нтовом универсуме, отметив лишь один небезынтересный момент – слова Беатриче amor mi mosse не могут не вызвать в памяти слова, изображенные на вратах иного мира, – giustizia mosse il mio alto fattore – «был движим справедливостью мой высший создатель». Любовь, движущая донну, вступает, казалось бы, в конфликт со справедливостью – высшим законом, управляющим загробной вселенной. Средства разрешения этого видимого конфликта нам также пока не ясны.
Следующий вопрос, возникающий перед читателем, – было ли спасение путешественника следствием индивидуальной, «единичной» воли Беатриче, или же она лишь реализовывала чью-то высшую волю? От ответа на этот вопрос зависит та перспективная точка, с которой мы будем смотреть на Беатриче: либо мы укрепимся во вполне естественном для современного человека мнении, что всему причина – земная любовь и ее загробное эхо, либо же мы увидим перед собой бесстрастный механизм небесного спасения, столь зримый и желанный для человека Средневековья.
На вопрос Вергилия, почему она не боялась спуститься в адскую бездну, Беатриче дает бесстрастный и немного жестокий ответ: io son fatta da Dio, sua merce, tale che la vostra miseria non mi tange, ne fiamma d’esto incendio non m’assale – «я создана Богом, его милостью, так, что ни ваше несчастье меня не трогает, ни пламя этого пожара не охватывает меня». Беатриче чужда состраданию, как и полагается тем, кто живет в божественной справедливости, и само ее нисхождение в Ад, еще недавно казавшееся столь опасным, теперь выглядит обыденным и холодным. Далее, лишь усиливая это возникшее отчуждение, донна говорит о причине, по которой она устремилась к спасению «своего друга». В ее рассказе перед нами предстает вся механика спасения человеческой души: благородная донна, сострадающая страннику в его блужданиях по диким тропам, обратилась к святой Лючии – покровительнице путешественника; та же, в свою очередь, поведала Беатриче о страданиях того, «кто ради нее ушел от обыденной толпы», и лишь после этого Беатриче спустилась к Вергилию. Из этого должно следовать, что спасение путешественника не было волей самой Беатриче, как могло сперва показаться из ее слов, – она лишь выполнила волю Богоматери, услышанную из уст святой заступницы. Читатель, обманутый словом amor, остался разочарован – любовь небесная (то есть повеление Богоматери), движущая Беатриче, не имеет ничего общего с любовью земной. Для нас это парадокс, для Данте же – естественная, не подлежащая сомнению закономерность.
Флорентиец мыслил свой мир как строгую, замкнутую в себе самой систему, движимую логикой справедливости. Логика не терпит случайностей и излишней поспешности, ей не знакома сентиментальность. Каждый элемент логической конструкции подчинен единой цели, и если этой целью является спасение, то его механика будет неумолимой. Странник в дикой чаще обратился к небу с молитвой о заступничестве (молитвой этой, вполне возможно, была цитируемая в первой терцине Media Vita), и она была услышана. Импульс, рожденный высшей силой, по нервным клеткам образов устремился вниз, к погибающему путешественнику, и в конце трансформировался в образ Вергилия. Беатриче и мантуанец были «символами», «знаками», наиболее близкими к человеческой сущности путешественника, и потому Высшая Сила, чей ослепительный свет не выдержало бы его зрение, предстала перед ним в наиболее доступном обличии.
И тем не менее мы до конца не можем утверждать, что Беатриче не обладала своей индивидуальной волей к спасению странника. В пересказе Вергилия что-то не так – он слишком противоречив, и эти противоречия создают завесу, препятствующую нашему взгляду различить реальные черты Беатриче. Загадка ее воли так и остается неразрешенной. Знала ли она о тех тяготах, что испытывал путешественник в диком лесу, или услышала о них впервые из уст святой Лючии – неясно. Неясно также, что за любовь ей владела – любовь, что является тенью земной страсти, или любовь, что испытывает святая к страдающему человеку, или же любовь, возвращающая долг иной любви, движимая справедливостью? Пока на все эти вопросы ответа нет, ибо цель, с которой Беатриче появляется в словах Вергилия, весьма конкретна: речь донны должна убедить странника в необходимости совершить путешествие, откинув всякий страх. Явление Беатриче – залог того, что странник будет спасен.
Но в рассказе Вергилия содержится и другой смысл – ибо, напоминаю, сцена в Лимбе была приведена мантуанцем как доказательство права путешественника пересечь границу иного мира, уподобясь героям и святым. Путешественник удостоился разрешения увидеть ад и небеса в награду за нечто, испытанное им в мире, и явление Беатриче открывает путешественнику, а заодно и читателю, эту тайну. Опыт любви к Беатриче, описанный им в Vita Nuova, оказался той заслугой, что уравняла его с Энеем и Павлом. Не любовь сама по себе, не земная страсть, но факт извлечения, осознания опыта высшей любви, его рефлексия в форме текста, позволившего любому из живущих приобщиться к этому опыту. Данте задолго до Декарта создал свое «Рассуждение о методе», но метод флорентийца оказался несравненно более совершенным – он создал логику мышления внутренними образами, позволяющими нам оказаться там, где знание добывается не в глубоких шахтах Аристотелевой логики, грозящих в любой момент обвалиться и похоронить человека под обломками бесполезной схоластики; не извлекается, подобно золотым крупинкам, из песка мелких прозрений и незначительных догадок, но лежит нетронутым в пространстве воображения – никем еще не извлеченное, дикое, самородное знание. И тому, кто смог создать путеводитель, начертить карту тех неведомых областей, высшая сила позволила войти живым в пределы иного мира, уподобившись тем, кто изобретал империи и воздвигал веры.
Окончено первое действие «Комедии», и перед зрителем опускается занавес, чтобы вновь подняться в то мгновение, когда путешественники окажутся у врат иного мира. «Перейдя положенный смертным рубеж», эсхатологические пилигримы движутся сквозь бесконечное разнообразие картин Inferno и Purgatorio, успевая отразиться во множестве кривых зеркал погибших духов, пока наконец освободившийся от своего «несовершённого будущего» путешественник не вступает со своим вождем в пределы Земного Рая.
Ландшафт Земного Рая возрождает в воображении читателя образы первых песен Inferno – лес, склон горы в рассветных лучах. Путешественник словно бы возвращается в начальную точку своего странствия, но тот пейзаж, что еще недавно вселял ужас, теперь утопает в райском спокойствии. Страшные звери, порожденные ночным кошмаром, оборачиваются загадочным шествием, причудливой толпой снов, чье сомнамбулическое движение неожиданно замирает напротив путешественников, на другой стороне реки, и странник магическим образом ощущает присутствие той, что избавила его от страха вступить на тропы иного мира.
Мы в центральной точке «Комедии», разделяющей путешествие на два этапа: первый – путь очищения, второй – путь высшего знания. Лишь в Земном Раю странник окончательно убеждается в своей избранности, услышав о своем спасении не от адской тени, пусть и бывшей в своей земной жизни великим поэтом, но от той, кто пребывает в высшем блаженстве и исполняет божественную волю. Если дикая чаща, в которой блуждал путешественник в первой песни «Комедии», была серединой жизни, что покоится в земной смерти, то лес Земного Рая – середина духовной жизни, прожитой странником в «мире без людей». На этой межевой линии, где человеку суждено обрести потерянное некогда счастье Рая, Вергилий должен исчезнуть, чтобы передать странника иному проводнику.
Вергилий исчезает незаметно, как растворяется предутренний сон в сознании пробуждающегося человека: странник, пораженный предчувствием встречи с Беатриче, узнает в себе «знаки древнего пламени», и обращается к мантуанцу, чтобы сказать об этом, но тот уже исчез, растворился, выполнив свою роль и оставив путешественника один на один с донной, чье присутствие ощутилось тайным образом.
Теперь все внимание пригвождено к диалогу, что должен неминуемо развернуться и рассеять все возникшие сомнения и загадки. Но прежде необходимо обратить внимание на то, как возникает Беатриче в этой сцене. Она невидима, но ощущаема per occulta virtu che da lei mosse – «через тайную силу, что ей двигала». Сила эта – любовь, что полностью согласуется со сказанным Вергилию в Лимбе. Следовательно, любовь движет и странником, ощутившим эту силу на себе – соприкосновение с «тайной силой» возродило в нем «древний огонь». Обращение к Вергилию – слабая попытка сопротивляться этому высшему движению, прибегая к помощи олицетворяемого мантуанцем inteletto sano – «разумного интеллекта», но он уже исчез, побежденный божественной любовью.
С этого момента путешественник погружается в мир тягучего, сомнамбулического пространства, он приобретает дар «предвидения», разворачивая в своем воображении происходящие сцены за несколько мгновений до того, как они станут видимы на подмостках Земного Рая. Для странника все происходящее излишне – он уже знает наперед каждое слово, что произнесет Беатриче, все уже многократно продумано и отрепетировано в его сознании, диалог уже смоделирован с математической точностью, подготовлены вопросы и ответы, каждый жест очерчен и зарисован косым пером книги памяти. Разворачивающееся действо – лишь спектакль для зрителей, сюжетная необходимость, призванная ввести нас в заблуждение, окутав глухими ватными хлопьями сновидений.
Данте начинает свою игру со зрителем, вкладывая в уста фигурки Беатриче угрожающую реплику, обращенную к страннику, оплакивающему исчезновение мантуанца – «плакать тебе надлежит от другого меча». Затем прекрасная донна, восседающая на колеснице, стремительно уподобляется адмиралу, командующему многими кораблями, после чего обретает черты Минервы, и наконец, она возникает перед странником «по-королевски упорная в своем действии». Это неожиданное нагнетание метафор заставляет нас увидеть в Беатриче не влюбленную женщину, но суровую и непреклонную силу, использующую красоту лишь как орудие, дабы причинить большую боль, тем поразив и уничтожив виновного – «с красоты начинается ужас». Флорентиец вновь, как и во второй песне Inferno, применяет пока неясный нам риторический прием, совмещая в фигурке Беатриче несовместимые в нашем понимании силы любви и справедливости.