В сумерках и в тишине Анастасия вспоминала те, теперь уже далекие дни, когда уединялись с Любомиром, и там, за городом, в лесу, гридин принадлежал только ей. И как трудно было таить им любовь, оказавшись среди людей.
Княгиня больше всего страшилась потерять Любомира и потому не могла простить князю Андрею, что оставил его в Сарае. Может, князь сделал это с умыслом, догадался, кем был для нее Любомир?
Исчезли в горнице последние блики, и стало совсем темно. На стенах Детинца перекликались дозорные, а Анастасия оставалась наедине со своими думами.
Вспоминала, как Любомир подводил ей коня, придерживал стремя, а на поляне снимал ее и легко нес на руках… Добрые и ласковые глаза Любомира она, княгиня, запомнила навсегда. Разве когда так смотрел на нее князь Андрей?
К полуночи сон сморил ее, и привиделся ей Любомир. Его большие и сильные руки лежали на ее плечах. Княгиня чувствовала их тяжесть. Гридин спрашивал:
— Княгинюшка, любовь моя, ужли судьба разлучила нас навсегда?
Анастасия хотела закричать «Нет!», но голос пропал, а слезы застлали глаза. Она пробудилась и почувствовала, что плакала по-настоящему, лицо было мокрым. Вытерлась ладонью. Спать расхотелось. Как наяву Любомир перед ней. Анастасия гадала: к чему он так говорил ей? Неужели им не суждено больше встретиться? И Анастасия молит Бога, чтоб сон не сбылся, ведь накануне отъезда она так и не улучила мгновения поведать Любомиру об их ребенке.
Глава 4
Весной, когда оглушительно затрещал лед на Оке, на крутой берег высыпала вся Рязань поглядеть, как змеятся трещины по синей глади и оживает река, лезут льдина на льдину, открывая темную воду. Появился на берегу и князь Константин Романович, раздобревший, лысый, с редкой бороденкой и нависшими бровями. Постоял, поглядел и, вдохнув сырого воздуха, отправился в палаты.
Вот так всегда, из года в год. Сойдёт лед, очистится река от шуги, и поплывут по Оке корабли и разные суденышки в опасный торговый путь к Волге, к Дону, а там к морям Хвалисскому и Сурожскому…
Княжество у Константина Романовича неспокойное, уперлась в южное подбрюшье Дикая степь, и редкий год обходится, чтоб не топтали Рязанщину копыта татарских коней.
Рязань для Руси что грудь — она первой принимает на себя удар степняков, печенегов и половцев. Сшибались в жесточайшей сече рязанские ратники со степняками, звенела сталь, и падали воины среди березовых перелесков и древних курганов.
А с той поры, когда страшным ураганом прошелся по рязанской земле и Руси Залесской хан Батый, постоянная угроза нависла над Рязанщиной, над ее городами: Пронском и Белгородом, Переяславлем-Рязанским и Зарайском, Борисовом-Глебовом и Ростиславлем, Коломной и самой Рязанью. Отстроятся рязанцы, возведут стены бревенчатые Детинца, и снова какой-либо татарский царек стучится в ворота.
Избы и домишки ремесленного люда жмутся к кремлевским стенам. С трех сторон прикрывают город вал, ров и овраги, а четвертая сторона прилепилась к речной круче.
В Детинце княжьи хоромы, каменные соборы Успенский и Борисоглебский, постройки хозяйственные, поварня, клети с зерном и продовольствием, скотница, какую строго берегут княжьи дружинники.
Константин Романович среди удельных князей слыл человеком скупым, хозяйственным. Даже полюдье не доверял тиуну либо боярам, сам объезжал княжество; почитай, всю зиму в санях проводил, дань со смердов выколачивая, только и передыхал в Муроме, Пронске и Коломне.
Между Константином Романовичем и Андреем Александровичем была неприязнь, великий князь на северо-восточную часть Рязанщины зарится, а с прошлого лета стали в Рязань доходить слухи — у московского князя Даниила желание волчье Коломной овладеть. Рязанский князь сыновей Александра Невского бранил, корыстолюбцами их величал. А когда во Владимире на съезде мурза Чета пытался их примирить, Константин Романович обиды набрался, высказывал. Андрей Александрович взъярился.
— Хулу возводишь! — кричал великий князь.
А Даниил руки разводил:
— Поклеп. Хоть оно, по справедливости, Коломна к Москве ближе и ею Ярославичи владели.
— Когда? — возмущался рязанский князь. — В помыслах разве? Я суда у хана искать буду.
— Ты ль? — рассмеялся Даниил Александрович. — Так-то те хан веры даст? А вот я пожелаю да и возьму Коломну на щит!
Константин Романович плюнул в Даниила Александровича, а тот саблю обнажил. И коли б не мурза и епископ Сарский, быть беде…
С той поры два года минуло, но князь Рязанский угрозу Даниила не забыл, неспроста, неспроста сказывал московский князь, что Коломна Москве сподручней, вдруг да попытается исполнить свой замысел? Тогда не миновать кровопролития между дружинами.
Коли же такое случится, он, князь Рязанский, призовет в подмогу хана Ногая…
Вернувшись с реки, Константин Романович, оттрапезовав и передохнув, намерился суд чинить. Покликал пристава:
— Собрались ли истцы и ответчики?
Пристав промолвил:
— Готовы, князь.
Константин Романович вершил суд на княжьем дворе. Усевшись в высоком кресле, обтянутом красным аксамитом, подал знак, и толпившиеся вокруг бояре и гридни притихли. Народ наперед подался. День-то воскресный, люда собрал немало.
Вершил князь суд, как уж от древних лет повелось, со времен Ярослава Мудрого, по «Русской правде»[83]. Первой привели истицу, рябую девку. Жаловалась она на торгового человека, какой сулил жениться, а как прознал, что она непраздна, так и сбежал.
В подтверждение сказанного девка поглаживала большой живот.
Князь на купца посмотрел с укоризной:
— Чуешь грех за собой?
Замялся торговый человек, а Константин Романович уже приговор объявляет:
— Платить тебе, торговый человек, за посрамление молодки пять гривен.
Посмеялся народ над купцом незадачливым — эка дорогая любовь оказалась, а пристав с гриднями уже другого на суд приволок. Детина здоровый, рыжий. Разбоем детина промышлял.
Грозно нахмурился князь:
— Почто же ты, вор и душегубец, не от трудов праведных живешь? Сыт кровушкой людской?
Расхохотался разбойник:
— Ужли ты, князь, сеешь и жнешь? Ты ведь пахаря-смерда обижаешь, грабишь, клети свои его добром набиваешь.
Махнул Константин Романович приставу:
— Разболтался вор, разумничался. Утопить его в Оке, дабы другим неповадно было…
Расходился народ, княжий суд одобряя.
— По справедливости приговор княжий, эвон сколь разбойного люда бродит.
Константин Романович не раз мысленно обращался к спору на съезде. Да, он отправится к Ногаю, и коли князья за то его попрекнут, Константин Романович им ответит: почто же вы великого князя не судите, не у него ли в привычку вошло Орду впереди себя пускать?
Иногда он думал о том, что никто из князей не встанет в защиту Рязани, поопасаются братьев Даниила и Андрея. Единственный, кто справедливости ради голос подать может, — это Михайло Тверской, но он за рязанского князя не вступится, а все потому, что между ним, князем рязанским, и тверским давняя неприязнь. Все из-за княгини Ксении. Было время, послал князь Константин бояр Ксению сватать, а та Михаилу предпочла. И хоть тому не одно лето минуло, а Константин Романович тверичу простить не мог, что помешал его счастью. В первый год даже войной на Тверь замысливал пойти, да бояре отговорили. И он согласился: ну что сказали бы о нем люди? А на Ксению князь Константин обиды не таил, ему ли тягаться с Михайлой? Тот высок, широкоплеч и ликом выдался. Тем, верно, и взял Ксению.
Ныне у рязанского князя своя семья, жена, дети, но он, князь Константин, нет-нет да вздохнет, Ксению припомнит. Попервах имя жены путал, Ксения перед глазами стояла.
И снова рязанский князь думал о том, что ни Ярославль, ни Ростов с Угличем, ни уж, конечно, Тверь за Рязань не встанут против князей Владимирского и Московского, а те всегда готовы Рязанское княжество пощипать, от земель его крохи отхватить.
Как только Константин Романович о том задумывался, Ногая вспоминал. Как-то несколько ногайских улусов под-кочевало чуть ли не к верховьям Дона, в Пронске даже тревогу ударили. Пришлось рязанскому князю дары везти степняку, бить челом, чтоб убрались его улусы из Рязанщины.
Ногай тогда принял Константина Романовича благосклонно, угощал, сажал с собой рядом, в дружбе заверил. Правды ради, хан слово сдержал, и татары его орды редко набегали на Рязанщину.
Прознав о поездке Константина Романовича к Ногаю, Тохта потребовал явиться в Сарай. Вот уж когда князь страху набрался, совсем было с жизнью простился, но Тохта помиловал, а уж как изгалялся — поди, на коленях поболе, чем в храме, настоялся.
Размышляя о том, рязанский князь только вздыхал: разве он один такой, в Орде все проходят через унижения, никого горькая чаша не минет. Да и здесь, на Руси, последний мурза с ханской пайцзой мнит себя выше русского князя. Перед пайцзой, этой пластиной со знаками, все склоняли головы. Русские князья мечтали о пайцзе как об охранной грамоте. Батый жаловал золотой пайцзой Невского, потому Берке прощал Александру Ярославичу своевольство. И даже когда тот, возвращаясь из Орды, порубил татар, попытавшихся заступить ему дорогу, хан Берке не обвинил Невского.
Тохта хоть и дал Андрею Александровичу ярлык на великое княжение, но пайцзой не наделил. Верно, оттого удельные князья не слишком боятся великого князя Владимирского. Константин Романович, как и другие князья, не чтит Андрея Александровича, но понимает: если Москва и Владимир на Рязань пойдут, ему их не одолеть…
Рязанский князь подчас вопрос себе задает: отчего города русские каждый сам за себя, недружны, спорят, войной ходят друг на друга, не желают признать, что сила Руси в согласии, а не в раздорах? Алчность князей обуяла, без злобы жить не могут. Он, Константин Романович, довольствуется тем, что имеет. Объехал в полюдье свою землю — и полны клети и амбары. Ан нет, на его добро посягают. Возомнили, будто у рязанского князя нет дружины и он на Даниила и Андрея управы не сыщет.