Услышав приговор веча, князь взбеленился:
— У Новгорода память короткая, запамятовали, как я прошлым летом землицу карельскую им отвоевал? Ужо погодим, когда почнут их свей сызнова щипать, поклонятся мне. А в Орду отправимся зимой, по санному пути, враз после полюдья.
— Еще и снегом не запахло, а баскаки уже наизготове, прежде времени заявились.
— Хватка у них волчья. Особливо теперь, когда хан сбор дани на откуп отдал.
Ерема поддакнул:
— За баскаками не поспеешь. Князь со смерда десятину берет, а баскак — сколь загребет.
Князь Андрей Александрович по палате прошелся, у оконца постоял, послушал, как шумит дождь по тесовой крыше. Заметил, сокрушаясь:
— Зарядили, льют месяц целый.
— И похолодало.
— Пора печи топить.
— В лесу развезло, бабы и грибов не набрали.
— Ударят морозы, послать за ягодой.
— С мороза морошка сладка. Пироги знатные. А уж до чего наливка духмяна!
— Ты, боярин, скажи Акулине, в трапезную не пойду, пусть принесет молока.
Ерема ушел, а великий князь снова из угла в угол прошелся. Вспомнил княгиню Анастасию — и так на душе заболело. Отчего в монастырь подалась? Ужли в княжьих хоромах хуже, нежели в келье?
В палату вплыла сенная девка, поставила на стол ковш с топленым молоком. У князя Андрея на губах усмешка. Крутобедрая девка, словно налитая. Великий князь за грудь ее ущипнул:
— Сочна, сочна… От тя, ровно от печи, пышет, опаляешь.
Девка зарделась, хихикнула.
— Поди в опочивальню, постель изготовь.
Покачивая бедрами, девка удалилась, а князь, проводив ее, и сам вскорости отправился следом.
Как было, человек знает, но ведомо ли ему, что ждет его? В молодости мыслит — жизнь долгая, все успеется, ан оглянулся — старость на пороге…
И гадает человек, чем встретит его день грядущий…
Испокон веков человек, в ком вера сильна, убежден: как Бог пошлет, так тому и быть…
Не в этом ли его терпение?
Многострадален русский человек, многострадальна его земля. Ужли во гневе на нее Господь? За какие прегрешения испытывает? И молятся истово: прости нам вины наши.
Переяславцы землю свою чтут и холят. Она у них на урожаи щедрая, засухи редкие, а пашенные поля от ветров леса оберегают. Ляжет первый снег ровно, прикроет посев озимых, и до самой весны, словно под теплым одеялом, растут зеленя.
У посадника, боярина Игната, земли сразу же за городской стеной. Тут и деревни малые, починки в три-четыре избы. Смерды на земле посадника живут и пашню его обрабатывают.
Боярин наделил смердов землей, и за то десятую часть урожая они отдают посаднику. Оно бы все ничего, но из того, что остается смердам, баскаку плати, князь в полюдье заберет…
Нередко бегут смерды от баскаков и тиунов, находят где-нибудь в лесной глуши свободные земли, распахивают их и живут починками, пока не наскочит на них княжий или боярский тиун…
Управляющий посадника Игната ввалился в боярские хоромы, когда уже день на ночь перевалил. Громыхая сапогами по выскобленным половицам, прошагал в горницу, где отдыхал посадник.
Боярин удивленно поднял брови:
— Пошто язык вывалил, словно свора псов за тобой мчалась? Эвон, наследил сапожищами.
— Беда, боярин, с двух починок смерды сошли. Староста Андрей сказывал, останавливал их, но мужики связали его да еще бока намяли… Ужли перед полюдьем!
Посадник по столешнице кулаком громыхнул:
— Поутру сажай дворню на коней и скачи вдогон. Ежели не воротишь, шкуру спущу со старосты. Эко, от дани скрыться замыслили!..
В полночь полил дождь, а на самом рассвете сменился густым снегом. И когда с посадникова подворья выехал управляющий с холопами, снег валил стеной. Он слепил лицо, толстым мокрым слоем ложился на одежды, потеками стекал по конским крупам.
Осадив лошадь у лесной кромки, управляющий долго соображал, в какую сторону подались смерды, да, так и не решив, воротился на усадьбу…
К обеду непогода унялась, тучи разорвало и проглянуло солнце. С деревьев срывались крупные капли, мокрые ветки хлестали по лицам, но смерды все дальше и дальше уходили от прежних мест. Шли, размешивая лаптями опавшую листву и грязь, промокшие, ворчали, ждали привала. Но староста будто не слышал, он злился и на дождь, и на свою нерасторопность, что не увел смердов до ненастья, а теперь вот бредут они, выбиваясь из сил. Но останавливаться на отдых староста не решался: ну как управляющий едет вдогон?
Растянулись смерды. Бабы гнали скот, на коровьих рогах привязаны узлы с пожитками, мужики вели коней, навьюченных мешками с зерном, колесами от телег, осями, сохами…
Старосту догнал высокий старик в зипуне, но с непокрытой головой. Плешь и редкие седые волосы, мокрые от дождя, еще не успели высохнуть. Старик тронул старосту за плечо:
— Утихомирься, Андрей, гнев плохой советник, разум мутит.
— На себя злюсь. Запоздали.
— Народ морим, передохнуть надобно.
— Скажи люду, Захар, скоро конец пути, там и передохнем, обсушимся — и за дело. Я места давно приглядел, поляны под посевы, а неподалеку Волга… До снегов отсеяться надобно и жилье отрыть. Зиму перекоротаем в землянках, а ло весне избы срубим…
— Аль впервой? За свою жизнь, Андрей, я в четвертый раз переселяюсь, поле меняю. И на новом месте впряжемся, вытянем. Денно и нощно трудиться будем, а справимся. — Почесал лысину. — Пойду-тко, порадую народ.
Перед самым Покровом[99] ударил мороз, запушил землю. Приехал по первопутку в Переяславль князь Юрий, направлялся в полюдье по переяславскому краю. Боярин Игнат накануне в своих деревнях уже успел дань собрать. За трапезой, в хоромах посадника, боярин пожаловался на уход смердов.
— Без ножа зарезали, князь, — плакался Игнат.
Юрий жидкую бороденку пощипывал, глаза щурил. Боярин подумал, что молодой князь обличьем в отца, разве вот ростом не вышел.
— Ты ль один, боярин? Смерды на Руси вольны в себе.
— Они на боярской земле жили, не с моей ли пашни жито собирали?
— На княжьей, на боярской, но как им в съездах перечить?
— А дань?
— Тут ты, Игнат, истину глаголешь. Коли дань не оплатили, судом их княжьим судить.
Разговор на погоду перекинулся.
— Мокрый снег на сыру землю — к урожаю, — заметил посадник.
— Дай-то Бог. Прошлым летом землю московскую суховей прихватил.
— Княжество Переяславское Господь миловал.
— Он вас любит.
— Не грешим.
— Отпустил бы тебя, Юрий, князь Даниил Александрович к нам на княжение. Ась? Дружина наша боярская за тя, князь.
— Нет, боярин, не желает отец дробления, и мы с братом Иваном в том с ним в согласии. Разделимся, великий князь нас порознь сожрет и не подавится.
— Да уж то так. Много, много на нем русской крови, не отмоется. — Посадник пожевал губами, задумался ненадолго и сказал: — Да и на ком ей нет? На одних боле, на других мене, а вся она наша, русичами пролитая…
Сколько лет Захару, он и сам не ведает, но в его памяти смутно сохранилось, как мать, прижав его к себе, убегает в лес от татар.
Когда Захар подрос, он узнал от людей, что то был приход Батыя на Русь.
Несмотря на годы, Захар еще крепок и умом трезв. Бывало, зимой с рогатиной один на один медведя брал. Поднимет от зимней спячки, выманит из берлоги и одолеет. Случалось, и подминал его зверь, шрамы на лице и теле оставлял, но Захар изловчится, добьет медведя ножом.
Стоит Захар на краю поля и слезящимися глазами смотрит на толстый слой снега. Там, под его покровом, прорастает зерно, высеянное Захаром и другими смердами. Ночами они делали перекрытия на землянках, отрытых бабами и молодками. Из природного камня, принесенного с берега Волги, сложили печи, изготовились к зимовью.
Четвертый раз Захаров починок[100] перебирается с места на место, бегут от боярина, когда невмоготу терпеть наезды его тиунов и баскаков. Но едва обживутся, как сыщет их другой тиун и объявит, что земля эта боярская и они, смерды, должны платить дань боярину…
Захар тешит себя надеждой, что здесь, в лесной чащобе, они укрылись от баскаков и тиунов надолго. Весной мужики срубят избы и клети, поставят загоны для скота и ригу. А поодаль будет погостье, и, верно, он, Захар, ляжет там первым. Так будет справедливо — старикам на покой, молодым жить.
Вчера Захар побывал на реке. Она еще не стала, но у берега начало натягивать пленку. Как только мороз закует Волгу, смерды прорубят лед пешнями и затянут сеть. Все еда будет. Еще на заячьих тропах силки расставят, а там, даст Бог, оленя удастся подстрелить либо берлогу отыскать…
Запахнув латаный нагольный тулуп, Захар повернул в деревню. Снег лежал шапками на елях, засыпал землянки, в только дым из печей, топившихся по-черному, указывал на жилье.
По вырытым ступеням Захар спустился в землянку. Едкий дух шибанул в нос. Вся семья была в сборе, и каждый занимался своим делом: Агафья, жена Захара, пряла, два его сына теребили лыко, невестка, жена старшего сына, помешивала в котелке похлебку, а внучка, вся в деда, крепкая, как гриб боровик, скоблила стол, и только малый попискивал в зыбке.
Захар посмотрел на невестку, и та качнула зыбку.
«Господи, — подумал Захар, — ужли и я был молодым, и мой первенец вот так же лежал в зыбке? Теперь сын эвон какой вымахал, а дочь его в невестах хаживает!..»
Присел Захар на лавку, на сыновей по-доброму посмотрел: они у него один другого краше. Скоро младшего оженит. Только будущая невестка не приглянулась Захару, с ленцой. Ну да ладно, поучит муж раз-другой, проворней сделается.
Ночью Захару сон привиделся: он молодой, неженатый. И мать строгая, но справедливая. Отца Захар не помнил, его ордынец зарубил в первый набег… Мать подозвала Захара, сказала:
— Ты, — говорит, — семье корень и блюди ее честь…
Пробудился Захар, прошептал:
— Матушка, страдалица, ты и с того света зришь дела мои. Упокой душу твою мятущуюся…