— Ах, сукины дети, что придумали. Тьфу! — Мясников плюнул и, попросив батожок у стоявшего рядом с ним странника, не торопясь вышел на берег.
Пораженные неожиданной встречей, Степка и Дурасов ошалело смотрели на приближавшегося к ним Мясникова. Первым пришел в себя Степка. Соскочив с телеги, он, выделывая кренделя, пошел навстречу отцу.
— Богоданный тятенька, — начал было он, но получив резкий удар по спине, взвыл от боли. — Родитель, зачем драться при народе! — Почувствовав второй удар, Степка опустился на колени.
— Тятенька, мы с Петром сцену «Вакханок» репетируем, — взмолился он.
Бросив Степку, Иван Семенович подошел к зятю и, вытащив его за ноги из-под телеги, куда он заполз со страха, с наслаждением огрел Дурасова батожком.«Вакханки» с визгом разбежались по берегу. Какой-то мужичонка из свиты Дурасова пытался ухватиться за батожок Мясникова, но получив пинок, кубарем скатился с берега.
Ехавшие на пароме торговые людишки, глядя, как расправляется Мясников с сыном и зятем, надрывались от смеха.
Умаявшись, Иван Семенович, садясь в тарантас, крикнул сыну и зятю:
— Штоб этой дури больше не было, стервецы! — И, смягчившись, произнес: — Через неделю выезжайте на заводы. Пора за дело приниматься.
Пара лошадей дружно взяла на крупную рысь и исчезла за поворотом.
ГЛАВА 4
После приезда из Симбирска у Мясникова забот было много. Рудники на Шуйде и Иркускане требовали рабочей силы. С покупкой крестьян в центральных губерниях дело затянулось. Иван Семенович решил послать на рудники подростков.
Мясников вместе с Гурьяном метался по заводам, где с помощью приказчиков отбирал крепких ребят на руду. Работать киркой, лопатой, а где и ломом может всякий. Был бы хороший надзиратель. Убежать с Шуйды они не могут. Кругом на сотни верст глухая тайга.
Недели через две удалось набрать около двухсот подростков и под командой Гурьяна отправить вместе с каменщиками на Шуйду.
Мясников не ошибся, поставив во главе рудного дела бывшего каторжника. Правда, Гурьян для вида поломался.
— Что я понимаю, избавь лучше меня, Иван Семенович, от этой обузы, — говорил он хозяину.
— Понятие там одно: не выполнил парнишка уротчину — пори. Выжимай все из них. Сам, поди, видел, сколько камня там лежит, знай только дроби да просеивай — и вся твоя забота. А руду на заводы мужики доставят. Как Ахмедка? — спросил он неожиданно.
Гурьян поскреб пятерней затылок, потоптался на месте и, подняв глаза к потолку, произнес со вздохом:
— Убег.
Иван Семенович вскочил с лавки.
— Как убег?
— Приказчик Кузьма Ксенофонтович распорядился отправить Ахмедку на дальний курень. А дорогой, возле Шуйды, тот сбежал.
— Но ты-то, олух царя небесного, где был?
— Отправлял ребят на рудники.
Иван Семенович плюнул.
— Черти окаянные, чтоб вас холера взяла, — выругался он.
Опустив голову, Гурьян вышел.
Оставшись один, Мясников долго не мог успокоиться. «Правда, башкирин теперь не опасен. Строгановская бумага о покупке Шуйды — в надежном месте. Но как быть с Фатимой?..»
Перед отъездом Мясникова в Симбирск на завод приехал за обещанными подарками Шарип с Фатимой. Отвели им малую избу, стоявшую во дворе управительского дома, где жил Иван Семенович.
Поздно вечером, когда мертвецки пьяный Шарип валялся на полу, вошел Гурьян и обратился к Фатиме, сидевшей одиноко в переднем углу неприглядного жилища.
— Иди, хозяин тебя требует.
Женщина не знала русского языка. Но на всякий случай отодвинулась в угол.
«Как ее выманить?» — Гурьян почесал пятерней в затылке.
— Айда, Шуйду едешь. Ахмед здесь.
Услышав знакомые имена, Фатима, оглядываясь на лежавшего Шарипа, вышла с Гурьяном из избы.
— Там Ахмед, — показывая на окна большого дома, сказал ей Гурьян и, взяв женщину за руку, стал подниматься на крыльцо.
Распахнув двери в полутемную комнату, он втолкнул в нее Фатиму и поспешно закрыл.
У стола стоял Мясников.
Безуспешно пытаясь открыть двери, она в отчаянии забарабанила кулаками. Но все было напрасно.
На следующий день Иван Семенович поручил Гурьяну увезти жену Шарипа к раскольнику Афоне, который жил на кордоне, недалеко от Шуйды. Фатиму заперли в одной из комнат обширного дома и доступ к ней имела лишь жена Афони, Серафима.
Вернулся Гурьян не скоро. В избе его встретил Шарип.
— Куда девался баба, не знам. Вчера был, тапир нет, — развел он растерянно руками.
Гурьян ухмыльнулся.
— Пропил ты свою бабу, тархан. Теперь иди, свищи. Волки на ней в лес… уехали, — произнес он нецензурное слово.
Шарип вскипел.
— Давай баба, а то башка секим, — и выхватил из-за пазухи нож.
— Ну и дурья же у тебя голова, Шарипка, — сказал с укоризной Гурьян. — Ножик-то положи обратно. Не страшен он мне. На-ка, лучше выпей, — подавая старику вино, сказал он равнодушно. — Не видать тебе больше Фатимы как своих ушей.
— Моя Ванька Мясник пойдет, спрашивайт, куда баба девал?
— Станет он с тобой разговаривать о бабе, больно нужна она ему, — наливая вторую кружку, заявил Гурьян огорченному Шарипу. — Может, ее Ахмедка украл, почем мы знаем.
Шарипа точно подбросило.
— Ахмед башка секим. Твоя башка секим, Ванька Мясник режем, а свой баба искам.
Стукнув допитой кружкой о стол, тархан размяк. Ползая на коленях перед Гурьяном, он молил:
— Урус, отдай Фатима. Бери, бачка, лес, тяжелый камень, все бери, только баба дай.
Обхватив ноги каторжника, он жалобно продолжал:
— Ай-яй, калым большой платил. Как тапир быть?
— Погоди, поговорю с хозяином, — смягчился Гурьян. Заперев на замок тархана, он пошел к Мясникову.
— Как быть с Шарипкой? — спросил он Ивана Семеновича. — Шибко убивается, воет, что жену потерял.
Хозяин ответил не сразу. Побарабанил пальцами по столу и, посмотрев в окно, произнес неохотно:
— Дай ему три цветных халата, лошадь с моей конюшни и пускай проваливает куда хочет.
Помолчав, Мясников добавил:
— Скажи, чтоб убирался с Шуйды ко всем чертям, а то весь улус сожгу.
Глаза хозяина хищно блеснули.
— Проваливай! — Мясников властно показал Гурьяну на дверь.
…Запертая в темной горенке обширного дома Афони Фатима целыми днями бродила из угла в угол. Подходила к небольшому оконцу, но ничего, кроме резного конька крыши амбара и верхушек деревьев, росших в палисаднике, не увидела. Пробовала открыть дверь, но та не поддавалась.
— Мечется, как рысь, — прислушиваясь к шагам пленницы, говорил Афоня жене, — известно, дикая, — ухмылялся он. — Привыкла к горам да лесу и на подарки не глядит.
— Силой милому не быть, — Серафима задорно посмотрела на мужа.
— Ты это к чему? — насупился Афоня.
— Так, к слову пришлось, — ответила с усмешкой жена и повела круглыми плечами.
— Ты у меня смотри, не балуй. — Сурово произнес Афоня. — Тебе, поди, завидно, что купец богатые подарки башкирке дает.
— Нужен он мне, как в петровки варежки.
— То-то, — облегченно вздохнул Афоня и, взявшись за дверную скобу, хотел что-то сказать жене, но раздумал и не торопясь вышел. Серафима подошла к зеркалу. Задумчиво провела рукой по волосам, вздохнула и, опустившись на лавку, унеслась мыслями в прошлое, в родную таежную Первуху, в отчий дом. Вспомнила, как осенью, незадолго до открытия рудников, в деревню прибыл богатый поселенец — Афоня. Было ему лет пятьдесят. Небольшого роста, широкоплечий, с угрюмым взглядом темно-карих глаз, с лицом, обезображенным глубоким шрамом, сильными лохматыми руками, умевшими держать топор и кистень, он внушил первушанам какой-то безотчетный страх. За нелюдимость и злобный характер за ним укрепилась кличка — Соловей-разбойник.
Говорили, что Афоня раньше занимался в тайге тайным винокурением, водил компанию с конокрадами и беглыми. Будто разбогател он после одного темного дела, когда на его постоялом дворе, что стоял на Уфимском тракте, скоропостижно скончался богатый скотопромышленник — Миронов. Купца похоронили, но денег, вырученных им от продажи скота, не нашли.
Афоня отсидел в остроге с полгода и был выпущен за «недостаточностью улик». Продал свое заведение и приехал на жительство в Первуху. Там и овдовел.
Первое время он редко показывался на улице. Наглухо закрывал ставни, ворота. Порой подолгу пропадал в тайге. Хозяйство раскольника вела сухопарая старуха.
Неожиданно Афоня переделал амбар на лавку и открыл торговлю.
В один из воскресных дней к нему зашла Серафима. Вдовый лавочник встретил ее без обычной угрюмости. Выбрав несколько иголок, она стала рассматривать яркие ткани, лежавшие на прилавке.
— Ндравится? Берите. Мы што, мы можем и в долг такой раскрасавице отмерить. Только прикажите.
Серафима потупила глаза. Денег у ней не было. Афоня вышел из-за прилавка и, подойдя к ней, игриво подтолкнул ее плечом.
— Бери, разлапушка, сколь хошь. Насчет денег не сумлевайся. Мне уж соднова ждать.
Еще с весны семья Серафимы задолжала лавочнику.
— Не посупорствуйте! — Афоня взял аршин в руки и выжидательно посмотрел на девушку.
— Не надо! — Серафима решительно направилась к порогу.
— Постой, погоди! — бросив аршин на прилавок, Афоня сделал попытку обнять Серафиму.
— Не лапайся! — Сильным движением девушка отстранила лавочника и, спустившись с крыльца, торопливо зашагала по улице.
Через неделю он неожиданно явился к Грохотовым. Семья сидела за обедом.
Чинно поклонившись, лавочник бережно положил какой-то узелок на лавку и степенно произнес:
— Хлеб с солью!
— Садись за стол! — пригласила Власьевна — мать Серафимы — и отодвинулась, уступая ему место рядом с дочерью.
Афоня истово перекрестился на облупленную иконку. Стриженные под кружок волосы лавочника блестели от репейного масла. Новая гарусная рубаха, поверх которой был одет жилет с множеством брелоков, свисала почти до колен. Широченные плисовые шаровары, добротные сапоги, смазанные дегтем, дополняли его праздничный наряд.