейнвейна, и господа выпили. Со стороны куреня показалась небольшая группа углежогов.
Они подошли молча, разглядывая господ.
— Как, ребята, живем? — спросил их Сысоич.
— Как живем? Когда хлеб жуем, когда и осиновую кору толчем, — отозвался один из них с усмешкой.
Мейер презрительно поморщился.
— Пьяницы, — бросил он коротко Дурасову.
— Справедливо, барин, — не меняя насмешливого тона, продолжал тот же углежог. — Из худого кармана и грош валится.
Остальные углежоги переглянулись.
— Лодыри, — махнул на них рукой Мейер.
Никита поднялся с оглобли и, зло блеснув глазами на управляющего, пошел запрягать лошадей.
— Жалобы есть, ребята? — после короткого молчания спросил Сысоич углежогов.
— Одна у нас жалоба, да и та на свое брюхо: каждый день есть просит, а хлеба в обрез.
— А вы его покрепче кушаком подтяните, — заметил им небрежно Дурасов, продолжая разговаривать с Мейером.
— Барин, кушаки-то можно для другого дела припасти, пригодятся когда-нибудь, — хмуро ответил углежог. — Айда-те, ребята, поглядели на господ да на крапчатого кобеля и хватит. И тем будем сыты. На том, видно, свет стоит.
Углежоги угрюмо зашагали к лесу и скрылись за деревьями.
ГЛАВА 18
В рудничных ямах с утра до ночи слышались глухие удары кувалд, стук железных ломов и мерное шуршание решет, просеивающих измельченную руду. Вот, толкая перед собой тяжелую тачку по наклонной доске, выходит из ямы молодой рудокоп. Напрягая силы, он медленно идет с ней на пожог. На одном из поворотов тачка неожиданно дала крутой крен, и просеянная руда хлынула на землю. Рудокоп испуганно оглянулся. К нему не спеша, тяжелой походкой приближался Гурьян. Бывший каторжник изменился мало. Только сильнее обросло волосами плоское лицо и с еще большей злобой сверлили рысьи глаза. Держа за спиной плетку, он подошел к подростку, и показывая на тачку, хрипло спросил:
— Просыпал? Порки захотел? Собирай руду, — уже яростно выкрикнул он и устрашающе потряс плетью: — Ну!
Подросток опустился на колени и торопливо стал подбирать просыпанную руду. Резкий пинок в грудь опрокинул его навзничь, вскрикнув от боли, рудокоп затих. На руднике наступила зловещая тишина. Затем раздались одиночные звуки кирок, и глухие удары кувалд, разбивающих камень. В сырых от почвенной воды ямах, как и раньше, продолжали свой непосильный труд подростки и юноши. Над Шуйдой светило яркое солнце, освещая рудничные ямы и лежавшего возле одной из них рудокопа. Тут же валялась опрокинутая тачка. Недалеко от нее на ветке боярышника, охорашивая пестрые крылышки, сидела какая-то пичужка. Посмотрела темными бисеринками глаз на мальчика, жалобно пискнула и, напуганная стуком колес, стремительно взмыла в голубую высь.
По дороге к рудничной казарме, медленно поднимаясь в гору, один за другим двигались два тарантаса. Заметив их, Гурьян одернул рубаху, пригладил пятерней давно нечесанные волосы и поспешно направился навстречу. Из первого тарантаса, разминая затекшие от долгого сидения ноги, вышел Дурасов, за ним Мейер и, не подавая руки подошедшему Гурьяну, представил его хозяину.
— Горный надзиратель.
Сысоич ловко выпрыгнул из тарантаса и, как колобок, покатился между отвалов пустой породы к видневшимся невдалеке пожогам. Из рудничных ям показались рудокопы. Осмелев, они сбились в тесную кучу.
— Что за народ? — спросил Дурасов, показывая на ребят.
— Рудобои, — ответил Гурьян.
— Значит, рудокопы, так, так, — затакал Дурасов, не зная, о чем говорить с ними.
Толпа молчала, поглядывая исподлобья на хозяина.
Подталкивая друг друга локтями, ребята о чем-то пошептались и умолкли. Тягостное молчание прервал приход Сысоича. Старик был взволнован. Обходя рудничные ямы, он наткнулся на лежавшего подростка, который от сильного удара Гурьяна не мог подняться на ноги. Старик опустился возле него на колени и, приподняв его голову, спросил участливо:
— Кто это тебя?
— Надзиратель, — тяжело вздохнув, слабо произнес тот.
Сысоич увидел, как из-под ресниц подростка выкатилась крупная слеза и упала на рукав.
Старика охватил гнев.
«Аспид! Лютый зверь! — В Сысоиче, казалось, все клокотало. — Погоди, найду на тебя управу», — шагая обратно, думал он. Заметив молчаливо стоявшую толпу подростков, он подошел к ним вплотную.
— Так-то, ребятки, похоже, невесело вам живется?
— Какое там веселье, — ответил один из них. Осмелев, он продолжал: — Бани нет, вши заели, порют шибко.
Сысоич круто повернулся к управителю, хотел, видимо, сказать что-то резкое, но раздумал и вновь обратился к рудокопам:
— Еще какие жалобы?
— Домой на побывку не отпускают, — с упрямой решимостью заговорил тот же подросток, — с харчами плохо, а робить заставляют с утра до ночи. А ты не гляди на меня волком, — обратился он к Гурьяну. Голос юного рудокопа задрожал. — Я все сейчас господам выложу. — Кто Петруньку Кокорина до смерти запорол?! Ты. Кто Иванка Глазырина сегодня сапогом в грудь ударил? Ты. Он и сейчас лежит у тачки. Подняться на ноги не может.
— Врешь! — сжав свои огромные кулаки, Гурьян двинулся на подростка.
Сысоич с силой рванул надзирателя за рубаху:
— Не трожь, пущай парень говорит.
— Сколько ребят пропало в тайге, — продолжал взволнованно рудокоп. — Кто виноват? Ты! Можешь пороть меня до смерти, а правду я беспременно выскажу. Мне все равно на рудниках не жить! — выкрикнул он уже истерично.