Перед тем как мы покинем мир, созданный воображением газнийца, нам осталось ответить лишь на один вопрос – что есть «место возврата»? В самом понятии ма’ад, охватывающем всю область эсхатологии, изначально, этимологически заложена идея путешествия, возвращающего человека к своему истоку, исток же этот покоится в ином мире[25]. В исламской теологии существовало множество различных пониманий ма’ада – «места возврата»: оно могло пониматься как единый исток человечества или как исток индивидуальный, место человека в ином мире, его макам мог быть изначально предопределен, или же человек своими действиями мог изменять свою посмертную судьбу. В трактате Азиз ад-Дина Насафи «Сливки истины», толкующем различные понимания ма’ада, мы находим исключительно интересное для нас свидетельство существования шиитской секты, члены которой должны были еще при жизни совершить мыслительное путешествие в область ма’ада, дабы увидеть ту стоянку-макам, на который они возвратятся после смерти[26]. Это свидетельство позволяет нам отбросить сомнения и признать рассматриваемые нами тексты не райскими плодами мистического воображения и схоластической философии (как то и по сию пору считают многие), но свидетельствами реального существования практики путешествия вглубь себя, воссоздания в своем сознании эсхатологических картин и обретения до того неведомого опыта существования в смерти задолго до того, как благой ветер отторгнет душу от ее временного пристанища.
Рассмотренных мной текстов вполне достаточно, чтобы можно было увидеть процесс трансформации тех прагматических структур, в которые облекался рассказ о путешествии за мыслительным опытом. Смутная интуиция мифа прорастила в зороастрийском каноне форму текста, несколькими штрихами наметила ландшафт путешествия, вылепила из податливой материи образов грубые фигурки путешественников. «Книжный» зороастризм вывел эту смутную мистерию в пространство письменного текста, дал ей ясную прагматическую форму, придал грубым глиняным идольчикам индивидуальное, человеческое обличье. Исламские «ученые мистики» создали карты и путеводители, трактаты и мемуары, позволившие любому, кто способен понять язык их образов, совершить путешествие вглубь своего сознания. Но их метафорический язык оказался слишком темным. Мелькающие в этих причудливых «путеводителях» названия стран и городов человеческого сознания с трудом переводятся на язык современной науки, оставляя нас в мире поэтических недомолвок, упругих и острых метафор, потерянных звучаний. Ясно одно: мы обращаемся к миру позитивного знания, мощных, действенных метафор, тем не менее остающихся для нас скрытыми и бесформенными, подобно древним статуям на морском дне, покрытым кораллами и водорослями. Мы нашли тексты, весьма близкие Данте, встраивающие «Комедию» в единый стройный ряд, объясняющие ее прагматику и многие неясные детали. Однако же охотникам за мыслительным опытом предстоит дешифровать язык образов, найти тексты, способные окончательно разъяснить глубинный смысл того странного театрального представления мысли, что разыгрывается перед взглядом читателя на игольчатом помосте дантовских терцин.
Глава IVТибет: наука внутренних образов
Наше воображаемое путешествие принесло странные плоды: оно лишило флорентийца основной драматической черты его «сценического», «литературного» образа – трагического одиночества «Комедии» во всем пространстве литературы. Поддавшись оптическому обману этой уникальности, мы утратили бы возможность говорить о Данте как о носителе умопостигаемого опыта – иными словами, мы утратили бы потребность размышлять о смысле его текста. Данте стал бы мифом, фантомом, небывалым существом из воздушных бестиариев нашего воображения. Однако он не одинок, и это дает нам право и силы его понять, говорить с ним и толковать терцины на множестве наречий, и узнавать его ответы в греческих, древнеперсидских или же тибетских текстах.
Тибетская литературно-философская традиция, географически бесконечно далекая от нагорий Луниджаны, сохранила в себе нечто очень значительное, позволяющее без труда совершить последнее усилие для понимания смысла и цели создания Дантовой «Комедии». Ее кукольные персонажи легкими движениями перебрасывают мосты над горными пропастями, они без труда жонглируют угловатыми линиями тибетского алфавита, не уступая в ловкости своим тосканским двойникам. Те образы, что в античных текстах возникли как неясные контуры, а в персидской культуре обрели уверенность и окружили себя пестрым шафранным ландшафтом, в Тибете наконец предстали перед зрителем как законченная, совершенная система, как необходимый инструмент человеческого существования. И этим необходимым инструментом существования была формула «путешествия в себя»[27].
Чтобы вообразить «путешествие в себя», необходима первичная метафора, цепкая и ясная. Говоря о путешествии, мы сразу же опутываем себя сетью географических координат и укрываемся ей, как дорожным плащом. Странствие всегда пространственно, мы движемся в мире географии, даже если исследуемый нами континент – это мы сами. Географическая метафора оказывается первичной и самой естественной из всех возможных, а форма дорожника – наиболее очевидной прагматической рамкой для интересующих нас текстов. Откроем же этот дорожник, распахнем карту этой страны, чтобы отправиться вслед путеводной метафоре, которая в конце пути должна стать ясным концептом, как свет звезды – солнечным лучом.
Наша первая цель на воображаемой тибетской карте – Шамбала, затерянная в горах «секретная долина», где человеку, совершившему путешествие, открывается совершенное знание своей природы. Путешествие это двояко: с одной стороны, человек совершает физическое движение, преодолевает ущелья и горные пики, чтобы достичь некоей реальной географической точки, с другой же стороны, он движется в метафорическом пространстве, где элементы пейзажа – всего лишь символы, ключи, открывающие человеку путь «внутрь себя».
Если присмотреться к первому, «физическому» путешествию, мы обнаружим в нем нечто от утопических миров европейского воображения. Но «утопия» эта интеллектуальная, а не социальная. Шамбала – сокрытое от людей царство, где сохраняется в первозданной чистоте тайное учение, переданное Буддой Сукандре – первому царю Шамбалы. Практикующие определенную психотехнику и соблюдающие особые ритуалы люди могут найти дорогу в это скрытое царство, чтобы приобщиться к совершенному учению и найти кратчайший путь к спасению. По текстам достаточно подробно известна топография Шамбалы, ее законы и обычаи. Царство это – обиталище просветленных, цель которых – постоянное самосовершенствование и накопление «духовного опыта», своего рода «неприкосновенного запаса», к которому могут обратиться люди внешнего мира в тяжелый момент. Но основное отличие этой центральноазиатской утопии от европейских аналогов – ее реальность, достижимость ее пределов любым, кто обладает достаточной волей к спасению. Для тибетцев Шамбала – объект реальной географии, она нанесена на карту, уловлена в сети географических координат, путь к ней рассекречен множеством путеводителей для причудливых паломников духовного опыта.
Существовал особый род книг – «путеводители» к Шамбале[28]. До наших дней их сохранилось довольно много, хотя ранние тексты почти все утеряны. Наиболее авторитетным считается путеводитель, созданный Третьим Панчен Ламой на основе текста, переведенного Таранатхой с санскритского оригинала в начале XVII века. Путеводитель открывается диалогом между Авалокитешварой и архатами, стремящимися узнать путь совершенного учения. В ответ на их просьбу бодхисатгва рассказывает им о Калапе – столице некой страны, чьи обитатели обладают таким знанием и могут передать его путешественнику, отважившемуся на далекое и опасное странствие. Далее следует очень подробное описание пути и ряда ритуальных действий, которые необходимо выполнять, дабы умилостивить множество божеств и духов, встречаемых в страшных областях, преграждающих путь к скрытой стране.
Тибетское образное мышление неотделимо от ландшафта, оно цепко держится за его элементы, создавая первичные метафоры мыслительного путешествия. Путешествуя по мирам путеводных книг, зритель ощущает себя первооткрывателем и испытателем мира. Описания слишком натуралистичны, даже неуверенный читатель невольно ощущает под ногами каменистую тропу. Эта ландшафтность странным образом сближает магический реализм тибетских дорожников с хвойной геологией первых песен «Комедии». Перед нами естествоиспытатели, бегло исчерчивающие листы дневниковыми записями своих наблюдений. Задолго до венецианского скитальца они уже объездили мир и придали своим словам ароматы индийских благовоний и легкость китайского шелка. Тибетские систематики небывалого весело подмигивают тосканскому страннику.
Однако это «физическое» путешествие в Шамбалу, помимо своей географической праздничности, имеет еще одну особенность: прежде всего оно – «вынужденное», «подневольное» странствие. Шамбала – источник внутреннего знания и опыта, накопленного в ином мире для помощи слабому человеческому разуму в момент кризиса. Путешествующий движется не столько по своей прихоти, подталкиваемый желанием индивидуального спасения, сколько понуждаемый социальной необходимостью интеллектуальной поддержки уже существующего опыта. Два мира – словно сообщающиеся сосуды, в которых циркулирует коллективный опыт мышления, «распределенный разум». Но, чтобы возникло это взаимопроникновение, требуется индивидуальное усилие человека, способного пройти посланцем в иной мир. Под этим понимается не «высший мир» или мир загробный, но в прямом смысле иной, отличный от нашего мир.
Точную аналогию такой конструкции можно найти в «Персиковом источнике» Тао Юань-мина, китайского поэта IV века