Если бы она тогда не вышла, если бы не позволила себя увидеть…
– Мама! Мамочка! – Мики теребил ее за руку, вырывая из холодных светящихся волн, в которых она тонула. Сын! Как она о нем забыла?!
– Сюда! Быстрей, во имя Господа!
Цигенгоф тянет ее к алтарю, туда, где теплым золотом сияют церковные свечи. Их свет сдерживает лунную жуть, но как же быстро они сгорают.
—Ничего, – бормочет Клаус, – скоро утро… Смотри, уже светает.
Неужели он не понимает – это не рассвет, это луна, которая пришла за ней, так зачем бороться? Пусть волки получат, что ищут, только бы не тронули Мики. Клаус его выведет. Ради нее. А Руди воспитает. Ради Людвига.
– Милика , – все тот же зов, которому нельзя сказать «нет». – Милика… Милика…
Мики плачет, Цигенгоф поднимает сына на руки, что-то ему говорит. Пусть Святая Дева защитит их обоих.
– Клаус, позаботься о Мики.
– Конечно… Погоди, ты о чем? Милика! Остановись.
Цигенгоф бросился за ней, но помешал Мики, которого он держал. Растерявшийся граф замер на границе золота и серебра, прижимая к себе чужого сына, а Милика Ротбарт, протянув вперед руки, пошла к сияющему провалу. И навстречу ей медленно выступил зверь, тот самый, что звал ее в бреду.
Огромный, с рудничную лошадку, медно-рыжий, он походил на длинноного гривастого лиса, а не на волка, каких немало водилось в окрестностях Линденвальде. Белая грудь, угольно-черные лапы, вытянутая морда в темной «маске», желтые, такие знакомые глаза, и в них не смерть, а любовь.
Милика сошла с ума, а Цигенгоф не мог ничего сделать, потому что удерживал бьющегося Мики и потому что ему было страшно. Есть ужас, который держит на месте не хуже цепей, ужас, с которым не поспоришь. Клаус пытался вырваться, но предел есть у всего, кроме смерти и страха. Даже у любви, которая порой кажется всемогущей.
Граф фон Цигенгоф мог лишь кричать, но Милика не слышала ни его, ни сына, а за спиной ворвавшейся в церковь бестии дожидались своего часа другие. Адское сиянье слепило, и граф, как ни старался, не мог счесть собравшихся у входа тварей. Их могло быть как десять, так и сто, исход был один. Волки это знали и не спешили нападать. Зачем? Ночь и смерть без добычи не уйдут, все свершится по их воле и в свое время.
Лунные бестии замерли, не отрывая горящих глаз от своего вожака, к которому, пошатываясь, словно пьяная, брела обезумевшая Милика, а Клаус мог лишь смотреть. Он ее любил. Больше жизни, долга, совести, но луна и смерть оказались сильней любви.
– Мама! – отчаянный вопль Мики разорвал лунные путы, и Цигенгоф схватился за пистолет. Волк стоял неподвижно, но между зверем и стрелком была Милика. Малышка хотела вернуться в Альтенкирхе, а он думал о каких-то приличиях и затащил ее в Вольфзее… Это все по его вине, так будь он проклят во веки веков!
Одна из бестий двинулась вперед, остальные повторили это движение, не переступая, однако, ими самими определенной черты. Самый нетерпеливый сел, утробно зарычав, и вожак, словно отвечая, сделал шаг к Милике. В его горле клокотало, медная шерсть стояла дыбом, Клаус видел вздернутую черную губу и ослепительные клыки. Теперь он знал, как умерли солдаты и как сейчас умрут они.
Зверь был готов к прыжку, а женщина ничего не понимала. Она потеряла рассудок и ничего не поймет, не успеет понять, остается Мики… Милика просила за сына, но им не спастись. Что ж, он избавит малыша от страданий. Смерть от пули будет быстрой, Мики не увидит над собой черной пасти, которой он так боится.
Рычанье стало неистовым, звери были вне себя, они роптали, требовали, приказывали, но вожак оставался неподвижным. А Милика, Милика замерла, прижимая руки к груди, превратившись в еще одну статую Пречистой Девы. Волк поднял голову, сверкнули желтые глаза, и женщина с криком «прости!» бросилась на колени перед рычащим зверем.
Глава 8
Впереди, в холодном злом сиянии проступали звериные силуэты, но императрица знала – это лишь тени. Тени страха, разлуки, тоски. Что-то кричал Клаус, плакал сын, но Милика Ротбарт видела только родные глаза.
– Людвиг, – шептала она, веря и не веря, – Людвиг…
Они были вместе, и, кроме них, ничего не было. Ничего и никого! Людвиг ее нашел, и луна отступила.
– Я останусь здесь, – лихорадочно шептала женщина, – здесь, у церкви… Ты будешь приходить ко мне, мы не можем потерять друг друга снова… Руди вырастит Мики, а я буду с тобой, только не уходи больше. Никогда не уходи… Пожалуйста…
Вдовствующая императрица уткнулась лицом в рыжий мех и закрыла глаза, слушая, как стучит сердце Людвига. Больше она его не отпустит никуда и никогда. Еще одной разлуки ей не пережить. Она бы стояла так вечно, ощущая его тепло, ни о чем не думая, ничего не желая, но волк заскулил и высвободился из объятий.
Людвиг…
Он оттер ее плечом, и она послушно отступила. Людвиг оглянулся, коротко, отчаянно взвыл и замер, глядя на дверь.
– Людвиг, – повторила Милика, он не услышал. Клаус, о котором она совсем забыла, схватил ее за руку и поволок к алтарю, в юбку вцепился плачущий сын.
– Ты зачем уходила? – кричал Мики. – Он мог тебя съесть!
– Мики, – начала императрица, но Цигенгоф сунул ей зажженную свечу и прошипел:
– Ставь свечи. Пока горят свечи, они не пройдут… Забирай отовсюду и ставь у алтаря, все, что найдешь! Господь простит…
Милика торопливо зажгла свечу пред иконой Благовещенья. Нежным золотом сверкнули волосы Марии.
– Мама, – шепнул сын, – почему тихо? Это плохо?
Мики был прав. Звери у порога смолкли, ветер тоже стих, тишину нарушало лишь потрескивание свечей, а затем послышались шаги. Кто-то торопился в церковь, и под его ногами шуршали сухие листья. Риттер?! Или тот, кто следит за храмом?
Наверное, иначе почему его не трогают волки? Силы тьмы бессильны пред ликом Господа.
Свеча перед иконой покачнулась и замигала, Милика торопливо поправила ее, обернулась и успела увидеть распластавшегося в прыжке волка. Захлебнувшийся вопль слился с рычаньем и чудовищным хрустом. Людвиг, ее Людвиг отшвырнул изломанное тело и бросился на второго пришельца – старика в коричневой куртке.
– Людвиг. – Милика рванулась вперед. – Людвиг, стой! Это божьи люди!
– Молчи! – Клаус ухватил женщину за плечо. – Он знает, что делает. Они из Вольфзее…
Из Вольфзее? Да, конечно… Слуга Берты, как она его не узнала?
Высокая старуха с непокрытой головой шагнула в церковь вперед спиной. Берта! Чего ей надо?
– О Боже, – прохрипел Клаус.
Кормилица Людвига ткнула пальцем в лунную пасть.
– Отто! – выкрикнула она. – Отто Ротбарт!
Людвиг поднял окровавленную морду, рыча на ворвавшегося в церковь волка, одноглазого, с седеющей гривой. Берта пятилась к алтарю, ее нога угодила в кровавую лужу, но она не заметила.
– Отто! – Шаг назад, багровый след на светлом мраморе.
Одноглазый зверь рванулся вперед, Людвиг бросился наперерез. Волки сшиблись грудью, словно глухари на токовище, захохотала Берта. В проеме, снова вперед спиной, возникла женщина в тяжелом придворном платье. Графиня Шерце!
– Фридрих! Фридрих Доннер!
Темная тень взмыла вверх, золотом сверкнули глаза. Огромный, больше и Людвига, и Отто, волк по-кошачьи мягко приземлился возле статуи архангела Михаила.
Фридрих Доннер? Ротбарт Молния! Прапрадед Людвига и Руди? Он был добрым человеком, очень добрым, хоть и великим воином. Почему он слушает Берту?
– Назад! – Клаус отшвырнул женщину к алтарю, где в нее вцепился Мики.
– Зиглинда! – завопила Берта. – Зиглинда!
Еще один зверь. Белый… Волчица. Самая прекрасная из императриц Миттельрайха. С Зиглинды великий Альбрехт писал Богоматерь…
Цигенбок поднял пистолет, целясь в снежно-белую грудь, и тут Милика очнулась.
– Берта! – только бы он понял. – Стреляй в Берту! Скорей!
Грохот, пороховая гарь мешается с запахом свечей и крови, кормилица Людвига валится вниз лицом, царапая руками бледный мрамор. Лающий хрип: «Густав!» – в храм медленно входит еще один волк, на мгновенье замирает над телом и кидается к алтарю, но золотой свет отбрасывает тварь назад, в лунное озеро. «Пока горят свечи, они не пройдут…»
– Дьявол! – Клаус отшвырнул разряженный пистолет. – Потерял пороховницу.
Графиня Шерце споткнулась о руку мертвого слуги, Людвиг с Отто сплелись в рычащий, истекающий кровью шар, Зиглинда и Фридрих с воем заметались вдоль золотой границы.
– Хайнрих! – топнула ногой статс-дама, и из лунной пучины возник темный силуэт.
Кем он был, этот Хайнрих? Милика не знала, но он жил давно – теперь это имя произносят иначе.
– Милика Линденвальде!
Ее зовут? Графиня Шерце?!
Статс-дама улыбалась. Милика видела ее улыбку в первый раз.
– Сейчас ты умрешь! – Ноздри графини раздувались, в уголках губ пузырилась слюна. – Ты, выскочка, запятнавшая дом Ротбартов! Ты отобрала счастье у достойных, ты принесла беду, и ты умрешь! Но сначала увидишь, как издыхает твое отродье… И твой муж-отступник. Их не будет даже в аду, графиня Линденвальде. Слышишь, ты, даже в аду! Я хочу, чтоб ты это знала… Знала, что это из-за тебя, ты…
Резкий, короткий свист, кликуша, шатаясь, хватается за горло.
– Она знает, – бормочет Клаус фон Цигенгоф.
Графиня вырывает кинжал, из рассеченной шеи вырывается алая струя, заливая руки святой Анны и ветки бересклета. Оттилия фон Шерце, опрокидывая вазу, валится к ногам святого Иосифа.
– Она больше никого не позовет, – Клаус держит за кончик и рукоять второй кинжал, – и ничего не увидит, забери ее Сатана! Я всегда любил метать ножи… А сейчас поговорим по душам с гостями.
Он не промахнулся – кинжал вошел по самую рукоять в шею того, кого звали Хайнрих. Вспыхнул и замерцал бледный лунный огонь, жалко звякнула об пол отвалившаяся рукоять. Зверь потянулся и зевнул, сверкнув белоснежными клыками.