— Надо тебе съездить в Первуху и Елизаветинку, — говорил старик хозяину. — Собрать сход и объявить, кто меньше двух лошадей поставит на руду — будем пороть нещадно.
— Если у мужика одна лошадь, где он возьмет вторую? — прислушиваясь к разговору, заметил Даниил.
— А нам-то что? — круто повернулся к нему Сысоич. — Пускай где хошь берут.
Не злой по натуре, он становился неузнаваемо резким, когда дело касалось интересов Аграфены Ивановны Дурасовой. Для него и Даниил был хорош прежде всего тем, что мог принести пользу хозяевам. Кайгородов это понял сейчас, хотя унизительность своего положения почувствовал значительно раньше. Еще в Симбирске, едва переступив порог хозяйского дома, ему пришлось долго ждать приема у Дурасова. Лениво взглянув на стоявшего перед ним штейгера, отставной секунд-майор бросил небрежно:
— Подожди в лакейской, мне сейчас некогда заниматься с тобой, — и, взяв со стола ломтик ветчины, подал лежавшему у его ног сеттеру.
Дня через два Кайгородов присутствовал на очередном совете наследников, Даниил стоял в конце длинного стола, но никто не предложил ему стула. Ночевал за перегородкой господской кухни, а выехал из города с попутной подводой. Да и здесь, в Юрюзани, Мейер обращался с молодым штейгером, как с подневольным человеком. Все это угнетало впечатлительного юношу, тяжелым камнем лежало на душе.
…Из воспоминаний вывел голос появившейся в горенке Фроси.
— О чем задумались? Али не нравится наше село?
Даниил поднял глаза на девушку.
— Я здесь еще подростком руду добывал, — ответил он тихо.
От старых рудокопов Фрося слышала, в каких тяжелых условиях приходилось работать ребятам, и с жалостью посмотрела на гостя. Заметив, что старики увлеклись разговором, она сказала Даниилу:
— Пошли на лавочку.
Усевшись на скамейку, молодые люди долго прислушивались к звукам гармони, игравшей где-то на окраине села. Первой начала разговор Фрося.
— Вы надолго к нам? Где вы будете работать? — допытывалась девушка. — А за границей хорошо? Я ведь не ученая. Умею только читать книги старинного письма.
— И те, наверное, раскольничьи? — слабо улыбнувшись, спросил Даниил.
— Ага. Читаю Четьи-Минеи, Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина, — зачастила Фрося и, заметив улыбку на лице своего собеседника, весело спросила: — А вы что смеетесь? Мы ведь двоеданы. Вы мирской?
— Мирской, но жена у меня раскольница, — сдерживая смех, ответил Даниил.
— Так вы женаты? — разочарованно протянула девушка и отодвинулась от гостя. — А я думала… — не закончив, Фрося поднялась на ноги и сделала попытку шагнуть к калитке. Даниил потянул ее за душегрейку.
— Посидим еще немного.
— С мирским да еще с женатым? Ни за что! — отводя руку гостя, недовольным тоном произнесла девушка.
— Я пошутил, Фрося.
Дочь Автомона продолжала стоять, раздумывая, идти домой или посидеть еще на скамеечке.
— Не веришь? — Даниил поднялся со скамейки и, взяв ее за руку, пристально посмотрел в лицо. — Нет у меня жены. Это я просто так сказал, — вырвалось у него с беспечной улыбкой. — Хорошо мне с тобой, посидим еще немножко.
— Разве этим шутят? — серьезно сказала Фрося.
Гармонь на окраине замолкла. Показались звезды.
Где-то в горах прокричал дикий козел, и снова все стихло. Один за другим гасли огни. Потухли они и в комнатах Усольцевых. Село спало. Лишь только двое молодых людей вели свои бесконечные разговоры, им казалось обоим, что они были в долгой разлуке друг с другом и вновь встретились в эту осеннюю ночь.
Рано утром Даниила разбудил Сысоич.
— Думаю вернуться на завод. Вот тебе наказ: пока не выпал снег, съезди в тайгу на разведку камня, забей несколько шурфов и обо всем мне напиши. Жить пока будешь у Автомона. Я с ним договорился. Хотя он и пошаперился маленько, дескать, ты мирской, к тому еще молодой, а дочь на выданье, соседи, мол, осудят, — но все же уломал. С весны будем строить контору на Бакале, туда и переедешь. Буровой инструмент пошлю с завода. Давай принимайся с богом. Не обессудь, если обидел чем. Забот много, — как бы оправдывая себя, произнес он мягче и, наклонившись к уху молодого штейгера, прошептал:
— Найдешь богатую руду, волю тебе выхлопочу. Своему слову я хозяин завсегда. Прощевай.
Старик вышел. Оставшись один, Даниил долго сидел у окна в тяжелом раздумье.
«Крепостной штейгер. Человек, которого можно купить и продать. Как жить дальше? Что предпринять?» — эти вопросы долго волновали Даниила. Ничего не решив, он оделся и пошел разыскивать Автомона.
— Данко! — навстречу Кайгородову торопливо шел худой, оборванный человек.
Приглядевшись к нему внимательнее, Даниил радостно воскликнул:
— Артемка!
— Ишь ты, — довольный парень с ухмылкой протянул ему руку. — Я думал, признавать нашего брата не будешь. Хоша и ученый, а, стало быть, не забыл, как в казарме вшей кормили, теперь, поди, к немецкому кафтану они не пристанут, — оглядывая одежду Кайгородова, продолжал ухмыляться Артемка.
— Давай рассказывай, кто из наших на руднике? — спросил его живо Даниил.
— Мало. Кто в забое погиб, кто в бегах, только трое выдюжили: Варфоломейко, Оська да я. Да и теперь — день сыты, два голодны.
Даниил знал Артема, когда тот еще гонял «собаку» — тачку с рудой на пожоги. Спали на одних нарах, работали в одной четверке. Оба не раз были пороты нещадно.
— Ты что, в забое сейчас работаешь? — спросил Даниил.
— В самой мокроте, — ответил Артемка, — на Тяжелом руднике.
Об этом руднике Кайгородов слышал в Юрюзани. Мощные пласты железняка шли неглубоко, но их разработка была не из легких, на ее добычу рудокопы шли неохотно. Посылали туда неугодных надзирателю людей. К их разряду и принадлежал Артемка. Изнурительная работа на тяжелом камне, который приходилось добывать, стоя по колено в холодной почвенной воде, подорвала силы когда-то здорового парня.
Чувство жалости охватило Даниила, он сказал:
— Вот что, Артем, на днях я отправлюсь в тайгу на разведку руды, поедешь со мной?
— Отчего ж, поеду, — охотно согласился тот и, повертев носком изношенного лаптя, спросил: — Автомон отпустит?
— Я с ним договорюсь. Скажи Варфоломейке и Оське, ежели они согласны поехать, возьму с собой. Плата будет не меньше, чем на Тяжелом. Обуты, одеты будете. Потолкуйте.
— Да о чем толковать-то, — лицо Артемки повеселело. — Ребята с охотой поедут. Нам что — хоть в тайгу, хоть к Пугачу, все едино.
Даниил с опаской посмотрел по сторонам.
— Не болтай пустое, — сказал он сердито парню.
— А что я худого сказал? — насупив белесые брови, ответил Артемка. — У нас на Тяжелом только и говорят о Пугаче. Да и на заводах ребята начинают шуметь.
— Пускай шумят, а нам с тобой в тайгу собираться надо. Понял?
— Отчего не понять, понял, только зазнавак мы не любим, — кольнул своего бывшего друга Артемка.
В ответ Даниил произнес примирительно:
— Ты, Артем, не обижайся, а с Тяжелого тебя и ребят выручу. Завтра приходите к Автомону.
Простившись с парнем, Кайгородов зашагал к забоям.
ГЛАВА 23
Как только захлопнулась за Даниилом дверь и замерли его шаги, Серафима вяло подошла к накрытому столу и, опершись руками, постояла в раздумье, машинально налила малиновки.
Она медленными глотками выпила вино и со стуком поставила стакан на стол. Посмотрела долгим взглядом на портрет Мясникова и нетвердым шагом подошла к нему.
— Ну, Иван Семенович, все ты дал мне, а счастья нет. Сердцу тошно. Одинокая, никому не нужная. Ни любимого, ни детей… Как мне жить-то теперь, для кого? Больше надеяться не на что. Годы-то уже прошли… — Серафима поникла головой, вся ее фигура выражала скорбь. — Где найду покой. За что такая мука?
Тяжело вздохнув, женщина вернулась к столу. Подперев щеку рукой, безотчетно водила вилкой по скатерти. Взгляд ее упал на графин. Наполнив стаканчик, выпила залпом. Провела рукой по волосам и, точно обращаясь к кому-то, воскликнула страстно:
— Эх! приняла бы великую муку, только бы быть с Данилушкой вместе…
Серафима, казалось, задыхалась.
— Ушел. «Не бывать, — говорит, — Серафима Степановна, этому». Нет, будет!
Схватив в бешенстве графин, она запустила им в портрет Мясникова. Раздался звон разбитого стекла и стук упавшей рамы.
— На, получай, Иван Семенович, за Данилушку! — Подбежав, она в ярости рванула холст и, бросив в угол, в изнеможении упала на кровать. В комнате послышались глухие рыдания.
Утром она, с трудом поднявшись с постели, молча принялась за хозяйство. Подобрала остатки Мясниковского портрета и выбросила их в чулан.
День начинался пасмурный, серый. Порывы холодного ветра несли с собой дождь и снег. На улицах ни души. Поселок казался вымершим.
В полдень приехал к Серафиме Никита. Долго встряхивал в сенках мокрый зипун и не спеша вошел в кухню.
— Ну и погодка выдалась, добрый хозяин собаку на улицу не выгонит со двора, а мне вот пришлось трястись в самую мокреть, — заговорил он хмуро, здороваясь с сестрой.
— Что за притча? — спросила Серафима и, нарезав хлеба, поставила перед Никитой чашку со щами. — Поешь, с дороги-то, поди, притомился.
— Небось, притомишься, когда гонят каждый день на завод. Надо вторую лошадь покупать. А та, что отдала прошлый раз, пришлась не ко двору. — Никита горько усмехнулся. — Медведь ее задрал и шкуры не оставил. А тут приказ от управления: гнать на руду не меньше двух лошадей на каждого мужика. Не выполнишь — порка. — Никита отложил ложку. — Вот жисть наша, хоть песни пой, хоть волком вой, а пару коней представь. Одно спасение — к Пугачеву. Переехала бы ты лучше ко мне в Первуху. Да и Авдотья тебя звала, — сказал он без всякого перехода.
Серафима задумалась. Бросать дом и хозяйство ей не хотелось, но и оставаться на заводе было опасно. Чего доброго, могут припомнить ей Мясникова, тогда несдобровать.
— Денег на коня я тебе дам, а вот как самой быть, не знаю. — Серафима вздохнула. — Бросить хозяйство жалко, — призналась она брату.