— Смотри, тебе виднее. На случай чего, место у меня всегда найдется, — ответил Никита.
Погостив часа два у сестры, он стал прощаться.
— Заеду к леснику. Меринка приглядел у него. Конь добрый. Ценой, поди, сойдусь. Вчера у Автомона ночевал, — берясь за шапку, заявил он. — Постоялец у него новый заявился — Кайгородов.
— Ну и что? — Серафима потянулась к шапке Никиты и положила ее на лавку.
— Видел я его с хозяйской дочерью Ефросиньей. Ну и баская девка, — покачал головой Никита.
Сердце у Серафимы учащенно забилось. Стараясь не выдать своего волнения, она спросила как бы невзначай:
— А девушка что, на выданье?
— Самая пора. Статна и лицом пригожа, зимой как бы свадьбы не сыграли. Ну, прощай, поеду, — не заметив наступившей бледности сестры, Никита спустился с крыльца и, отвязав лошадь, вывел ее за ворота.
Дождь не переставал. Теперь он превратился в водяную пыль, которая обволакивала стены домов, пустынные улицы, заводской сад, ветви которого печально никли к земле. Проводив Никиту, Серафима опустилась на лавку. «Статна и лицом пригожа», — вспомнила она слова брата. — Уж лучше бы не знать мне этого». Серафима вскочила, как ужаленная. «Может, они воркуют сейчас, как голуби, милуются». Ей казалось, что она слышит голос Даниила, приглушенный смех Фроси. «Зимой как бы свадьбу не сыграли»… Не бывать этому!» Серафима вдруг остановилась, как бы осененная внезапной догадкой.
«Данилушка мирской, а дочь Автомона — раскольница. Надо сказать об этом Амвросию, он наставник и расстроит свадьбу. Турнет ее, разлучницу, в Уреньгинский скит», — подумала со злорадством Серафима про свою соперницу и лихорадочно стала готовиться к отъезду.
Дня через три, как только подсохла дорога, Серафима выехала в Воскресенский монастырь. Стоял он высоко в горах, на берегу безымянной речушки. Ехать пришлось долго. Кони с трудом преодолевали подъемы, спуски, спотыкались о могучие корни деревьев, возок бросало по камням из стороны в сторону. Помахивая кнутом на уставших лошадей, ямщик Елисей ворчал.
— Толкнул же лешак меня ехать в бездорожье. Что за неволя потащила тебя к старцам? — поворачивался он к своей спутнице.
— Нужно, — кутаясь в теплую шаль, сумрачно отвечала Серафима.
За последние дни она похудела, глаза стали строже и между бровей легла складка. Заезжала в Рудничное. Видела свою соперницу. Показал ее Елисей. «Баская девка у надзирателя выросла. Погляди-ка, какая краса».
Фрося в то время шла за водой и, заметив на себе горящие ненавистью глаза незнакомой женщины, торопливо уступила дорогу и сошла на обочину. С каким бы наслаждением Серафима вцепилась в эти золотистые косы, выцарапала бы ненавистные глаза.
Вернувшись к возку, она бросила отрывисто Елисею:
— Трогай!
«С характером бабочка, — подумал ямщик. — Баба да бес — один у них вес. Где он не сможет, туда ее пошлет». — Но-о-о, вы, чернолапые! — прикрикнув на лошадей, подстегнул пристяжную кнутом.
Переночевав в Сатке у знакомого раскольника, Серафима в полдень была уже у ворот Воскресенского монастыря.
— Во имя отца и сына и святого духа, — послышалось в потайное оконце.
— Аминь, — ответила приезжая.
Узнав Серафиму, привратник открыл ворота.
Основание скита положили приволжские купцы — владельцы медеплавильных и чугунолитейных заводов на Южном Урале братья Твердышевы. Помогая единоверцам, они отвели им большой участок земли со всеми угодьями, купленный за бесценок у башкир. Первые годы старцы разводили пчел, корчевали лес и ловили рыбу на озерах. Поток пострадавших за старую веру усилился, скит обрастал постройками и превратился в большую монастырскую общину. Всю черную работу старцы возложили на приписных к монастырю крестьян и послушников. Образовалась новая иерархия во главе с наставником Амвросием, негласным владыкой всего горнозаводского округа. Это был крепкий жилистый старик с лицом аскета. До фанатизма преданный уставным требованиям старой веры, он держал раскольников в ежовых рукавицах. Приволжские миллионщики уважали Амвросия за начитанность и непримиримость к малейшим попыткам подорвать устои единоверия. Часто переотправляли к нему тайком людей, гонимых за старую веру.
Монастырь богател. Высокий заплот из остроконечных кольев, массивные ворота, обитые толстым листовым железом, сторожевые башни по углам, на которых день и ночь стояла стража из послушников, придавали ему вид маленькой крепости.
Амвросий встретил Серафиму с суровой лаской.
— Вижу, немощна духом, — и, помолчав, спросил: — Что тревожит?
— Не о себе забочусь, — вздохнула притворно Серафима. — Гложет меня печаль об отроковице Ефросинье — дочери надзирателя Бакальских рудников Автомона Усольцева. Отходит она от старой веры, хочет выйти замуж за никониянина.
Гостья задела самое больное место наставника. Потрясая жилистой рукой, Амвросий крикнул гневно:
— Из корня древа исторгну ересь! — По сухому лицу старика пробежал нервный тик. Амвросий произнес сурово: — Во спасение отроковицы Ефросиньи направить оную в скит матери Евлампии на послушание. Таков перст божий.
В душе Серафимы все ликовало. Она знала — слово отца Амвросия было законом для старообрядцев.
— Там я привезла кадушку меда да две трубы холста, прими, праведный отец, — отвесив низкий поклон, Серафима вышла из просторной кельи наставника.
Через день после ее отъезда привратник пропустил крытый по-зимнему возок старца Игнатия, который вез Автомону Усольцеву наказ Амвросия отправить дочь в Уреньгинский скит на послушание.
ГЛАВА 24
В ноябре, незадолго до снегопада, Кайгородов собрался в тайгу на поиски медных и железных руд. Автомон согласился отпустить с ним и трех ребят с Тяжелого.
Рудокопы, узнав, что штейгер берет их в тайгу, обрадовались.
— Погуляем же мы, братцы, по тайге! — восторженно произнес более пылкий по натуре Оська.
— Немного погуляешь. Того и гляди снег скоро выпадет, — охладил его Артемка, — зимовать как бы в тайге не пришлось, — высказал он свое опасение.
— Ну и что за беда, — вмешался в разговор Варфоломейко, — будем шурфы забивать.
— Это зимой-то? — удивился Оська.
— А какое тут диво? — продолжал Варфоломейко. — Ежели промерзнет земля, раскладывай огонь, оттаяла, принимайся за кирку и лопату, пока не доберемся до руды, вся и хитрость тут. Вот жалко, с харчами туговато, — вздохнул он. — Автомон-то прижимистый, не скоро раскошелится. Похоже, самим добывать придется. Сохатого в тайге немало, да и медвежатины, может, попробуем.
— Как бы тебя самого медведь не попробовал, — отозвался Оська.
— Ничего, возьмем на рогатину, — тряхнул головой Варфоломейко.
— Пошли к Автомону! — скомандовал Артемка.
Навьючив провиант и снаряжение на одну из лошадей, они подошли к дому надзирателя. Даниил сидел в кругу семьи Автомона. Разговор шел о предстоящей поездке.
— На случай больших заносов, — говорил Автомон молодому штейгеру, — далеко в тайгу без проводника не забирайся. Упаси бог, заблудишься, и твоя заморская штука не поможет, — заметил он про компас, купленный Кайгородовым в Германии. — Побывай возле Симского завода. Руда там, говорят, богатая. Если погода наладится, повернешь на Катавский, да насчет меди разузнай. К рождеству возвращайся обратно. Ну, в добрый час, — сказал он, увидав в окно спутников Кайгородова.
Пока родители Фроси укладывали продукты в дорожный мешок, Даниил, уловив минутку, шепнул девушке:
— Буду ждать тебя на развилке за Рудничным.
— Ладно, приду, — чуть слышно ответила Фрося.
— Вот и мы явились, — произнес с порога Артемка.
Простившись с семьей Усольцевых, Кайгородов спустился с крыльца и вскочил на лошадь. Небольшая группа всадников повернула в переулок и направилась по дороге к таежному селу Меседе. Выехав за околицу, там, где расходятся дороги, Даниил сказал Артемке:
— Езжайте, я скоро вас догоню.
Парень молча ухмыльнулся и потянул своего коня за повод. Варфоломейко с Оськой понимающе переглянулись и зашагали вперед.
Даниил остановил коня и, привязав его к дереву, окинул взором горы.
Если бы не хозяйская воля, никогда бы он не уехал из Рудничного. Как хорошо было коротать вдвоем с Фросей осенние вечера. Холодный ветер шумит за окном, а в ее светелке все дышит уютом.
Склонившись над шитьем, девушка вышивает какие-то причудливые цветы. За тонкой перегородкой мирно похрапывают старики, печка пышет жаром, пахнет сушеными травами, Даниил рассказывает Фросе о чужедальних странах. Девушка задумывается и мечтательно смотрит на огонь. Вот она опустила голову над шитьем, и снова мелькает игла в ее проворных руках.
Ветер усиливается. Воет в трубе и точно хочет ворваться в дом. Темная ночь. Но как светло и радостно на душе у обоих. Порой соприкасаются их руки, и они подолгу не могут отнять их друг от друга. Всю бы ночь до утра без слов смотрел в ее лучистые глаза.
…Из густой ели выпорхнула какая-то птичка. Уселась на ветку соседнего дерева, почистила крылышки и, вспорхнув, исчезла. Чувство тревоги охватило юношу.
«Не случилось ли что с Фросей? Почему ее нет?» Минуты ожидания, казалось, тянулись мучительно долго. Наконец на дороге показалась торопливо идущая девушка, его лицо просветлело.
— Все ждала, когда тятенька уйдет на рудник, — сказала она, — и, оглянувшись, промолвила тихо: — Пойдем за деревья, на поляну, а то как бы не увидел кто.
Молодые люди прошли через заросли густого пихтача и оказались на небольшой поляне, окруженной лесом.
— Я матери сказала, что иду к тебе, — помолчав, девушка добавила в смущении: — Я не таюсь от нее.
— А отец?
— Он не знает.
— А узнает — не обрадуется. Я ведь крепостной, — с оттенком горечи произнес он, — подневольный человек, такой же, как Артемка и Оська.
Это так ошеломило Фросю, что она не нашлась что ответить. Как-то не верилось, что ее Даниил — крепостной, что может стоять наравне с рудничными парнями.