принципы конструирования имагинативного мира, отражающего его мыслительный опыт, которые не имеют ничего общего с формальной, «иконографической» структурой театральных декораций рая и ада. Схоластическая архитектура загробного мира слишком тяжела для человеческой речи и слишком незначительна для человеческой мысли – для воплощения ее требуется текст, но едва ли этот текст может произвести то инициирующее воздействие, которое ему приписывал наивный испанский арабист. Если Данте и искал нечто, то это могло быть только принципом воплощения мыслительного опыта, и здесь мы вновь не можем не столкнуться с исламской традицией.
На сей раз мы оказываемся в кругу философских текстов, оставив в стороне кораническую теологию и эсхатологические легенды. В то время, когда флорентиец лишь замысливал свое путешествие, в Газне и Кордове, Каире и Конье опыт «путешествия в себя» уже был осознан и запечатлен, Дантово странствие было предвосхищено и испытано, «Комедия», еще не знакомая с тосканским наречием, уже обрела простоту персидских двустиший. Я лишь хочу сказать, что Данте был не одинок в своих мыслительных экспериментах. Однако закон мысли могущественнее логики жизни текста: там, где текст должен обрести зримую, буквенную форму, должен преодолеть географическое пространство и перейти предел своего языка, обретя иное звучание, мысль преодолевает все рубежи одним движением. Если в далеком Балхе некто открыл метафорический язык, способный передать радость открытия человеком самого себя, его мысль обретет жилище в сознании всех тех, кто ищет такой опыт. Их немного, но мыслительные образы, словно импульсы, пробегающие по нервным клеткам, мгновенно пересекут пространство, из Ирана устремятся в Сирию, из Сирии умчатся в Египет, из Египта перенесутся в Андалусию, чтобы затем обрести свое успокоение в Риме, Париже, Палермо или Вероне. Сказанное мной – не пустая метафора: стоит лишь обратиться к картам передвижений купцов, послов и миссионеров, чтобы увидеть причудливые траектории движения человеческой мысли. Наше мышление по мере своего развития, освобождения от статичной, застывшей формы становится все более беззащитным перед «вирусами» образов креативности, образы же эти, поселившись в человеке, помимо его осознанной воли стремятся поразить всех тех, кто способен принять «угрюмое знание», принесенное из далеких краев.
Теперь мы можем вернуться к проблеме «Данте и ислам», взглянув на нее с новой точки зрения. Данте искал воплощения мыслительного опыта, созвучного его собственному, и в этом не может быть сомнений. Нет сомнений и в том, что этот опыт обрел свое воплощение в исламском мире, в особенности в Иране, задолго до Данте, и к XIV веку существовала уже устойчивая традиция его фиксации через строго определенную систему метафор и образов, которая, как мы скоро убедимся, была созвучна Дантовой системе. Вопрос заключается в следующем: могли ли креативные образы, используемые персидскими и арабскими «охотниками за мыслительным опытом», проникнуть в Европу. Я сознательно в своем вопросе не упомянул Данте, ибо в этом нет нужды – проникновение носителей этих образов в тот мир, где существовал флорентиец, означает их неумолимое проникновение и в его сознание, а следовательно – в метафорическую плоть «Комедии». Исходя из природы этих «интеллектуальных вирусов», мы можем утверждать, что само их существование в пределах определенной группы людей, ориентированных на специфическую форму интеллектуальной деятельности, тождественно их проникновению в сознание каждого из членов этой группы. Потенциальное состояние здесь тождественно актуализации – ищущий находит то, к чему он стремится, если искомое существует в пределах пространства поиска.
Обратимся теперь к непреложной исторической основе нашего утверждения. Нам требуется доказать, что существовали культурные контакты между Италией и мусульманским Востоком в XII – начале XIV века. Сделать это несложно. Первый путь таких контактов пролегал через Сицилию, некогда принадлежавшую Фатимидам. При норманнах и вплоть до эпохи Фридриха II арабская культура, наряду с греческой, процветала там при дворе христианских королей. Известно, что Фридрих II даже состоял в переписке с известным философом Ибн Сабином[16]. Следующий путь – через арабскую Испанию. Об интенсивности контактов может свидетельствовать хотя бы тот факт, что одна из комнат в Альгамбре была украшена росписями на коже, выполненными предположительно флорентийскими мастерами XIV века[17]. Культурные контакты осуществлялись также и через посредство миссионеров: так, Раймон Луллий, изобретший свою знаменитую «теологическую машину», дабы доказать истинность христианского Бога и обратить в свою веру мусульман, по всей видимости, находился под сильнейшим влиянием исмаилитских идей, обретших в его трудах вполне ортодоксальное католическое звучание[18]. Наконец, еще один путь культурных контактов Италии с исламским миром и, как убедительнейшим образом показал недавно Джоржио Баттистони[19], наиболее существенный путь – это проникновение философских идей исламского мира через существовавшую в Италии значительную еврейскую диаспору. Ее представители, упомянутые Баттистони в блеске его эрудиции, за свою жизнь неоднократно предпринимали путешествия на Восток и возвращались в Италию, принося с собой «новые идеи». Баттистони также приводит неопровержимые свидетельства существования личных контактов между представителями еврейской диаспоры (в лице Иммануелло Романо) и Данте[20]. Это может убедительно решить проблему «Данте и ислам», ибо, наконец, веронским исследователем был найден прямой канал трансляции креативных метафор, идущий с исламского Востока напрямую к создателю «Комедии».
Теперь мы можем смело, обремененные золотым грузом прозрений, обратиться к персидским, арабским и турецким источникам. Никто из литературоведов или историков философии пока не в состоянии дать полного каталога исламских текстов, описывающих «путешествие в себя». Поэтому я, не ставя перед собой трудноразрешимую задачу, ограничусь лишь анализом наиболее интересных из опубликованных текстов, чье смысловое богатство поможет читателю проникнуть в универсальный мир смыслов, скрытый за буквами и словами «Комедии».
Первым текстом, путем которого мы будем следовать, является «Трактат о Хаййе, сыне Якзана», написанный Ибн Синой на арабском языке и излагающий, как сказано в первых строках, некую притчу, смысл которой автор растолковывает, уступая настоятельным просьбам своих друзей[21]. Рассказ ведется от первого лица, но сюжет рассказа – явно метафорический. Прогуливаясь как-то со своими приятелями, человек встречает благообразного старца и, заговаривая с ним, расспрашивает его о различных науках. В числе прочего старец разъясняет человеку смысл физиогномики, знание которой позволяет проникнуть в сущность людей. Демонстрируя возможности этой науки, старец показывает, что сопровождающие человека приятели – опасные советчики: идущий впереди рассказывает человеку небылицы и измышления, соединяя это с элементами правды и истинными высказываниями; идущий справа полон гнева, словно волчица, а идущий слева – ненасытен и сладострастен, как боров. Старец советует человеку избавиться от таких сопровождающих и отправиться с ним в путешествие, а если человек не сможет этого сделать – то хотя бы обуздать их, натравливая друг на друга и тем самым повелевая ими.
В этой точке текста картина, разворачивающаяся перед зрителем, стремительно меняется, структура повествования трескается, как тончайшая скорлупа, и из-под ее обломков возникает только что родившееся стремление к философской антропологии. Перед нами возникает цепь вопросов и догадок, меняющих на глазах смысл увиденного текста. Ибн Сина рассказывает некую историю, начало которой может восприниматься и как описание реального случая, и как пересказ волшебной сказки. Но далее из текста становится ясно, что все персонажи – человек, три его приятеля и старец – представляют из себя персонификацию душевных и мыслительных свойств человека. Рассказчик, то есть «Я», представляет индивидуальный человеческий разум, обладающий волей к самопознанию и самосовершенствованию. Старец, Хайй ибн Якзан, что означает «Живой, сын Бодрствующего», есть персонификация «полезного интеллекта», порожденного Бодрствующим – то есть универсальным интеллектом, для инструментальной, технической помощи единичному человеческому разуму. Хайй – живой «инструмент», запускающий в человеке механизм самопознания. Он проводник и советчик, и первая его функция – спасти человеческий разум от разрушительного влияния страстей. Трое приятелей: чувства-соглядатаи, гнев-волчица и похоть-боров – препятствуют разуму на пути к истинному знанию, и Хайй, подобно Вергилию, спасшему Данте от трех хищников, советует человеку, как избегнуть влияния страстей. Предложенный старцем «макиавеллиевский» путь борьбы со страстями лишний раз демонстрирует читателю механистичность, инструментальность роли Хаййа – он порождает не метафоры, но методы спасения, он обладает «формальным» знанием и готов передать его человеку.
Мы вновь оказались в театре разума. Но теперь перед нами разыгрывается не мистерия, как в тексте Картира, а театральное представление, игра ума, а не веры, и цель этой игры – показать человеку пути самопознания. Даже сама прагматика текста, подобная пружине, разворачивающейся в сознании читателя, демонстрирует возможность человеческого интеллекта перестраиваться, менять декорации, сбрасывать личины. Теперь мы вновь углубляемся в текст.
Услышав от Хаййа рассказ об истинной сущности своих приятелей-страстей, человек устремился в путь вслед за старцем. Старец, однако, говорит, что человеку, не освободившемуся от страстей, недоступно такое странствие – он должен выбрать