Через многие годы пронес старец воспоминания, как они добрались до окраин Киевской Руси и увидели в запустении ее городки и деревни, народ, уходивший в Московскую Русь от печенежских и половецких набегов.
Брели слепой гусляр и отрок, питались подаянием, и не было просвета в их жизни. Как-то раз, когда слепец и парнишка сели передохнуть, в небе пролетала огромная воронья стая. Крик и грай перекрыли все остальные звуки. Слепой поднял голову, долго вслушивался, наконец спросил:
— Скажи, отрок, много ли воронья в небе и куда летят они?
— Они затмили свет, дедушко, и появились с той стороны, где восходит ярило.
Слепец приник ухом к земле, и лицо его сделалось озабоченным.
— Великая беда надвигается на землю Русскую, — произнес он. — Издалека идет на Русь грозный враг. Несметны его полчища, горе и страдания несут они.
— И когда случится такое? — спросил испуганный парнишка.
— Скоро, отрок, скоро. И не на год и не на два, а на века навесят ярмо испытаний на русский люд….
В тот же день, к вечеру, сызнова появилась стая воронья. Теперь она летела с запада на восток, и слепой гусляр сказал:
— Враги придут на Русь и с той стороны, куда ушло ярило… Много крови прольется, ох много!
Старец провидцем оказался. И года не минуло, как ворвались на Русь неведомые доселе татаро-монголы, покорившие Китай и Хорезм, Самарканд и Бухару, Мерв и Герат… Между Уралом и Доном раскинулось ханство Батыя — Золотая Орда. Подобно урагану пронеслась конница татаро-монголов, и никто не смог остановить ее…
Неожиданно с очей старца спала пелена, и он заметил орла. Разбросав крылья, птица парила высоко, и старец подумал, что этот орел видел, как на русские княжества обрушились татары, горели города и по дорогам в Орду гнали пленных русичей… А вскоре на западных рубежах Руси появились шведы и немцы, выросло и окрепло княжество Литовское…
Шмыгнул носом отрок. Старец оторвался от раздумий. Парнишка промолвил, упрашивая:
— Не помирай, дедко…
— Не горюй, Олекса, мир большой, сыщется добрая душа.
— Куда я без тя, дедко?
Промолчал старец, только вздохнул: трудно будет Олексе, время жестокое. Ему, старцу, и смерть принять было бы спокойней, коли бы знал, что Олексе приют отыскался. Подбодрил отрока:
— Не умру я, вот перележу, и тронемся дале…
Сызнова мысль о татарском разорении. Князья удельные в Орду, к ханам, на поклон ездят, друг на друга хулу возводят, за великий стол готовы брата предать. Все повинны в бесчестии, гордость теряют. Даже новгородский князь Александр Ярославич жестокую ордынскую чашу испил. А уж каким удалым был, а перед ханами на колени опустился…
Олекса погладил руку старца, тот вздохнул:
— Жизнь человека в руце Божией, отрок. И твоя, и моя. Господь не оставит нас… — И повторил: — В руце Божией, в руце Божией…
Задумался. От кого слышал эти слова? Вспомнил: так ответил на вопрос слепого гусляра сам великий князь Александр Ярославич, когда ехал в последний раз в Орду, в проклятый ханский город, что в низовье Волги-реки.
За Рязанью, где великий князь передыхал, на его стоянку и вышли слепой гусляр и поводырь. Александр Ярославич велел накормить странников, а когда слепой посокрушался предстоящему, что ждет великого князя в Орде, Александр Ярославич усмехнулся и ответил: «Все в руце Божией».
Сколько тому лет минуло? Старец пошевелил губами, высчитывая… В тот грудень-месяц[65] наехали купцы хивинские на Русь с ханскими ярлыками, налоги с русского люда взимали безмерные, чем вызвали недовольство и возмущение… Да, вот оно — два десятка лет!
За эти годы на великом княжении успели отсидеть князь Ярослав Ярославич и Василий Ярославич. А пока княжит во Владимире старший сын Невского, Дмитрий. Ох, как же быстро время пробежало!
Старец насторожился, приподнялся. Под чьей-то ногой треснул валежник. Шел человек — старец определил безошибочно. Не зверь. Что за человек, добрый ли, злой, приближается? Нередко в лесу человек опаснее зверя.
На опушку выбрался охотник в добротных одеждах, с колчаном через плечо и луком в руках. Ноги, обутые в мягкие сапоги, подминали утреннюю сырую траву. Старец без труда узнал московского князя Даниила, меньшего сына Александра Невского, да и тот признал гусляра:
— Давно, старик, не звенели струны твоих гуслей на Москве. Что так? Постарел, постарел…
— Да и ты, князь, от серебра не уберегся, звон волосы и бороду присыпало, ровно мукой.
— Не пора ли, года к сорока подобрались.
— Время-то, время…
Тому три десятка лет минуло, как князю Даниилу Москва отдана.
Хоть и невелико княжество Московское, да в руках надежных. С детства Даниил слыл прижимистым, а нынче подобное за сыновьями Юрием и Иваном примечал, особливо за меньшим. Иван хитроват, своего не упустит. Да это и хорошо, хитрость не без ума…
Старец попытался встать, но Даниил сделал возражающий жест.
— Годы дают о себе знать, князь. Видно, настает мой час явиться на суд Господний… Да и сколь Русь ногами мерить?
Даниил с прищуром посмотрел на гусляра:
— Из каких земель бредете, странники?
— В Галиче и Волыни побывали, ныне к те, в Москву, направляемся.
— Что на Волыни, в мире ли живут?
Старый гусляр вздохнул:
— Не миновала княжья котора днепровского правобережья. Достали тех княжеств ордынцы, а тем Литва пользуется, — грустно ответил старый гусляр. — Что говорю, ты и сам то ведаешь. Ныне, князь, просьбу мою исполни: коли помру, возьми Олексу к себе. Он отрок добрый, на гуслях может, и голос сладкий. Верным те будет.
Даниил посмотрел на отрока:
— Ладно, старик, найду ему место на княжьем дворе…
Выйдя из лесу, Олекса замер. Перед ним лежала Москва, на холме Кремль бревенчатый, с башнями и стрельницами, а за стенами высились палаты княжеские, терема боярские и церковь. Все постройки рубленные из дерева. А вокруг Кремля и по берегам речек Москвы, Неглинной, Яузы тянулись слободы, домишки и избы, мастерские, кузницы, огороды.
Оконца княжьих и боярских хором на солнце слюдяными оконцами переливались, а в избах и домишках вместо слюды пузыри бычьи вставлены.
Олекса в Москве впервые, и ему любопытно, отчего старик нахваливал этот город? А тот посохом на Кремль указал:
— Запомни, отрок, чую, твоя судьба здесь!
И они зашагали узкой петлявшей улицей к Кремлю, обходя колдобины и мусорные свалки. Выбрались на площадь, что у кремлевских ворот. Здесь лавочки торговые, мастерские ремесленников. День не воскресный, и на торговой площади малолюдно, лишь постукивали молотки в мастерских да перекликались водоносы.
У вросшей в землю избы дверь нараспашку, и оттуда несет разваренной капустой и жареным луком.
— Ермолая кабак, — сказал старец. — Не похлебать ли нам щец, Олекса, чать, хозяин не откажет?
И старец решительно направился к кабацкой избе. Олекса пошел за ним. Только теперь он почувствовал голод..
В кабаке безлюдно и полумрак, однако хозяин признал старца:
— Тя ль зрю, Фома?
— Меня, Ермолай, меня. — Старик поклонился. — Чать, не ждал?
— Да уж чего греха таить.
— Щец бы нам, Ермолай.
Они уселись на лавку, за длинный стол. Хозяин поставил перед ними глиняную миску с дымящимися, наваристыми щами с потрохом, положил два ломтя ржаного хлеба. Старик ел степенно, подставляя под ложку хлеб, и так же неторопливо хлебал Олекса.
Ермолай не отходил от них, все присматривался к парнишке. Олекса тоже нет-нет да и метнет взгляд на кабатчика. Был он крупный, рыжий, но лицо доброе.
— Слушай, Фома, — сказал вдруг хозяин, — оставь мне отрока, доколь по миру таскаться ему?
Старик молчал, хмурился, хозяин ждал ответа. Но вот дед отложил ложку:
— Твоя правда, Ермолай, ноги уже не носят меня, и коль ты просишь оставить Олексу, отчего противиться, только ты не обидь его. А ежели и мне угол сыщешь, Бога за тебя молить стану.
Хозяин заулыбался:
— Живи, Фома, место и те найдется…
Глава 1
Княжьи хоромы бревенчатые, между бревен сухим мхом переложены и оттого даже в самую лютую зиму жаркие. Палаты и сени просторные, с переходами, лесенками и башенками, да все резьбой затейливой украшены. Хоромы поставлены три года назад и еще пахнут сосной.
У князя Даниила в волосах и в бороде уже седина серебрилась, он кряжист и в движениях нетороплив. Овдовел Даниил рано и с той поры так и живет с сыновьями. Старшему, Юрию, шестнадцать сравнялось, Ивану на четырнадцатое лето поворотило. Остальных трех Даниил Александрович в подгородском княжьем селе Ломотне держит под присмотром боярыни. Князь Даниил видится с ними время от времени.
Воротившись с охоты, Даниил принял баню, велел накрыть стол. Трапезовали втроем. По правую руку от отца сидел Юрий, по левую Иван. Ели молча, Даниил не любил разговоры за столом. Гречневую кашу с луком и мясом запивали квасом, а когда принялись за пирог с грибами, в трапезную вошел старый дворский. Князь поднял глаза. Дворский шагнул к столу:
— Княже, там гонец из Волока, от архимандрита, в монастыре князь Дмитрий скончался.
Даниил поднялся резко, перекрестился:
— Упокой его душу. — Повернулся к дворскому: — Готовь коней, поеду с братом проститься.
Выехали на рассвете, едва засерело небо и начали гаснуть звезды. За князем следовало с десяток гридней, стремя в стремя скакал ближний боярин Стодол. Он с Даниилом с того часа, как отец, Александр Ярославич, ему Москву в удел наделил. Тому минуло три десятка лет.
Даниил перевел коня на шаг, пригладил пятерней бороду:
— Помнишь ли, Стодол, тот день, когда мы из Новгорода в Москву уезжали? Мне в ту пору десятый годок пошел, а ты в молодых боярах хаживал, и отец меня поучал: «Пусть те, Данилка, старшие братья за отца будут. Да землю бы вам заодно беречь». А по отцовской ли заповеди прожили?
Стодол промолчал, а Даниил вздохнул:
— Простишь ли меня, брате Дмитрий, и по правде ль мы жили?