Никогда не лежала душа у боярина Еремы к Новгороду. Суетный, крикливый, а всему заводчики — торговые люди и бояре. Когда открывались дороги и вскрывались реки, Новгород принимал иноземных гостей. Здесь и дворы гостевые, где селились купцы и иной приезжий люд: Немецкий двор для купцов Ганзейского союза, Греческий для византийцев. Варяжский скандинавам предназначался, был и двор для гостей из мусульманских стран. А на самой окраине Людинова конца стоял малый двор, обнесенный высоким бревенчатым тыном, где останавливались гости из загадочных земель Индостана и великой империи китаев. Гости из этих стран редко добирались до Новгорода. Они плыли и ехали кружным и опасным путем, затрачивали на это годы, старились и гибли в дороге…
В Новгород Ерему послал великий князь. Сам Андрей Александрович ехать передумал, а с боярином отправил епископа Луку.
Посольство великого князя встретили в Новгороде довольно прохладно. И посадник и тысяцкий удивились, услышав, что боярин и епископ приехали просить помощи, чтобы покарать московского князя. Посадник переспросил:
— Ужли у князя Андрея сил недостало на молодшего брата?
Новгородский архиепископ укоризненно покачал головой:
— Забыли люди заповеди Господа: брат на брата взывает…
Минул месяц. Боярин Ерема домой, во Владимир, засобирался. Накануне зашел в кабак, что на новгородском торгу, у Волхова, где мост наплывной. Кабатчик поставил перед ним миску со щами, кусок хлеба и луковицу. Ел Ерема, по сторонам поглядывал. Обочь от него два мужика пили квас хлебный, переговаривались. Один, заметив, что Ерема смотрит на них, спросил:
— Отчего невесел, боярин? Поди, женка разлюбила! — И рассмеялся.
Ерема рукой махнул:
— Кабы женка! Меня, посла великого князя, Новгород слушать не желает.
— Эвона! Подсаживайся к нам да поведай свою беду.
Отодвинул боярин миску, подвинулся к мужикам, велел кабатчику подать жбан с хмельным пивом.
Пили мужики, а Ерема им на свои заботы жаловался — не желает посадник вече скликать, где бы люд послание великого князя выслушал.
Похлопал один из мужиков боярина по плечу:
— То ли беда, а мы на что?
— Так ли? — со смешком спросил Ерема.
— Аль не веришь?
— Ставь жбан пива…
Выпили, разошлись. На другое утро Ерема еще ото сна не отошел, как на весь Новгород зазвонил вечевой колокол. Ему вторили кожаные била на городских концах, и вскоре площадь напротив храма Параскевы Пятницы запрудил народ. Шли, спрашивали:
— Почто скликают?
— По чьей воле?
— По воле людства новгородского!
— Надо послушать, о чем послы великого князя Владимирского речи поведут.
На высокий помост-степень взошли архиепископ, посадник[98] и тысяцкий, а за ними боярин Ерема и епископ Лука. Поклонились на все четыре стороны, после чего посадник возвестил:
— Челом вам бьет великий князь Владимирский Андрей. Прислал он посольство, и просит князь защиты у Великого Новгорода от брата свово Даниила Александровича. Обиды чинит князь Московский другим князьям.
Из толпы выкрикнули:
— Брат брата унять не может, ко всему, великим князем зовется!
— И то. Невского дети!
Вече взорвало криками:
— Послать ратников!
— К чему Новгороду в братнии распри встревать! Сами разберутся!
Ерема хотел слово вставить, но его перебили:
— Для того ли мы с датским королем мир подписали, чтобы ноне в княжеские распри встревать?
— Твое слово, посадник? — подвинулся к самому помосту какой-то мастеровой.
Посадник руки разбросал:
— Как вы приговорите!
— Молви, владыка!
Архиепископ вперед подался, сказал негромко, но внятно:
— Мало ли пролили мы крови в междоусобице?
— Послать! — напирали из толпы.
— Николи!
— Какой приговор ваш, люд новгородский? — спросили посадник и тысяцкий.
— Не посылать!
— Пусть братья замирятся!
— И то так!
Перекрывая все крики, тысяцкий пробасил:
— Передай, боярин, и ты, епископ, не станем люд наш губить и гнева ханского на себя навлекать…
Расходился народ, покидал площадь. Спустились с помоста епископ и боярин. Ерема шапку легкую из меха куницы поправил, промолвил с сожалением:
— Эвон как повернули…
Из Москвы в Переяславль приехал боярин Стодол. Собрались в хоромах посадника Игната. Позвали и старого знакомца Стодолова, боярина Силу. Тот, под стать имени своему, ростом хоть и не выдал, да на здоровье не пенял, несмотря на годы, кровь с молоком…
О чем ни говорили бояре, а все к одному сводилось — о жизни. Говорил боярин Сила:
— Руси покой нужен.
— А откуда ему бывать? — сетовал Стодол.
Игнат поддакнул:
— Смутно, Орда непредвиденная. Татары нам словно кара Господня.
— Покоя, покоя земля наша просит. Без него пахарь не пахарь, ремесленник не ремесленник, торговец не торговец. Без покоя не богатеть земле Русской…
От обедни вернулась жена посадника боярыня Фекла, высокая, крутобедрая. Поклонилась Стодолу низко, а Силу поцеловала, прижав к груди. Боярин едва дух перевел:
— Ох, сладка ты, Феклуша, и в теле, не то что моя Арина.
— Чать, заморил ты ее, боярин Сила, — рассмеялась боярыня.
— Счастлив ты, Игнат, с такой женой ровно на печи жаркой спать, — притворно вздохнул Сила.
Боярыня хохотнула:
— Плоха та печь, коли на ней только спать. На ней и варить надобно.
Посмеявшись, ушла на свою половину, а бояре прежний разговор продолжили.
— Ты, Сила, о покое твердил, о каком? — спросил Игнат. — Эвон великий князь из Орды воротился без татар, так, по слухам, в Новгород послов отправил, новгородцев звать, да у тех, слава Богу, разума хватило в раздоры не встревать.
— О владимирском посольстве откуда прознал? — поднял брови Стодол.
— Из Ростова ветер принес. Послы князя Андрея в Ростове привал делали.
— Что же ты, Игнат, немедля князя не уведомил?
— Так о том вчерашнего дня только и прознал.
— Вчерашнего дня и гонца в Москву гнал бы. Ты посадник, должен догадываться, не оставляют великого князя мысли коварные.
— Подл князь Андрей, ох как подл, — согласился Сила. — И когда уймется?
— Он себя обиженным мнит, Переяславль, вишь, ему не достался, — почесал затылок посадник. — Как тот медведь: зверя дерет, на весь лес рык слышится.
Дальше разговор не складывался, и Сила засобирался домой, а посадник провел гостя в верхнюю горницу, куда меньше доносился гомон.
— …И никто не ведал, когда начался день и когда наступила ночь, — говорил сказитель.
Схватили его татары и пригнали в, Сарай на подсобные работы, строить ханский дворец. Темень окутала город и реку. Уставшие мастера хлебали жидкую кашу и слушали сказителя, а тот говорил нараспев:
— …И дым и огонь сжирали все… И звери разбегались в страхе невесть куда, а птицы не могли передохнуть и летали в небе, пока не падали замертво… От хохота и воя ордынского стыла в жилах кровь.
— Страхота-то какая-а, — выдохнул один из камнетесов.
— А когда они нас волокли в Сарай, аль не такое ли творилось? — спросил Саватий.
— Так-то так, — согласились мастеровые. — Ужли воли навек лишились?
Саватий кинул резко:
— Как кто, а я бегу. Лучше смерть от сабли татарина, нежели доля рабская.
Камнетесы замолчали надолго. Взошла луна, и в небе зажглись редкие звезды. Один из каменщиков спросил удивленно:
— Здесь и звезды не такие, как у нас. Эвон, крупные, а у нас небо словно просом усеяно.
— Ить верно приметил.
— В такую бы ночь да не на чужбине, а дома, с девкой на опушке миловаться.
Завздыхали. Кто-то закашлял надрывно, болезненно.
— Чего возалкал, забудь о том.
Вскорости караульные принялись загонять мастеровых в поруб, а Саватий, пока кашицу хлебал, по сторонам поглядывал, примерялся, коли бежать удастся, в какую сторону ему податься…
Редким гостем Олекса дома, все больше в дружине. То с поручением ушлют, то в карауле стоит либо в дозор ускачет. Да и мало ли еще какие заботы у княжьего воина.
Дарья попрекала:
— Что за муж, коли не токмо тело, образ забыла. Прежде хоть на ночевку появлялся, а ноне и спит чаще в дороге…
Марьюшка росла, уже первые шаги пробовала делать, Олекса посмеивался:
— Наша Марья скоро заневестится.
Но еще много воды унесет Москва-река и немало лет тому минет…
А в то самое время, когда в домике Дарьи и Олексы качалась в зыбке Марьюшка, в степной юрте мурзы Четы рос внук, и тоже Чета. Седьмую зиму встречал он. От лютых морозов с ветром укрывался теплыми овчинами, а весной с утра и до первых звезд проводил с табунщиками.
С высоты седла любовался Чета степью, пил ее чистый, настоянный на первых травах воздух и оттого рос здоровым и не знающим страха. Он мог с камчой в руке преследовать волчью стаю или нестись наперерез испуганному косяку.
Знал Чета — минет день, следующий будет подобен первому. И так до той поры, пока не станет он воином…
Все представлял себе маленький Чета: и как, занеся саблю, скачет на врага, и как горят покоренные города и молят о пощаде люди. Одного не ведал, что настанет час, когда судьба сведет его с урусской девицей Марьей…
И сказал князю Андрею боярин Ерема:
— Смирись, княже, не то ныне время, чтоб противу себя князей восстанавливать.
— К чему взываешь? — удивился великий князь. — Неужели слышу голос любимого боярина, советника?
— Затаись, княже, до поры, и твое время придет. Даст Тохта воинов, и ты с ними подомнешь удельников.
— Ныне не дал, отчего же вдругорядь пошлет?
— Как не даст, егда Даниил силу набирает. Хан такому князю завсегда на горло наступит. Только ты, княже, намекни, Москва-де ноне Коломну подмяла, Переяславль на себя приняла, а теперь князь Московский вокруг Можайска петли вьет. Ужли откажется Тохта осадить Даниилкину прыть?
Разговор этот князь и боярин вели сразу, как Ерема воротился из Новгорода.