Таков Данте. Таковы его персонажи. Вблизи недостоверные и кукольные, вдали живые и мыслящие. Они нарушают законы оптики, вырастая прямо пропорционально своему удалению от нашего глаза. На границе видимости они живее людей. И здесь самое время сказать о причине таких чудес.
Почему бы, решившись так запросто говорить о Данте, не взять на себя смелость раскрыть и один из главных секретов высокой литературы? Рефлексии над сюжетной методологией флорентийца, равно как и над многими критическими работами, ему посвященными, привели меня к мысли, что великий прорыв Данте заключается в создании образа, способного проникнуть в сознание читателя и выполнить при необходимости ту же «сотерологическую» роль, которую этот образ выполнял в сознании самого Данте и затем – в порожденном им тексте. Иными словами, так же, как верующий в трудную минуту может обратиться к Богу или святым заступникам, уповая на их милосердие, человек, «верящий в любовь» (любовь в очень широком, «пантеистическом» смысле: любовь, разлитую в мире), а проще говоря – верящий в существование в мире некоей силы, способной помочь ему просто потому, что человек к этой силе обратился, может мысленно «обратиться» к Беатриче как к «идее» такой любви, человеческой и небесной одновременно, и внутри себя обрести поддержку. Любой человек, верующий в Бога и отнюдь не склонный к мистицизму, понимает, что Бог существует и в нем самом – иначе как Он может, существуя лишь вовне, разговаривать с человеческой душой на незримом языке. На этом «внутренним языке» говорила и Беатриче с Данте.
В известном смысле флорентиец изобрел нечто, сопоставимое с сотерологической религией, с той лишь разницей, что его «религия» – полностью эзотерична. Под этим я понимаю следующее: Данте создал внутренний образ, зафиксировал его в текстовой форме и создал руководство, «путеводитель», способный любого из читателей, понимающих, что перед ними не просто описание сновидения, не теологическая абстракция, но руководство по вызыванию внутреннего образа, смоделировать этот образ внутри собственного сознания и к нему обратиться в трудную минуту.
Данте сумел «интериоризировать» фрагмент своей реальной жизни, тем самым почти уничтожив границы между реальностью и воображением. Этот фрагмент реальности, помещенный в воображаемую среду, и есть образ Беатриче, ставший благодаря этому связующим звеном, мостом между двумя мирами, на перешейке которых и существует человек. Совершив эту трансформацию, «вживив» реальность в область воображения, Данте приобрел способность «вызывать» образ Беатриче, словно джинна из заколдованной лампы, и этот образ мог «переносить» флорентийца в мир воображения, в параллельную реальность, существовавшую в его сознании.
Одним из самых «засекреченных секретов» высокой литературы, по моему убеждению, и является секрет создания текстов, «населенных» образами, способными «оживать» в сознании зрителя и разрешать его внутренние диссонансы. Образы эти не нуждаются в поклонении, им не нужно жертвенное вино, благовония и свечки у иконы, ибо читатель отлично понимает, что они существуют только в его сознании, они – часть его разума, ментальный инструмент, «инсталлированный» автором книги через ее текст в сознание читающего человека. Если угодно, эти образы можно назвать «антивирусной программой», способной защитить сознание воссоздавшего их человека от великого множества внешних (социальных) и внутренних (ментальных) травм, болезней, вирусов. Внутренний образ – маленькое механическое охранительное божество, оберегающее наш разум, божество внутри нас.
В истории европейской литературы найдется очень немного имен людей, создавших такие «действенные» тексты. К их числу относятся, бесспорно, Гёльдерлин и Булгаков, отчасти Гёте и Нерваль. Но никому из них не удалось создать «практического руководства» по оживлению внутренних образов, описать их путь внутри сознания, их взаимоположение, их тайные знаки и скрытую логику их явления. В противоположность всем прочим, создавшим «стихийно действующие» образы, Данте построил почти совершенную логическую конструкцию, предусмотрел множество возможностей, описал великое разнообразие ситуаций – и весь этот мир, с неисчислимыми деталями, содержался в нем самом.
Теперь, отважившись на такую имагинативную акцию, мы можем по-новому взглянуть на Дантово представление. Зайдем издали, замочив край одежды смутной предутренней росой средневековой схоластики. Рассудим так: фигурка путешественника – символ человека, вынужденного постичь свою природу, оказавшись на самом дне своей души, на последней ступеньке эволюционной лестницы, как ее видели люди Средневековья. Самый нижний человеческий предел – растительная душа, чуждая не только разуму, но и эмоциям. Дикий лес, в котором блуждает тот, кто готовится подняться к высям, – это ее царство. Следующей ступенью является животная душа, то есть этологические основания человека. Ей уже знакомы эмоции, ее движение ощущает каждый из нас, но она чужда разуму. Встреченные путешественником дикие звери, препятствующие подняться прямой дорогой, – ее символы, ибо животное начало, не обузданное разумом, не только препятствует человеку достигнуть высших сфер, но и способно физически его уничтожить. От этологической злости хищников путешественника спасает Вергилий – посланец «полезного интеллекта», то есть человеческого операционального разума, свойственного каждому из нас.
Разум погружает человека в себя и сопровождает его в странствиях в глубине собственного сознания. «Полезный интеллект» может сопровождать человека лишь до границ того мира, где он властвует и где положен предел постижению самих себя для тех, кто не способен обратиться к иному, высшему проводнику. Разум-Вергилий показывает страннику области сознания, где человеческий разум поврежден этологией, затем ведет его тропой очищения и приводит в ту область, что является вершиной умопостигаемого мира и высшим счастьем обычной человеческой рефлексии. В этой точке «полезный интеллект» исчезает, ибо странник поднялся в сферу всеобщего интеллекта, где он, наконец, ведомый Беатриче, сможет узреть логику своего мышления, свою «программу». Высшее воображение исчезает в то мгновение, когда путешественник оказывается перед «вечным истоком» – истоком своего разума, который даже неверующим человеком может быть назван Создателем. К этому истоку странника подводит старец – «слуга источника», – и путешественник наконец обретает высшее знание о себе самом.
Все сказанное сейчас – ни в какой мере не реконструкция Дантовой философской терминологии, но попытка наглядного описания внутреннего путешествия, для чего я прибег к использованию элементов средневековой космогонии. Главное – выделить несколько принципиальных уровней путешествия: уровень первый – растительно-этологический мир, для прохождения этого уровня проводник не требуется; второй уровень – «обыкновенный» разум, выводящий человека от этологической ступени к рубежу осознания «суперструктуры» своего сознания; третий уровень – высшее воображение, оживляющее «полезный интеллект» и поднимающее его на уровень всеобщего, «программирующего» интеллекта; и последний уровень – исток разума, в который невозможно проникнуть, но можно лишь узреть его существование.
Теперь попробуем представить эту систему в движении, помня, что смысл путешествия – обретение знания ради спасения. Умозрительность исчезает, и мы вновь оказываемся в театре, но теперь смысл представления должен стать для нас предельно ясным. Перед человеком – неразрешимая проблема: выжить в мире, из которого он оказался изгнан, лишен всех прав и человеческой опоры. Не найдя внешней опоры, он ищет поддержки внутри себя – иначе говоря, ему необходимо перестроить сознание так, чтобы в безвыходной ситуации все же найти выход. И вот человек воображает сцену, экран, на котором его воображение выводит фигурки-символы. Человек напрямую не может обратиться к себе самому, для этого ему нужен посредник – фигурка путешественника. Эта фигурка, будучи помещенной на экран, подает сигнал о помощи. Сигнал попадает в другие части сознания, и тогда на него откликается фигурка Беатриче-заступницы. Фигурка эта отдает команду «мастеру»-проводнику, и он тут же отображается на экране возле путешественника. «Мастер»-проводник выполняет свою естественную функцию, «спасая» путешественника, и передвигает его фигурку, погружая в недра «программы» нашего разума. Дальнейшие действия ясны – фигурка погружается все глубже, встречается со своей заступницей и с ее помощью видоизменяет «программу». Как только миссия фигурок выполнена, воображаемый экран исчезает, оставляя человека один на один с самим собой, но его сознание уже изменилось. Теперь человек в состоянии найти спасительный выход в той «середине жизни, которая – в смерти».
Итак, представление окончено. Театр судьбы Данте Алигьери медленно, со скрипом опускает свой пестрый, как все флорентийские знамена, занавес. Но охота за мыслительным опытом на этом не окончена – теперь нам предстоит осознать человеческую судьбу Данте, найти в ней то, что приведет нас к истокам гениальности флорентийца. Условность мнемонического театра должна отступить перед прямотой земной судьбы его создателя.
Часть третьяЖизнь и текст
Истинное Бытие – рай.
Иллюзорность подобна аду.
Мы с тобой между ними —
Словно перешеек.
Глава VIIIVita Nuova: рождение «внутреннего театра»
Наивен тот, для кого знание возникает в пустоте, нисходя в условный, безвольный, мертвый сосуд формы, именуемой человеческим интеллектом. Наше мышление обладает волей, связующей его тысячами корней, мириадами нитей со скрытыми и явными этологическими императивами, эмоциональными побуждениями, жизненными случайностями. Эта воля, которую скорее следует назвать волей жизни, волей окружающего нас мира, неизбежно деформирует интеллектуальный, «эйдосный» мир человека, изменяет траекторию мыслей, нарушает их естественное (и одновременно – идеальное) взаимоположение, и то, что могло нам показаться замкнутым в себе самом, оказывается легко подверженным внешним, «случайным» воздействиям. Пути мыслительного опыта человека субъективны, и эта субъективность вовсе не свидетельствует о слабости и нестойкости нашей познавательной способности – просто Судьба подчас заявляет свои права на плоды мыслительных усилий, без стеснения внося корректуру в воображаемую рукопись опыта, чтобы украсить ее чертежами своей причудливой геометрии.