А наутро, едва очи продрав, велел звать тиуна Елистрата. Пока умылся и расчесал жидкие волосы костяным гребнем, приковылял тиун, остановился у порога. Надевая рубаху, князь объявил:
— Отправляюсь я, Елистрат, к хану, обоз готовь.
— Что так?
— Сказывал Ерема, Даниил плох. Юрий же молод, а хану решать, кому Переяславль отойдет.
Тиун бороденку потеребил:
— Дары сам, княже, отберешь?
— Те, Елистрат, доверю, не впервой. Да последи, чтоб рухлядь молью не бита была, в коробьях уложена. Прикинь, ордынцы на дары падкие. Не в очи, в руки заглядывают. Покуда не подмажешь, слова доброго не услышишь.
— Ох, ох, сами по миру ходим, а Орду ублажай, — запричитал Елистрат. — Нет бы на торг, гостям иноземным ту рухлядь продать. Так нет же, нехристям отвозим.
— Ладно, старик, жадность твоя ведома. В полюдье доберем. Стряпухам накажи — еды не только в дорогу, но и там, на прожитье, имелось бы. В Сарае деньгу побережем.
Тиун выходил уже, как князь Андрей окликнул:
— Лалы[103] да золото и серебро самолично отберу. Ты же, Елистрат, возьми в скотнице ту броню, что у свеев купили, шелом да дармицу. То я хану в дар поднесу.
— Ох ты, батенька, — простонал Елистрат, — за ту броню плочено, плочено. Тохта того не стоит.
— Может, и так, но хану годи да годи. Да смотри, Елистрат, в полюдье без меня отправитесь, все соберите без жалости, и чтоб за прошлое вернули. Смерд, коли не поучать, на шею сядет. За прошлый год сколь недобрали!
У двери тиун столкнулся с Еремой.
— Что печален, Елистрат?
— Тут, боярин, великого князя послушаешь, заплачешь…
Ерема князю поклонился, спросил с усмешкой:
— Чем, княже, Елистрата обидел?
Но Андрей Александрович на то не ответил, сказал:
— Готовь гридней, дворецкий, в Орду едем.
— Спешно? Уж не Москва ль причина?
Князь Андрей кивнул:
— Догадлив, Ерема.
— С тобой, княже, привык. Который годок дорогу в Орду топчем. По всему чую, до лета не воротимся…
— Уж так…
Вечером того же дня князь Андрей побывал на владычином подворье. В сенях великого князя встретил чернец, проводил в палату. Митрополит уединился в молельной; услышав о приходе князя, вышел.
— Здрави будь, владыка. — Князь Андрей склонился поясно. — Побеспокоил тя, прости.
— Садись, великий князь, в ногах правды нет.
— Так ли уж? — рассмеялся князь. — Смерды, коли на правеже постоят, умнеют.
Сел в плетеное кресло. Митрополит пригладил седые волосы, подождал, пока князь сам заговорит, с чем явился.
— В Орду отъезжаю я, владыка, за благословением к тебе. Помолчал митрополит Максим, мутными от старости глазами долго смотрел на князя. Наконец промолвил:
— Дела великого князя моим умом не понять, но о чем сказать хочу: повременил бы до весны.
— Что так, владыка?
— Побывал у меня инок из Москвы, слова епископа передал: князь Даниил болен тяжело, как бы не преставился.
— То известно. Однако дела великокняжеские не ждут. Не на пир званый еду я.
Митрополит вздохнул, а Андрей Александрович продолжал:
— Даниил — брат мой, и то мне ведомо, но дружба с ханом мне дороже. Я хану служу.
Взметнул митрополит белые от седины брови, произнес властно:
— Ты не слуга ордынского хана, ты великий князь Владимирский и помнить о том должен.
Поднялся князь Андрей, сказал раздраженно:
— Знаю, но и иное помню: власть эта мне ханом дана и он отнять ее может. Путь мой, владыка, дальний и опасный. Да и в самой Орде ровно в клубке змеином… Благослови, владыка.
Встал и митрополит, поправил золотой крест на тощей груди:
— Бог с тобой, княже Андрей. Яз упредил тя, поступай, как твое сердце указывает, и пусть Господь бережет тебя.
По сосновым плахам Красного крыльца один за другим поднимались бояре и, не задерживаясь в просторных сенях, проходили в гридницу. Торопились, гадая, зачем званы. Ведь неспроста кликал князь. Такое случается, когда есть потребность выслушать совета боярского. На боярах ферязи долгополые, рукавистые, золотой и серебряной нитью шитые, камнями самоцветными украшенные. В гридницу входя, отвешивали князю поклон, рассаживаясь по лавкам вдоль стен. Даниил сидел в высоком кресле, седой, борода стрижена коротко, а лик бледный, накануне прихватило его, едва отдышался. Горящими глазами смотрел на входящих бояр. Вот они, его опора, товарищи боевые. Хоть и годы у каждого немалые, а каждый еще в теле и саблю в руках удержит.
Когда бояре собрались, промолвил с сожалением:
— Жаль, нет Стодола. Ожидаю его возвращения с нетерпением великим. — Потом повернулся к стоящему у княжьего кресла отроку, велел: — Зови княжичей старших, Юрия и Ивана.
Устало закрыл глаза, подумал: «Эк вытрепала меня хворь».
Бояре перешептывались, блуждали очами по стенам гридницы, где развешаны княжьи охотничьи трофеи. Каждый из них мог бы с точностью сказать, где убит вот тот лось, чьи рога висят в простенке меж окон, или тот ярый зубр, голова которого рядом и какого они с князем Даниилом подвалили в дальнем лесу, за Дмитровом, либо того клыкастого вепря, чья голова красуется над княжеским креслом…
Вошли княжичи, поклонились боярам и по истоптанному ковру приблизились к отцу, поцеловали у него жилистую руку. Даниил, указав им на кресла рядом с собой, спросил:
— Поди, не догадываетесь, зачем званы?
И был его вопрос не только к сыновьям, но и ко всем.
— Значит, дело важное, коли собрал, — хором заговорили бояре. — По-пустому не покликал бы.
Даниил печально усмехнулся:
— Да уж серьезней нет. — И ласково посмотрел на сыновей.
Вот они, его дети Юрий и Иван, кто они для княжества Московского будут — надежда его аль позор, каким стали они с братом Андреем для отца, Александра Ярославича Невского. Жаль, поздно он, Даниил, о том задумался. И, остановив взгляд на Юрии, сказал:
— Сколь раз говаривал я: жизненная дорога человека ухабиста, но она имеет конец. Подходит к концу и моя, а чтоб не оборвалась она для вас неожиданно, хочу наказ оставить.
В гридницу неожиданно вступили посадник переяславский Игнат с боярином Силой, усталые, запыленные. Отвесили князю низкий поклон. Даниил лицом посветлел:
— Спасибо, переяславцы, что откликнулись на мой зов.
— Прости, княже, задержались в дороге.
— Не с подворья же московского. Хотел, чтоб вы, переяславцы, меня тоже выслушали и всем боярам слова мои передали. Садитесь, товарищи мои, бояре переяславские.
Тихо в гриднице, разве что скрипнет под чьим-нибудь грузным телом лавка да с княжьего двора донесутся шумы. Скорбны боярские лики, не ожидали они такого разговора, а князь продолжал:
— Какие слова я сказывал, не впервой от меня выслушивать, и вам, сыновья, говаривал не единожды. Песок часов моих пересыпался, настала пора сказать, чтобы все знали, чего жду я от сыновей своих. Воля моя, как им княжить.
Прикрыл глаза медленно, долго молчал. Но вот оторвался от раздумий, снова заговорил:
— Московскому и Переяславскому княжеству единым быть, не дробить. Юрию княжить, Ивану удела себе не требовать. Порвете княжество, то к добру не приведет. Решайте, сыновья мои, все сообща, без обид, я о Москве мыслю. Чать, вы, бояре, уразумели, о чем реку?
— Слышим, княже, как не слышать.
— Слова твои, Даниил Александрович, от разума, нам ли в них сомневаться?
— Чать, не забыли вы, други мои, каким княжество Московское было, когда меня отец на него посадил? Корзном накрыть — и весь сказ. А у дружинников мечи ржавые, копья тупые, колчаны пустые и вместо брони тюгелеи. Да и какая дружина, едва ли полсотни гридней. Ныне молодцы на подбор, что в Москве, что в Переяславле. Оружие — сабли легкие, копья острые, у лучников стрел вдосталь, воины в броне. Поди, помните, как недругов на Оке били, за Коломну сражались. И татаре не спасли князя Рязанского. А отчего? От единства нашего! В кулак собрались.
— Ужли, отец, мы по-иному мыслим? — поднял брови Юрий.
— Верю, сын, однако конь о четырех ногах, да и то засекается.
Тут княжич Иван голос подал, и была в нем печаль:
— Скорбно нам слышать тебя, отец, когда разговор ты повел о конце жизни. Живи долго. А наказ твой мы не порушим, бремя власти на двоих делить станем. Верно, Юрий?
Юрий кивнул согласно.
Князь Даниил ласково посмотрел на меньшего:
— Мудрость в словах твоих, Иван. Коли так, быть ладу меж вами, братьями. Когда же случится размолвка, не решайте спор сгоряча, дайте остыть страсти. Злоба не к добру… О чем еще мои слова? Уделу Московскому расти, шириться. Я то предвижу. Отчего, спросите? Нынче ответить не смогу, но чую, истину глаголю.
Опустились сыновья на колени, Даниил положил ладони им на головы:
— Когда смерть примет меня, унынию не предавайтесь, живой о живом думает. Помните, ничего не делает человека бессмертным. Княжить по разуму старайтесь, чего не всем и не всегда доводилось. Я ведь знаю грехи свои и буду просить у Всевышнего прощения…
Расходились бояре, покидали гридницу потупясь, каждый из них не один десяток лет служил князю Даниилу, ныне настала пора прощаться…
Последними вышли сыновья. Глядя им вслед, Даниил подумал: «Только бы не растрясли, чего нажито, удержали и приумножили…»
С рождения человек обречен на страдания. И какой бы ни была безоблачной жизнь, страданий больших ли, малых ему не миновать.
В своей не такой уж долгой жизни Олекса вдосталь нагляделся на людское горе. В детстве, когда ходили со старцем Фомой по Руси, говорил ему гусляр:
— Великие испытания посланы Господом на нашу землю.
Олекса спрашивал, отчего Бог гневен на Русь, эвон как народ страдает?
Мудро отвечал старый Фома на совсем не детский вопрос:
— Терпением испытывается люд. Господь за нас страдал.
А Олекса снова донимал:
— Ужли не будет конца терпению?
— Как у кого, иному хватает до последнего дыхания. Эвон люд наш, русичи, сколь терпелив…